Дазай говорит, что она прекрасна.
Дазай говорит, что она — самое горячее, самое беспокойное и самое нервозное существо, которое он только слышал. Дазай говорит, что готов прямо сейчас разделить с ней петлю на шее, и если она согласится, то они станут наконец свободными. Дазай клянется, что не будет никакого перерождения, но будет только бесконечный сон без боли, без стресса, без тотальной ненависти к себе и к окружающим.
Дазай шепчет. Дазай ластится. Дазай заигрывает и тянет гласные.
Мичико в ответ мычит что-то неразборчивое. Вокруг нее — выстрелы, крики, вопли боли и проклятия. Она хочет согласиться, хочет открыть рот и сказать «делай все, что хочешь» или «я тебе верю», или сказать еще много нелепой чуши, но в наступившем молчании с мыслей сбивает хрипящее дыхание врага с пробитым легким.
Мичико молчит — дает себе время на передышку, выдерживает паузу.
Паузы прекрасны в ситуациях, когда понятия не имеешь, что ответить; когда находишься на волоске от смерти; когда прямой руководитель говорит, что хочет тебя поиметь и предлагает совершить самоубийство так, будто предлагает руку и сердце. Паузы прекрасны в своей простоте, но только тогда, когда грамотно выдержаны.
— Я не уверена, что мы должны это делать сейчас, — говорит задушено, собирая последние силы на взаимодействие с людьми не только через дуло пистолета.
— Разочаровываешь.
Мичико вздыхает, перезаряжает два пистолета на двенадцать патронов, по привычке поправляет наушник и прячется за столбом. Она не хочет ничего отвечать. Она хочет закончить эту гребаную миссию и скрыться в глубине квартиры, но разочаровывать Дазая — объявлять войну демону.
— И чего бы ты хотел? Мы натянем одну петлю на обе шеи или у каждого будет своя? Будем кидать монетку, кто первый? Конкретика, Дазай, еще никого не убила, — она прицеливается, выжидая момент, когда последние спрятавшиеся враги покажут головы.
— Солнышко, если твой отсос будет сравним с самой дорогой блядью Йокогамы, то сделаем все так, как ты захочешь.
Мичико тихо смеется, вытягивая руку с зажатым оружием. Враг выглядывает из-за старого станка, и его мозги разлетаются от второго выстрела.
— Почему ты так уверен, что я тебя не разочарую? — Снова прячется, чешет костяшкой большого пальца раздраженный от пыли нос. — Что смогу встать в один ряд с самой дорогой шлюхой? Их же, вроде как, учат этому. Или дело в опыте? — Она выглядывает из-за колонны, тут же скрываясь обратно. Автоматная очередь бодрит не хуже крепкого кофе. — Тебе нравятся опытные девушки, Дазай?
План-перехват, когда один стреляет, а второй бежит — неплохой, и будь Мичико обычным человеком — запаниковала бы. Будь Мичико обычным человеком — не пряталась бы за колоннами на старых заводах и не убивала бы по первому зову власть имущих, но она попала в список неугодных. С самого рождения этот мир ее ненавидит.
Слабое голубое свечение пробегает мурашками по телу, активируя способность. Мичико перекатывается в другое укрытие, игнорируя бешено колотящееся в ушах сердце. Вытягивает руку. Два выстрела направлены точно в головы — пиф-паф — способность деактивируется. Враги мертвы.
— Опытные, конечно, замечательно, но они стольким успели отсосать, Мичи, ты бы удивилась. Только представь… я, ты на коленях…
— Может, я и ты на коленях?
— Ха-ах. Если ты хорошо постараешься, девочка. Только представь! Ты будешь… делать это сама, Мичи, без рук. Только глоткой, потому что я свяжу твои запястья. Тебе нравится шибари, Мичи?
— А с чего ты вообще взял, что я не успела
стольким отсосать?
— Злая! — Дазай отвечает обиженно, — не разрушай мои фантазии. В них ты чиста, как первый снег на горе Фудзи.
Она смеется.
— Не очаровывайся, чтобы не разочаровываться. Что будет дальше?
Мичико снимает чеку с светошумовой гранаты и бросает в сторону, прячась за обломком бетона.
— Мы закроемся в ванной, наберем теплой воды, ляжем туда голые… — знала бы, зачем, зачем все это делает, возможно, отпали бы вопросы про тревожность, про депрессию, про панические атаки и бессонницу, но Мичико не знает. Просто чувствует, что опасность стала рутиной, а необходимость ходить по лезвию ножа, умоляя всех богов, чтобы собственное горло не задеть, осталась. — Возьмемся за руки, чтобы наша кровь смешалась. Интересно, сколько движений сверху ты успеешь сделать прежде, чем мы умрем?
— Думаю, — отвечает тихо, — не так много, как мне бы хотелось.
— Блядь… вы, чертовы идиоты, в курсе, что это открытый канал? — Голос Чуи звучит сиреной, взрывом тысячи тонн динамита в тихой деревеньке с населением в сотню человек, разбивая вдребезги абсурдную, но жутко уютную атмосферу созданной ими мини-вселенной. Он как пришествие хаоса, как предвестник апокалипсиса — неумолимый, жадный и голодный.
Мичико на доли секунды деревенеет всем телом, почти пропускает пулю. Активируя способность замедления времени, уходит с траектории, перекатывается за станок, расслабляется, деактивирует. Стреляет наобум, отвлекая внимание и выплескивая сжавший горло ебаный стыд. Перезаряжается. Ощущение чужого дыхания шевелит волосы на затылке — оно пахнет неминуемой катастрофой, пахнет чем-то паранормальным, чем-то, что вот-вот сорвет стоп-кран и отправит Мичико в свободное плаванье на дно Токийского залива. Отвратительная ситуация. Хуже, чем сейчас, она сможет сделать только присоединившись к врагам мафии, да и то — Чуя и при таком раскладе обязательно подберет слова для ее полного морального уничтожения.
Обычно Мичико любит импровизацию, любит взгляды «какого хера она творит?», но она очень не хочет слышать этот вопрос от Чуи. От кого угодно, только не от него.
— Упс, какая неловкая ситуация получилась, — смешок. — Чуя, малыш, хочешь присоединиться к нашей небольшой забаве?
Зубы сжимаются так сильно, что Мичико слышит скрип. Она снова проваливается, застревая в процессе осознания растворяющихся границ ее с Дазаем единения. Ее раздваивает, дублирует, и внутри так много чувств, что впору кричать, срывая глотку. И внутри нее — зияющая бездна ужасно черной пустоты с бесконечным холодом. Мичико замедляет время. Дышит, бьет по щеке рукояткой пистолета — раз, второй, пока боль не становится единственным источником внимания — отвлекаться нельзя. Это не «нельзя курить в неположенном месте». Это не «нельзя переходить дорогу на красный свет». Это такое «нельзя», невыполнение которого грозит вполне настоящей смертью — не фантазиями —
смертью.
Мичико встает, подбегает к трем головорезам, уворачиваясь от их пуль, щелчок — первый, второй, третий. Пробегает дальше, прячась за укрытием. Деактивирует.
— Не втягивай его, — она почти рычит и сильнее стискивает зубы, боясь выпустить изо рта никому ненужное и жалкое «ты все испортил», — не смей предлагать ему, Дазай, — Мичико думает, что сместить фокус внимания будет лучшим исходом, но сдается обиде быстрее, чем успевает обдумать последующие слова, — Чуя-сан ни при чем и не должен участвовать в твоих бесовских играх! Постыдился бы, в конце концов, остальные ведь тоже все слышат. Надеюсь, — переводит дыхание, прислушиваясь, переходя на шепот, — наше маленькое представление подняло вам всем настроеньице. Хироцу-сан, Чуя-сан, мое почтение.
Чуя улыбается — Мичико интуитивно чувствует. Она чувствует его на расстоянии лучше, чем саму себя. Дазай молчит. За пропущенный суффикс в ряду с остальными и за такое открытое пренебрежение он обязательно ей кишки на катушку намотает, но это будет потом, если Мичико вообще с такими играми выберется с этого гребаного завода.
— Чиби, как продвигается твое задание? Я все еще настроен втянуть тебя в омут этого маленького развлечения.
Мичико знает, что для Дазая, как и для нее, эти псевдоотношения — больше, чем просто «маленькое развлечение», но никто не посмеет его убедить, что это действительно так, а ее — переубедить в обратном.
— Пошел нахуй!
— Хироцу-сан, вы с нами?
— Да, Да-Дазай-сан, Ящерицы расчищают западную часть, а Мотоджиро работает на севере, как и было приказано.
— Чудесно. Все идет по плану. Мичико, мне кажется, что твоя многозадачность начала страдать, м-м? — Нота грубости в его голосе прекрасна — обещает веселые выходные где-нибудь в жопе Йокогамы с одним стволом и десятком отборных преступников во врагах, — ты стала ужасно скучной, а ты ведь знаешь, что скука плохо на меня влияет.
— Можем поменяться местами, Дазай-сан. Тут у каждого отморозка по два ствола, а у некоторых даже автоматы — веселье палочками не пережрать.
В центре третьего этажа тихо. Слишком тихо. Она прошла метров двести, но до сих пор никто не попытался вышибить ей мозги или зарезать, как свинью, — одним движением и с мерзким вскриком.
— Я не жадный, химэ. Развлекайся, а потом мы поговорим.
Мичико не реагирует, молчит и отдает предпочтение паузам — ей уже подписали приговор и, скорее всего, даже согласовали с боссом.
Паузы прекрасны в ситуациях, когда любое слово будет воспринято провокацией. Паузы прекрасны, когда исполком решает открыть всем вокруг ваши странные отношения. Паузы особенно прекрасны, когда внутренности медленно шипят и плавятся от серной кислоты, которую сильной рукой заливают в горло.
Она продвигается дальше, прячется за станками, выглядывает, перебегает, прячется за ржавыми пластинами, прислушивается. Все еще слишком тихо. Чувство тотального пиздеца сидит в грудной клетке бешеной крысой, выгрызая все, что на глаза попадется. Мичико приказывает себе не расслабляться, но когда она себя слушала?
Хруст стекла выводит из равновесия. Разворот, активация, стойка. Мичико перемещается за другую колонну, деактивирует способность и прислушивается. Кровь шумит громче проезжающего в сантиметрах от головы поезда, а сердце бьется так быстро, так неистово, будто его вот-вот перемкнет, и оно откажет. Из ниоткуда взявшийся кулак влетает в нос до хруста — то ли шейные позвонки на место встали, то ли хрящ раздробился. Вспышка боли, как яркие огни фейерверков с фестиваля, выжигает глаза. Первая реакция считается самой верной, самой правильной — уйти от боли, откатиться от неизвестности — остановить время, перебежать, прийти в себя. Мичико машинально тянется к носу, шипит разъяренным зверем, попутно вытирая кровь с грязного, пыльного лица и обкусанных губ. Желудок скручивает спазмами, прилипает к позвоночнику и болит так, будто не собственную кровь проглотила, а машинное масло. Деактивирует.
На этаже все так же пусто, лишь ее хрипы и сиплое дыхание нарушают трагичную тишину. В цирке ее жонглирование временем явно пришлось бы по душе искушенным зрителям, а в мафии, как жаль, никто не удивляется — попросту не успевают.
— Ты мне сказал, что здесь не будет одаренных!
Звук выстрела.
Яркие вспышки в замедленном времени красивы, как сказочные цветы, что распускаются только в полнолуние и только раз в тысячу лет. Она успевает отойти в сторону, проводить взглядом пули, развернуться и выпустить всю обойму одного из стволов по траектории нападения. Время восстанавливается, и ее выстрелы не попадают в цель — ни крови, ни упавшего тела.
— Да? — Дазаевский голос становится таким приторным, что язык вяжет. — Может, ты тогда отвлеклась на кого-то более увлекательного?
По-хорошему нужно покончить с этой ужасной жизнью. В конце концов она столько трупов после себя оставила, что никакими практиками и добрыми делами карму свою не очистит. Мичико заебалась, и это единственное, что она чувствует. Остальное дерьмо, пережитое за день и за последние несколько лет, отходит на задний план, становится фоном плохо прописанной компьютерной игры из конца девяностых.
— Так вот. Мичико, детка, ты знала, что если во время минета надавить пальцами под яйцами, то оргазм будет интенсивнее?
Новые выстрелы она встречает с титаническим спокойствием, танцуя между расплывающимися яркими вспышками. Ноющий бок, задетый чьим-то ножом, тянет острой болью наравне с горящим в адском пламени разбитым носом. На прочие мелкие царапины, синяки и порезы обращать внимания нет ни сил, ни времени. Пора заканчивать.
Четыре вражеских выстрела подряд эхом разносятся по всему этажу.
— «В мгновенье жизнь заключена», — Мичи вскидывает руку и призывает полную форму своей способности — полностью останавливает время.
«Закрой глаза, сконцентрируйся на дыхании, сосредоточься на утекающем сквозь пальцы времени, пропусти его через себя, почувствуй легкую вибрацию в напряженных мышцах, отбрось эмоции».
Мичико открывает глаза, первым делом выхватывая из общего хаоса падающие гильзы. В пору только смеяться над собственной тупостью и непрофессионализмом — она обязательно займется этим позже вместе с рефлексией и ненавистью к себе. Вскинутая рука с тонким запястьем выглядит красиво, в какой-то мере даже сексуально, если бы вместо обгрызенных ногтей у нее был бы свежий маникюр с глянцевым черным лаком.
Мичико чувствует, как сознание начинает ускользать. Она просто не успеет подойти прямо к врагу, потрогать его, приставить дуло пистолета ко лбу или к открытому, незащищенному горлу. Стреляет так, не подходя.
Первая пуля летит в направлении головы, вторая — в живот или пах, а третья — в грудь. Деактивирует способность. Мичико тянет к земле, но она на силе чистой агонии и злобы заставляет себя стоять на месте. Если она опять промахнулась, то ее тело оставят тут — Дазай, наверное, так сильно разочаруется, что даже не даст ее никому похоронить. Только придет навестить, да носком ботинка потыкать — никакой романтики.
Тело впереди падает не так громко, как ожидалось, но этого достаточно, чтобы стон облегчения вырвался раньше, чем осознанная команда была отправлена в мозг. Он сам все решил и сам все сделал.
— Дазай, как ты меня заебал, когда ты уже сдохнешь? — Чуя рычит в наушнике.
В этой тишине его голос с характерной хрипотцой звучит слаще церковного хора в католической церкви. Если бы последнее, что Мичико услышала перед смертью, был бы его голос, она бы ни о чем не жалела.
В пыльном просторном помещении третьего этажа слышно только дыхание раненого — сиплое, громкое, влажное.
— Чиби, не паникуй ты так. Я и тебе могу подробнее рассказать о тонкостях минета. Хочешь?
Снимая стволы с предохранителей, Мичико аккуратно, чтобы не упасть, идет вперед, перебирая ногами, будто с них только что сняли гипс.
— Меня не интересует твой опыт в отсосе, Дазай.
Темные мушки перед глазами рассасываются, и новый, почти дикий стон разносится со скоростью света по помещению, резонируя от стен страшным эхом. Она не хочет подходить ближе. Она хочет, чтобы молния поразила ее прямо сейчас.
Дазай препирается с Чуей, говорит что-то про девственника, про то, что Чуя не касался настоящей женщины и что 2д-тян и сжатый кулак не считаются, но Мичико не слушает. Она подходит ближе.
Перед ней — мальчик. Голый, побитый и подстреленный мальчик. Лет шестнадцати, не больше. Лежит, смотрит на нее олененком, жадно хватая воздух окровавленным ртом. Она попала ему в ногу и пробила легкое.
Совсем рядом с ним лежит оружие. Мичико смотрит долгие секунды на подернутое мукой и болью лицо, переводит взгляд на ствол, потом опять на лицо в немом вопросе: «Почему ты, идиот мелкий, не сразу меня убил?». Мальчик, видимо, не приучен читать между строк, а потому только продолжает жадно хватать воздух, будто он неожиданно стал лечебным, и это спасет это от дышащей рядом с ним в унисон смерти.
— О, великие ками, сожрите этот мир, — Мичико сжимает зубы, прикрывает глаза зажатой рукояткой. Идея лечь рядом и умереть рядом с ним кажется совсем ублюдской на фоне всего ранее пройденного.
Мичико любит свою работу или убеждает себя в том, что любит — это совсем неважно. Эта работа заставляет думать, заставляет брать на себя больше, чем кто-либо из обычных людей способен вынести, учит быстро реагировать в стрессовой ситуации, уметь выкручиваться, врать напропалую и терять себя. Эта работа приносит столько денег, сколько ей, бедной девочке с хуевой семьей из дерьмового района и не снилось. У нее каждый день — день рождения, праздник с бутылкой перед телеком, с доставкой из дорогого ресторана и поздравлениями в зеркале «молодец, ты все еще дышишь». Мичико не умеет жизнь чувствовать по-другому, а пробовать что-то новое: йога, спорт или вязание — страшно. Это всё кажется пустым и бесполезным. Работа в мафии, как закрученный сюжет популярного аниме, учит преодолевать все возможные пределы, превосходить все возможные ожидания — моральные и физические, а этому учил сам Ями Сукэхиро — он херни за все сто семьдесят серий не сказал. Ему можно верить. Мичико очень любит свою работу или убеждает себя в этом — это совсем неважно. Единственное, что Мичико действительно ненавидит и без убеждения — это все, что связано с детьми.
Боль, такая яркая, такая безжалостная, вспыхивает в груди неотвратимым взрывом, волнами откатывается по телу, оседая пеплом на коже, каждый раз, когда ее палец зажимает курок напротив испуганных глаз. Каждый ебучий раз, когда эти испуганные глаза наблюдают за воздействием пуль на человеческий организм. Мичико до сих пор видит это в глазах Акутагавы-куна, стоит Дазаю отвернуться.
Мичико с комом в горле смотрит на поверженного врага, и чувствует себя не победителем, а гребаным неудачником, самым несчастным человеком на всем белом свете, потому что единственное, что до сих пор ее так сильно трогает без дополнительной стимуляции — смерть детей. Особенно тех детей, которые не нашли себе место в жизни и пришли в преступный мир. Особенно тех детей, которых, по приказу или по незнанию, убивает она сама.
Кричать хочется невыносимо. Кричать так, чтобы все стекла выбило, чтобы она оглохла и больше никогда не услышала этих рваных, влажных, сиплых вздохов. У этого мальчика-эспера, мальчика-невидимки, было столько отходных путей, столько вариантов того, как избежать этой ужасной смерти, что гнев вспыхивает ярче выстрелов, ярче взрыва гранат и гребаных фестивальных фейверков. Горит ярче солнца. Мичико кричит. Кричит что-то о тупоголовых мудаках, которые заставляют невинные души брать в руки оружие. Кричит что-то о самом мальчишке-идиоте, который не смог сбежать или спрятаться, но рот внезапно захлопывается на первом судорожном вздохе. Кровь стекает по задней стенке горла.
Мичико смотрит на него, и зачем-то запоминает раскосые, темно-карие глаза, опухший от слез нос и открытый рот, наполненный кровью. Мичико опускается рядом на корточки, подползает ближе уже на коленях и прикладывает руку к еле теплой щеке. Слово «прости» застревает в горле. Знает, что ни одно «прости» не способно ее оправдать ни в этом мире, ни в том, что за чертой.
Остается всего одиннадцать пуль, когда двенадцатая забирает блеск оленьих глаз. Вязкая тишина звенит в ушах, а в воздухе пахнет порохом, пылью и отчаяньем.
— Могла оставить его в живых, — Дазай говорит серьезно. Нет ни усмешки, ни шутки, ни чего-либо еще дазаевского. Семпайский, скучающий тон, с которым он вечно лезет под руку после того, как уже случилось что-то непоправимое.
«Могла оставить его в живых».
Могла. Могла дать ему убить себя, могла выстрелить только по ногам. Могла много чего придумать, если бы знала, кто перед ней. И тут даже вариантов не остается, потому что вопросы: «Ну, выжил бы он, и что, к боссу на поклон? Очередного ребенка в мясорубку мафиозной системы?» долбят и без того уставший мозг новой порцией рефлексии и кризиса. Хуже мира для детей не придумаешь.
— Легкое было пробито, — обезличено, лишь бы не говорить «я», — он бы все равно умер.
Ужасное чувство. Просто отвратительное, будто внутри себя что-то ранила, и теперь это «что-то» вопит громче раненой собаки и мечется в поисках помощи.
Мичико знает, что помощи не будет. Единственная ее помощь заключена в одиннадцати патронах, которые она смело может пустить себе в лоб. В крайнем случае, она могла бы всерьез согласиться на каждое предложение Дазая, но что он, что она — оба знают, что Мичико настолько же трусиха, насколько отчаянно нуждается во спасении. И это одна из основных причин, по которой она себя ненавидит. Мичико заслуживает смерти больше, чем мальчик-невидимка. Возможно, даже больше, чем Дазай.
Она выдыхает. Считает до трех. Не страшно. Не страшно, переживет, как переживала до этого. Мичико просто загонит все эти мысли, воспоминания, все эти глаза и трупы подальше, так далеко, что сама не найдет, а после притворится, будто ничего не произошло. Это ведь лучше — вставать, чистить зубы, дышать, зная, что ничего,
ничего не произошло.
Мичико идет к дальней стене, к лестнице на крышу. Под ногами валяются разбитые бутылки, старые детали, пачки из-под чипсов, пачки из-под лапши, железки и арматуры. Она идет, смотря только вперед, не оборачиваясь, даже думать не смея о том, чтобы обернуться.
Ей все еще приходится утирать лицо рукавом грязного плаща и сглатывать слюну с ужасным металлическим вкусом, и это совсем не поэтично. Мичико знает, что это связано с ионами железа, с гемоглобином, но копать глубже не торопится. Она этой крови и так нахлебалась — вся кровь на вкус одинаковая, только от своей тошнит не так сильно. Бок дерет резкая боль, когда старая ржавая лестница скрипит под ногами.
Утренний ветер пронизывает до костей — или ей это только кажется из-за усталости и невовремя отпускающего нервного напряжения.
Растрепанные волосы бьют по лицу, а вдалеке взрывы один за одним опоясывают северную часть. В этом районе все постройки небольшие: три-пять этажей, разглядеть происходящее несложно. Огонек зажигалки тухнет сразу же, стоит прокрутить колесико.
— Дазай-сан, — Мичико не узнает собственный голос, — склад зачищен. Я на крыше, — вид серый, угрюмый. Промышленные районы Йокогамы вообще красотой не отличаются, а тут еще и заброшенный комплекс. Пламя красиво развевается вдалеке и в лучах восходящего солнца выглядит бушующим неистовой злобой Кагуцути.
— Принято, — и все. Никакого намёка на беззаботного ребенка в теле двадцатитрехлетнего мужчины.
Ветер все еще развевает волосы. Нос болит, и кровь неприятно трескается на лице, стоит Мичико состроить гримасу отвращения. Огонь полыхает.
Мичико никогда не жалела ни о чем больше, чем о том, что прямо сейчас не может сделать шаг и сгореть в нем до обугленных костей.
***
Два года назад Мичико бесцельно слонялась в портовых доках — истощенная, грязная, в потасканной куртке и с безумным блеском в глазах. Пела демоническую считалочку, перепрыгивая с ноги на ногу, шатаясь через каждые четыре шага.
— Кагомэ, кагомэ. Птичка в клетке, когда же, когда же она станет свободной? Может быть, во тьме ночной сгинут журавль с черепахой. Кто стоит за спиной?
Мичико заметила человека позади себя только после того, как услышала щелчок. Это спровоцировало неосознанное использование способности — чистый рефлекс вовремя уйти от кулака. Время заморозилось. Птицы, что пролетали над Токийским заливом, умолкли, и страшная тишина потоком холодной воды обрушилась на нее. Мичико медленно обернулась. Дуло, направленное ей в лицо, стало почти неожиданностью, если бы она действительно могла осознать происходящее.
Мичико перевела взгляд на седовласого старика. Серьезный. С моноклем на правом глазу — кто вообще носит монокли? Пистолет крепко держал правой рукой в белой перчатке.
Мичико внимательно осмотрела пистолет — первый раз в жизни его видела. Втянула воздух прямо возле дула с обычным детским любопытством, но тут же отпрянула, сморщив нос, — запах был очень резкий и неприятный. Человек напротив при всем желании не выглядел тем, кто будет сомневаться, а тут еще и шанс такой — затащить куда-нибудь, развлечься и мозги вынести. Прекрасное завершение по ошибке данной жизни. Вокруг не было людей, только ветер до использования способности гулял среди крытых складов, которые стояли одним за одним в колоннах из таких же крытых складов.
Мичико прислушалась к себе в надежде почувствовать хоть толику страха, но ужаснулась от внутренней пустоты, ужаснулась от того, что внутри ничего не было. Мать забрала у нее все. Унесла с собой за черту с дьявольским хохотом. И даже обычно барахтающаяся в токсичной кислоте жалость не откликалась.
Мичико протерла глаза, вдохнула морской воздух и расслабилась. Бесцельные похождения закончены.
Птицы снова запели в голубом небе, завывающий ветер затрепал волосы.
— Я не угадала, как жаль. Придется играть заново? — Посмеялась. — Стреляй, старик, хуже ты все равно уже не сделаешь.
Человек поднял брови в удивлении, убрал дуло от ее лица, оглядев с головы до ног, дважды причмокнул губами.
— Шла бы ты отсюда, девочка. Здесь опасно.
— Хах! Я смеюсь в лицо опасности, — Мичико развернулась и сделала шаг. Если он стрелять не хочет, она найдет того, кто захочет, мама как раз говорила, что в порту люди странные ходят.
Он крепко сжал ее плечо, разворачивая к себе, но в тот же миг птицы снова умолкли, ветер остановился. Мичико разжала чужие пальцы, загнув все, кроме среднего, и ушла.
Вечер в тот день был прекрасный. Солнце, заходящее за горизонт, казалось таким большим, что руку протяни — достанешь. Мичико, опираясь на парапет, слушала успокаивающий шум волн.
Она смотрела на играющие на воде блики, смотрела на корабли вдалеке, смотрела на тяжелые облака и чувствовала, как жизнь, словно время, утекает сквозь пальцы, как она откатывается куда-то вглубь себя. Настолько глубоко, что, когда пришел человек с уставшим взглядом, с торчащими из-под шляпы рыжими лохматыми волосами, и спросил, какого хера она тут делает, Мичико тихо ответила:
— Я просто надеюсь умереть.
***
Лифт с громким звуком открывает двери на четырнадцатом этаже.
Медсестры улыбаются. Прикрывают рты ладошками, смеются, желают скорейшего выздоровления, на что Мичико лишь щурит глаза и говорит, что они так просто от нее не отделаются. Медклиника — комната безопасности, в которой можно восполнить здоровье, передохнуть и даже временами откосить от работы прежде, чем пойти выполнять миссии и получать новые навыки.
Воспринимать время от времени свою жизнь, как игру в жанре RPG, стало настолько естественным, настолько нормальным, что другие варианты восприятия давным-давно не рассматриваются. Скучно, неинтересно, безумно.
Широ, старый прохиндей в медицинском халате, лукаво улыбается, пока вправляет ей нос. Слухи действительно распространяются очень быстро.
— Просто, чтоб вы знали, у нас с ним ничего не было, — слова на выходе звучат как оправдание, но Мичико даже не морщится. Широ болтать не будет, а у нее голова уже болит думать о последствиях.
— С кем с ним? — Широ улыбается еще шире.
Мичико дует губы.
— Широ-сан, будьте благосклонны к болеющему пациенту.
Широ не отвечает. Он осматривает затекшее лицо, раны на плече, рану на боку, проверяет под футболкой синяки и ощупывает ребра. Мичико поднимает руки и остается с голым верхом — грудь мерзнет и покрывается мурашками. Стоящий в воздухе запах лекарств крайне фальшиво играет на возбужденных нервах. Мичико морщится от боли, когда проспиртованная салфетка касается разодранной кожи.
— Ты же знаешь, что в жизни…в
нашей жизни так мало поводов повеселиться, — Широ цыкает, стоит ей отпрянуть и зашипеть, — разве это вообще мое дело? — Обрабатывает мазью, велит лечь на койку.
— Это вообще ничье дело, но каждый считает своим долгом либо вот так улыбнуться, либо сказать что-нибудь. Мотоджиро, сукин сын, обещал прислать вечером список реплик для секса по телефону, чтобы я в процессе не была такой скованной, — холодные пальцы ощупывают бок, — да и вообще. Это просто был выброс адреналина.
— Так я разве осуждаю? Вы молодые, горячие, спустить пар лучше через секс, чем через удавку, — его глаза горят, как у дорвавшегося до женской груди мальчишки, — господин Мори вряд ли будет в восторге, но многие отпустили ситуацию с предателями после зачистки.
— Не то, чтобы я стремилась стать клоуном, с этим и Дазай-сан прекрасно справляется, — Мичико отворачивается, сжимая зубы, пока боль прокатывается судорогой по телу, — но я рада, если это и вправду так.
— Когда по пятам ходит смерть, и ты можешь лишиться головы только из-за работы, людям нужно что-то веселое, — льстиво хмыкает, — пусть даже и откровенный разговор исполкома с подчиненной, а то так и до кремации недалеко.
— Я не хочу кремации, — она кусает щеку, — не хочу гореть. Это как-то совсем бесчеловечно.
Лукавая улыбка медленно сползает со старческого лица, и глаза, которые ранее искрились смехом, смотрят уже серьезно. Смотрят так, будто Мичико успела вырезать его семью и поиздеваться над трупами.
Лучше бы ее и дальше от абсурда тошнило, нежели в очередной раз слушать нудные нотации взрослых, умудренных жизнью людей. Надоело.
— Ты и так горишь — не закатывай глаза — и сгоришь быстрее, чем доживешь до двадцати пяти. Подумала бы о себе.
— Я служу боссу и исполняю его приказы. Приказы — единственное, о чем я должна думать, — заученная мантра слетает с языка легко и свободно, заложенный смысл выскальзывает из рук раньше, чем она успевает осознать сказанное. — В конце концов, я эспер. Куда мне еще идти? Я поклялась боссу в служении организации, и если меня убьют на задании, то это будет не такая большая потеря. Главное, конечно, — выдыхает, — чтобы ущерба не принесло.
Широ строго смотрит, хлопает по животу ладонью так, что Мичико выкрикивает позорное «ай», и отходит к своему столу.
— Это все похвально, разумеется. Мы все служим во благо Портовой мафии. Меня беспокоит, что твоя аккуратность и осторожность со временем сменились безумием. Твоя адреналиновая зависимость сведет тебя в могилу, помяни мое слово.
Мичико улыбается, показывая зубы. Очень хочется возмутиться, сказать, чтобы он не лез не в свое дело, чтобы лечил тело, а душу и разум оставил в покое. Хочется вернуться, откатиться назад во времени и позволить максимализму и псевдосамостоятельности выползти наружу погребенными призраками, но слабость накатывает быстрее. Мичико позорно проигрывает ей и отступает, проглатывая подростковый бунт вместе со всеми претензиями.
— И я напомню, что еще год назад ты появлялась только на плановом осмотре, а последние полгода — как родная. Соскучиться не успеваю.
— Вы закончили?
Неприятно тянущая боль, подавленная обезболивающим, отступает. Мичико натягивает футболку и встает с койки, опираясь на железный каркас. Широ протягивает ей бинты, мазь, антибиотики и противовоспалительные.
— Два раза в день…
— Утром и вечером, я помню. — Черный плащ с большими карманами укрывает худые плечи, — спасибо, Широ-сан, — Мичико кланяется, — за таблетки и осмотр, — указывает пальцем на пластырь на носу. Дверь приемного отделения открывается с усиленным нажатием на ручку.
Мичико хитро улыбается.
— Не прощаюсь, — она громко смеется, когда Широ кричит ей в след что-то оскорбительное.
Настанет такой день, когда Мичико будет вопить от боли и молить о смерти. Когда-нибудь ей проломят череп, вышибут мозги или вспорят брюхо; ее возьмут в заложники, будут пытать, спрашивать, срезая куски кожи наживую или же ее долго будут топить в ледяной воде, в то время как желание жить взлетит выше видимого небосвода. Когда-нибудь, в один миг, в один день, момент — обязательно, но а сейчас, проходя мимо стойки регистрации, Мичико отзеркаливает жест медсестер — закрывает рот рукой — энергично машет и почти вприпрыжку выходит на следующий уровень после сохранения.
***
Человек в шляпе долго смотрел на нее, Мичико не видела — чувствовала затылком. Соленый воздух навсегда остался ассоциацией их первой встречи.
— Мне передали, что ты смеешься в лицо опасности.
Мичико засмеялась в голос, оборачиваясь. Человек выглядел дорого настолько, насколько Мичико могла представить себе богатого человека — чистые ботинки, черный развевающийся ветром плащ, шелковая белая рубашка и перчатки из тонкой кожи.
Странные люди ошиваются в порту — старики с моноклями и богатые парни. Если бы знала, то ослушалась бы маму и зашла бы сюда раньше — нашла бы другого старика, который не дал бы ей сбежать.
Человек смотрел на нее, как ей казалось, без интереса, просто как человек богатый смотрит на человека бедного — отстраненно и с легким флером брезгливости.
— Я надеюсь, что ты не гиена, — Мичико прикрыла лицо рукой, — у меня нет отца-защитника.
— А где он? И почему ты так выглядишь? — Он протянул ей толстую ароматную сигарету из кожаного портсигара. Дорогие сигареты. Богатый человек.
Мичико не выходила из своей комнаты три или четыре дня, потому что пьяные крики — или ее крики — на весь дом все еще вызывали ужас.
Ее хрипы все еще вызывали ужас.
— Выгляжу, как живой труп? — Мичико хмыкнула и сплюнула после первой затяжки на землю. — А ты почему выглядишь так, как будто только с фотосессии? Или ты какой-нибудь богатый сынок своих богатых родителей с армией охранников из стариков с моноклями?
Человек не выглядел взрослым — примерно ее ровесник, да и ростом не вышел — смотрели глаза в глаза, даже голову поднимать не приходилось.
Он не ответил, сложил руки на груди и терпеливо ждал. Лишь губа верхняя чуть дернулась в раздражении или нетерпении — только ками разобрались бы.
— Отец сдох когда-то давно или не сдох. Не видела его лет с трех, понятия не имею, где он, но я его понимаю. А мать спилась и случайно умерла.
— Случайно умерла? — Он потянулся вперед телом, выгнул рыжую бровь и еще раз оглядел ее с головы до ног.
Мичико не отвечала несколько минут — рассматривала незнакомца в ответ, прикидывая, что в тюрьме ее хотя бы будут кормить, если не приговорят к смертной казни.
— Насколько случайным может быть, если мои руки правда случайно слишком сильно сжали ее горло?
Взгляд ледяных глаз уже скептически оглядел ее с головы до ног, будто не мог поверить, что она настоящая. Мичико повела плечом — тут не на что смотреть. Вообще. Абсолютно. Тощая, как зимнее деревце, уродливая, как все грехи этого безумного мира, — само отражение вечного мученика. Мичико оперлась на парапет и посмотрела на воду, надеясь, что высокая волна придет и смоет все — сомнения, жизнь, ее саму.
— Нестрашно рассказывать это незнакомому человеку?
— Знакомый-незнакомый. Какая, к дьяволу, разница? Меня зовут Мичико Маруками.
— Чуя Накахара.
— Приятно познакомиться, Чуя Накахара. Это действительно страшно, но мне некому больше рассказывать. Тот старик не захотел меня слушать.
Чуя выдохнул, зажал пальцами переносицу, тихо пробормотав «я об этом пожалею» и взмахнул рукой, приглашая. Куда, зачем и почему — не сказал. Лишь резко развернулся и пошел вперед.
Мичико с детства шла за людьми, которые приглашали посмотреть щенят. Мичико обзывалась и травила одноклассника, когда это делали другие. Мичико слишком ценила свою маленькую ненужную жизнь, чтобы бороться за нее методами «против»; она всегда «за» и только «за». Если мама говорила, что родила урода — Мичико соглашалась. Если мама говорила, что ее единственный удел — и в рот, и в жопу, Мичико могла покорно встать в коленно-локтевую. Это ведь мама. Мама не может врать.
Сигарета тлела. Голова кружилась. Мичико в последний раз посмотрела на волны, вздохнула полной грудью и втоптала окурок в землю, пока за спиной небо разрезали багряные всполохи.
