Две четверти

Рафаил не знает, что делает. У нее в горле — огромное солнце, двинься в сторону, спалит целиком, не заметишь. Оно горит и плавит мир по краям, как жаркая духовка — сыр.        Она не снимает очки, когда они приходят в какой-то бар. Не снимает, когда Азирафаил ставит перед ней молча бокал с вином. Только трет под дужкой, когда допивает третий или уже четвертый.        Она, вообще-то, не из тех, кто в наглую сидит в помещении в солнечных очках. В них не так хорошо видно, а мир как будто ей назло в дополнение к потере цвета теряет еще какую-то важную составляющую, как будто Рафаил еще дополнительно оглушают или лишают осязания — она теряется. Но очки не снимает. Сквозь них можно украдкой смотреть на человека напротив, прослеживать мягкие черты и нервное дрожание пальцев на ножке бокала.        Можно любоваться — точно можно, когда чужая рука подливает аккуратно вина, — необычным свечением в чужих волосах, будто мягкий желтый свет был рожден для того, чтобы путаться в чужих локонах, играться с пальцами, когда те поправляют падающие пряди, щекотать ухо, бегать пыльными пятнами по шее…        Рафаил пытается проглотить солнце, топя его в вине и вопросах. Почему Азирафаил ничего не сказала на ее признание? Не поверила? Ждет, пока она скажет больше? Решила, что это глупая шутка? Не может сказать ничего, что не было бы словами «убирайся отсюда»? Тогда почему бар? Почему вино подрагивающей рукой? Почему юркие взгляды, скрывающиеся под праздным интересом к происходящему вокруг, но неизменно оказывающиеся на ее лице?        Рафаил пытается несколько раз открыть рот, чтобы сказать хоть что-нибудь. Но на нее смотрят с непонятным выражением, то ли просят не говорить этого еще раз, то ли просят сказать, что это было ложью, глупым обманом, шуткой… Она не может выбрать. Она делает еще пару глотков вина.        Оно легкое и цветочное, напоминает запах поля по лету — приятное жужжание даже наполняет ее голову, когда она допивает третий бокал.        День тянется куда-то вперед, наполняя бар людьми, волнами гоняя запахи улицы, тепла и цветения. От стойки иногда доносится запах чего-то жаренного и, неизменно, пива. Со стороны Азирафаил всегда тянет чем-то теплым и убаюкивающим с миррой по краю.        Рафаил уже не скрывает, что смотрит только в ее сторону. Собственные слова кажутся ей какой-то глупой шуткой сознания. Ведь не могла она так сказать? Просто наобум, да и кому — девушке, которую встретила несколько дней назад? Это не имеет смысла, говорит она себе и даже начинает медленно верить, что просто так усиленно думала об этом, что неожиданно решила, что оно начало существовать.        Другие воспоминания куда приятнее. На девушке перед ней та же белая рубашка и джеггинсы, но они теперь особенные. Рафаил помнит теплую кожу под пальцами, помнит, как стягивала тугое одеяние азурного цвета с чужих плеч, как потом одевала их вновь. В этом не должно быть ничего особенного — она же просто запуталась в крючках на вороте, а Рафаил удачно смогла прийти на помощь. Но ничем обыкновенным это не кажется. Воспоминания жгутся и играются в голове, капая раскаленными мыслями на незаходящее солнце. Этого почти слишком много. Очки она так и не снимает.        Домой ее ведут за руку, будто боятся, что она сиганет куда-нибудь в подворотню, и ищи-свищи ее потом. Но она и не собирается. Чужая ладонь греет ее вечно холодные пальцы и дает какое-то ощущение реальности в суматошном мире вокруг. На площади снова кто-то поет, со всех сторон их облепляют люди, они громко говорят и норовят столкнуться с ней, если она не будет быстро лавировать.        Рафаил не боится людей. Они смущают ее, заставляют чувствовать себя не комфортно, открытой и уязвимой. Но она их не боится. Но их много, они будто все разом смотрят на нее, будто знают, что она сделала, будто говорят-говорят-говорят о ней, будто осуждают и порицают, трясут головами и грозно наступают на нее, оттесняя от себя. Она цепляется за ладонь Азирафаил двумя руками, вжимаясь ближе. Та идет вперед, ни капельки не смущенная людьми вокруг.        Два пролета по лестнице, знакомая дверь.        На улице жарко и душно, чужие волосы подвиваются на концах и складываются маленькими рожками над чужой головой. Погнутый нимб светится где-то за ухом. Рафаил без дела. Если бы кто-то сказал ей, что так человек перед ней не выглядит в десять, в сто, в неведомое множество раз лучше, она бы даже не слушала. Потому что выглядел. Потому что она смотрит в чужие глаза, абсолютно не тронутые несколькими бокалами вина, разве что немного блестящие в уголках, и впервые чувствует неведомое до этого желание попробовать сформировать сумбур своих мыслей в некое подобие молитвы. Встать на колени и попробовать ощутить божественное знание, таким, как его описывают.        Азирафаил не дает ей долго думать. Напора в ней столько же, сколько было и в маленькой подсобке, пока Рафаил все не испортила. Но теперь можно касаться в ответ, можно аккуратно вести ладонями по чужой спине и даже комкать край чужой рубашки, вжиматься носом в чужую шею, целовать ее, играться с мягкими волосами на чужом затылке. Ее очки где-то потерялись в множестве рук, и ей нет дела.        Азирафаил вся мягкая и нежная, но твердо напоминает ей снять ботинки, когда Рафаил пытается уйти в них в коридор. Она теплая и местами даже горячая, что к ней хочется только льнуть-льнуть-льнуть, но холодно отклоняет предложение-просьбу Рафаил пустить ее в ванную, потому что она была целый день на жаркой улице.        Азирафаил плохо сдерживает настойчивость, когда они доходят до спальни. И Рафаил чувствует, как где-то ее хотят дернуть на себя сильнее, где-то сжать крепче, где-то не прижаться нежно ртом, а укусить до кровоподтека. Она пытается сказать, что не против, но в первые две попытки не может выдавить из себя ничего, кроме задыхающегося мяуканья, а дальше уже пытается просто показать. И Азирафаил понимает. Движения ее становятся резче, а хватка — крепче.        Рафаил распинают на кровати как лягушку на уроке биологии, открывая воздуху мягкие части. Все, что она может, — предложить свое бедро, чтобы о него скользяще терлись.        Ее руки оказываются выше головы. Рафаил понимает, что ее просят не мешаться, так что мнет пальцами край подушки, вжимается иногда лицом себе в плечо и старается-старается-старается одновременно не помешать, не спугнуть, не быть неприлично тихой и отвратительно громкой. Собственные мысли сталкиваются друг с другом, сбивая ход и начиная снова.        Ее медленно трахают пальцами, и она не знает, куда себя деть. В какой-то момент все становится настолько остро, а на судорожные движения ее бедер никто не обращает внимания, что она пытается попросить словами, чтобы Азирафаил была хоть немного быстрее, но размеренные движения прекращаются вовсе, и на нее смотрят долго и тяжело, так что Рафаил остается только проглотить все возмущения, смущенно отвернуться и тихо скулить себе в плечо.        Ее выгибает так, что будь она книгой, уже бы сломала себе корешок и распалась бы страницами по сторонам. Но множество книг в гостиной должны были ей намекнуть — с ними Азирафаил обращаться умеет.        Отплатить той же монетой Рафаил не успевает. Она лежит, как ей кажется, всего пару секунд, пытаясь вернуть себе скраденное дыхание и заставить кровь течь обратно вверх по рукам. Но время ускользает, шуршанием простыни унося с собой Азирафаил за край кровати, дальше по комнате, в гостиную, в теплое озеро света в ванной, в наверняка холодную воду из душа — никто не включил бойлер, когда они входили.        Рафаил рассматривает блики света на потолке, кутается в одеяло, пытается не думать о том, что сейчас произошло. Все как-то плотски и совсем не так, как она себе представляла. Пьяное вино дает о себе знать, заставляя ее мерзнуть сильнее обычного. Где-то рукой она нашаривает плед и пытается натянуть его на себя под одеялом, дрожа от собственных холодных рук на коже.        Рафаил думает, что хотела бы прижаться сейчас к чужому теплому телу и долго обниматься, не важно, какой бы ложкой она была бы. Хотя лучше, конечно, если бы маленькой. Она думает, как было бы славно, если бы ее погладили по голове или поцеловали бы в лоб.        Она напоминает себе, что вообще-то не любит прикосновения. Ощущения от них всегда слишком интенсивные, она всегда начинает волноваться и переживать из-за них и не может утихомирить саму себя, чтобы просто расслабиться и наслаждаться, поэтому все остается только в фантазиях.        На улице что-то падает с треском, и к дрожи от холода добавляется неприятный страх. Рафаил смотрит, как в коридоре маячит чужая тень, и думает, как было бы славно присоединиться сейчас к ней. Азирафаил возвращается, но выключает свет, и Рафаил не может разобраться, чего в ней больше, — радости, что человек вернулся, или страха перед непонятной темнотой, из которой он только что пришел, затягивая за собой волны плотного сумрака. Азирафаил ложится с другого края на кровать, уже одетая в пижамный костюм, — Рафаил не может назвать его никак иначе, там и кофта, и штаны, даже носки торчат снизу. От нее тянет прохладой студеной воды и теплым грушевым запахом мыла.        Они долго молчат, и Рафаил уже было думает, что это окончание, что теперь можно притвориться, что она спит, а не думать судорожно обо всем на свете. Она все равно тревожно ждет любых слов от Азирафаил, думает, какой вопрос она может задать, боится одновременно и того, что она его задаст, и того, что нет.        Но его все-таки задают. И что теперь виснет тихой липкой неизвестностью. И Рафаил не совсем понимает, к чему конкретно относится вопрос, но пытается быстро найти хоть какой-то ответ, чтобы не оставлять висеть тишину.        — Ну, после… Кхм. В общем, по крайней мере, мы можем быть… друзьями? — окончание получается вопросительным, а она кутается дальше в одеяло, пытаясь скрыть дрожь, которая прошивает и прошивает ее, не собираясь останавливаться.        — Друзьями… — тон ее как будто отдает надеждой, — … послушай себя, да какие мы друзья. Мы… Я даже не знаю. Я скоро уйду в послушничество, а ты… Ты… — она теряет слова, пока те еще не доходят до языка.        Рафаил знает каждое слово, которое та хочет сказать. Она знает и слова осуждения за то, что по ее вине умер человек, она знает слова, которые потом попросят, может, просто скажут или потребуют забыть то, что было между ними этой ночью. Знает слова сожаления и плохо скрываемого отвращения и жалости. Она знает.        Чего она не знает, так это того, что ей теперь делать дальше. Мир вертится вокруг нее с такой скоростью, что кажется, она сейчас потеряет притяжение и соскользнет куда-то в бесконечное космическое пространство, в котором быстрее замерзнет или задохнется, она не помнит, от чего быстрее умирают в вакууме Вселенной.        Азирафаил не смотрит на нее. Да и она сама на нее тоже не смотрит. Ей не хочется видеть чужие закрытые глаза и закушенную губу, выдающую попытки сформулировать наиболее вежливые слова, которые попросят ее убраться отсюда.        Самостоятельно выскользнуть из-под одеяла невозможно. Ей холодно и страшно, она все еще дрожит, несмотря на дополнительный плед. Ей страшно высунуть ногу и найти ответ на вопрос, хочет ли Азирафаил, чтобы она осталась. Ей страшно даже двинуться.        — Мне нельзя… Мне просто нельзя, Рафаил, — она снова замолкает, отвернув теперь лицо к стене. Рафаил пытается дышать ровно. Если ей нельзя, значит, есть то, чего нельзя? Вряд ли ее церковь запрещает общаться с ЛГБТК-персонами, у них даже есть парочка буклетов с радугой на обложке для очевидности. Тогда ей нельзя чего? Заниматься сексом с женщинами? Но она уже это сделала. Сожалеть об этом? Но она уже это делает. Вступать с женщинами в отношения? Рафаил сомневалась, что такие люди, как Азирафаил, даже задумываются об отношениях после первого секса.        О таком думают только такие, как Рафаил, для которых один долгий взгляд — уже путешествие в страну планирования юбилейных свиданий и маленьких подарков без причины.        — Гавриил не позволит этому случиться.        — Он же просто священник, какое ему дело? — осмеливается ответить Рафаил.        Азирафаил как-то подбирается всем телом, отворачивается усерднее, но не может увернуться от неприятного чувства собственной уязвимости и поворачивается к Рафаил.        — Он хочет, чтобы я стала сестрой, а потом, конечно, монахиней. А он бы прошел этот путь со мной как наставник, — она тяжело вздыхает и трет глаза, стараясь не заплакать.        — Ты не можешь отказаться?        — Не могу… — а шепот ее все равно на грани слез.        Рафаил думает, что, если бы не алкоголь, она бы никогда не услышала этого. Она думает, что другого шанса узнать человека рядом получше может никогда больше не представиться.        — Он что… он угрожает тебе?        — Нет, — сразу восклицает она, но через мгновение весь ее запал теряется, и она опускает глаза, снова тяжело вздыхая. — То есть, конечно… не так, как можно подумать. Он ничего такого не делает.        — Ничего такого? — Рафаил вспоминает, как неаккуратно Гавриил вел себя в присутствии Азирафаил, как той было явно неуютно от этого.        — Он… Мы… Случилось так, что я допустила, так сказать… Он… — она мнет в руках уголок одеяла и пытается выдавить из себя неудобную правду.        И вместе с попыткой Рафаил сказать: «Тебе не обязательно говорить», Азирафаил быстро выпаливает: «Мы переспали».        — И я забеременела, — продолжает она. — Но нельзя стать сестрой и тем более монахиней, если у тебя есть на воспитании несовершеннолетний ребенок.        Рафаил не находит ничего лучше, чем предложить свою руку, чтобы за нее взялись, чтобы ощутили хоть какой-то комфорт. Ее берут и сжимают сильно-сильно, пытаясь справиться с эмоциями, которые бурлят внутри. Рафаил руку не отнимает.        — Он настаивал на аборте… Гавриил, то есть… Но я просто не могла. Целая жизнь внутри меня, даже если вот так, случайно появившаяся… Я не могла. Гавриил был в ярости. Родители были в ярости. Я думала, что когда рожу, они отстанут от меня, ведь это означало бы отсрочку в 18 лет, прежде чем я смогла бы податься в сестры. Но он был хорошо знаком с одним из врачей, и…        — Нет… — шепчет Рафаил и сама не хочет верить в то, что сейчас услышит.        —… Мне ее просто не отдали. Сказали, что произошла какая-то ошибка, что иногда так случается, что они могут прислать ко мне кого-то, чтобы я написала заявление на расследование. Гавриил потом сказал, что ее определили в какой-то детдом, но я так и не смогла найти, в какой. Ее назвали Евой…        — И теперь?        — И теперь он расскажет мне, где она, только когда я стану сестрой, — голос ее сходит на нет в волне дрожи и горячих слез.        Рафаил пытается сказать что-то, но издает только серию нечленораздельных звуков. Есть ли правильные слова в такой ситуации? Наверное, да. Только Рафаил о них не знает.        Девушка рядом с ней лежит и тихо плачет, уткнувшись носом в ладони. Рафаил даже не понимает, чем заслужила такой уровень доверия. Но теперь ей нужно что-то сказать, как-то поддержать ее. Но как? Что вообще может теперь заставить ее верить в лучшее будущее? Поможет ли теперь то, что пути Господни неисповедимы, когда все проблемы у нее именно из-за этого?        В голове у Рафаил дребезжит тишина, куцые мысли с топорными фразами мелькают где-то на периферии, но она не может заставить себя сказать ни одну из них, потому что это убило бы все.        Поэтому она не говорит. Она осторожно ждет с секунду, вдруг Азирафаил решится еще что-то сказать, а потом, пытаясь одновременно выпутаться из одеяла, подвинуться ближе и не напугать ее, подползает ближе, внимательно следя за тем, чтобы она не показала никаких признаков отторжения. Теплая влажная рука ложится ей на спину, когда она с половинчатым успехом обертывается вокруг Азирафаил, заключая ее в кривоватые, но крепкие объятья.        Это каким-то образом помогает, и через некоторое время Азирафаил тихо лежит в ее руках, только иногда вздрагивает мелко от прошедших слез и попеременно трет глаза. Рафаил замечает, что нога ее запуталась в пледе, а одеяло сползло куда-то, так что пытается аккуратно одной рукой поправить все, но Азирафаил в итоге отстраняется, давая возможность быстро выпутаться из пледа и накинуть на них обеих одеяло. После нескольких попыток вернуться в прежнюю позицию они удобно устраиваются в руках друг друга — Рафаил прижимает другого человека к себе, пока тот лежит, уткнувшись носом ей в ключицу.        Это должно быть неудобно. Рафаил напоминает себе, что скоро ей станет жарко, а чужое дыхание будет неприятно щекотать кожу, и что-нибудь точно затечет… Но этот маленький мирок, ограниченный тонким одеялом, внутри которого она греется о другого человека, почти ощущается как дом.        И они не друзья, наверное. И скорее всего Азирафаил протрезвеет и завтра сдаст ее полиции, а потом встанет обратно на праведный путь, выбранный за нее Гавриилом.        Пусть завтра она выгонит ее из дома, дав разве что одеться, но это будет завтра. А сейчас она слушает чужое мягкое сопение, пытаясь не пугаться, когда человек в ее руках дергается во сне и прижимается ближе.        Заснуть у нее не выходит, но ближе к утру получается задремать, когда после нескольких часов ей удается себя убедить, что Азирафаил никуда не исчезнет, даже если перестать ее охранять.