***
— У тебя есть дом? — Чуя посадил ее на переднее сидение большой машины — джипа. Мичико только это слово для больших машин знала. — Дом? — Она задумалась, уставившись в лобовое стекло. — А что есть дом, Накахара-кун? — Для тебя я Накахаран-сан, в крайнем случае — Чуя-сан. — Ой, ли, — Мичико фыркнула, — ты ведь не старше меня, если не младше. Сколько тебе лет? — Чуя выехал из порта, притормозил перед поворотом и въехал на главную дорогу, встраиваясь в поток машин. — Послушай меня внимательно, Мичико Мураками. То место, куда я тебя отвезу, даст возможность не ходить голодной, не спать на улице и одеваться в, — он скосил взгляд, — в нормальные вещи. Твоей задачей будет только выполнять приказы, и ты вылезешь из той задницы, в которой находишься. — С чего ты взял, что я нахожусь в заднице, Чуя-сан? У меня есть крыша над головой, есть небольшие накопления, а то, что одежда потасканная, так это стиль такой — уличный…хипстерский можно сказать. — Можешь считать это подарком, — он совсем не слушал ее, перестраивался с задумчивым, почти мечтательным лицом, — твой взгляд напомнил мне взгляд одного человека. Он тоже находился в отчаянии и не знал, что ему делать, но вовремя протянутая рука помощи спасла его от смерти. И это не метафора, если что. Так себе рука была, если честно, — он хмыкнул, — моя лучше. — Меня от смерти спасать не надо, Чуя-кун. Я жду ее, как давнюю подругу. За окном проносились яркие вывески магазинов, свет машинных фар, воспоминания. Чуя порывался что-то сказать, но рот закрывал быстрее, чем оттуда успел вырваться хотя бы вдох. Только брови нахмурил, смотря вперед, на дорогу, так, будто она лично его оскорбила. — Не всем в этом мире нужна помощь, — Мичико откинулась виском на боковое стекло, — кто-то просто не хочет ее получать, веришь? Мой путь — в тюрьму или за черту, в Нараку, где моя душа будет проходить один круг ада за другим, пока карма не очистится. А она не очистится, — она повернулась, посмотрела на хмурый профиль его лица, — ты ведь в курсе, что не должен этого делать? — М-м? — Ну, спасать страждущих и склонных к самоубийству детей, — Чуя цыкнул. — Я вам проблем доставлю, учитывая, что соседи могут учуять запах и первой подозреваемой полиции буду я, а не ее друзья-собутыльники. Наверное. — Назови адрес. — С ними она не ругалась… Что? — Тревога сжала сердце. — В смысле? — Адрес назови, где мать оставила. Мичико неосознанно перебрала руки, подтянула к себе правую лодыжку по бедру левой ноги, сжала зубы до скрипа. Не отвечала. Думала долго. В конце концов, разве это не сон — все происходящее? Она не помнила, чтобы ложилась спать, не помнила, когда началось утро и как день к закату подошел. Мичико сидела рядом с этим богатым Чуей Накахарой и не понимала, как вообще так случилось, что она оказалась в его машине, будто это произошло тысячи лет назад или минуту назад одновременно. Обгрызенные почти под корень ногти впились в худые плечи, и острая боль, прокатившаяся вдоль пальцев, чуть отрезвила. Надо было прыгать — забраться на парапет и спрыгнуть в усыпанную бликами воду залива. — Тебе ведь нечего терять, и ты живешь в городе, населенном эсперами, — его насмешливый, снисходительный голос вырвал из размышлений. Мичико перевела на Чую пустой взгляд, — ты доверилась первому встречному, села ко мне в машину. Не думаешь, что поздно отступать? — Я ведь выйти смогу, — несколько раз демонстративно дернула ручку, — даже если ты двери заблокируешь. — Не сможешь. — Че это? — Она сложила руки на груди, выпячивая ее вперед. — Еще как смогу. В этот миг все тело сжалось так, будто самостоятельно решило разложиться на атомы, схлопнуться, самоуничтожиться небольшим взрывом внутри, раскидав по салону все, что это тело в движение приводило. В голове, кроме шума быстро бегущей по венам крови, не было слышно ничего — ни мыслей, ни какой-либо деятельности по разработке плана спасения. Сердце гулко стучало за ребрами, как во время приступа паники, но Мичико не понаслышке знала, что от паники такого давления на внутренние органы не происходит. От паники тело не покрывается красным свечением. Ее отпустило так же резко, как и накрыло, — пришлось откинуться головой на сидение и утонуть в нем, чтобы легкие не выблевать. — Когда ты в последний раз нормально ела? Мичико сглотнула, повернула голову и с удивлением уставилась на Чую, поправляющего перчатки на руле. Одаренный. Рядом, совсем рядом с ней. Первый одаренный, которого она встретилась за семнадцать лет. — Я умею время останавливать, — выпалила сразу, как язык от неба отлип, — могу задерживать его, и все люди вокруг двигаются, как в «Матрице», когда Нео уклонялся, знаешь? Но ненадолго — несколько растянутых секунд за раз. А иногда могу его полностью заморозить, только сил это много забирает. Чуя перестал поправлять перчатки, крутанул руль, резко перестраиваясь, почти задевая машину спереди. Ему посигналили несколько раз прежде, чем он встал в крайнюю правую полосу, уходя на съезд. — Я уж думал, что из тебя это клещами нужно будет тянуть или к стенке припереть, чтобы рассказала. Мне передали, что ты исчезла… Занятно. Я уж подумал, что у господина Хироцу на старости лет… Неважно. Эсперы ценятся в нашей организации, и скоро ты ни в чем нуждаться не будешь. — Звучит так, будто я душу демону должна продать. — Демону я тебя не отдам, не переживай, но вот присягу принести придется. Опыт в убийствах у тебя своеобразный, конечно, но если он разрешит и оставит, то помогу всем, чем смогу. — Демон? — Мой босс. Ты можешь ему верить, как поверила мне. Мичико не стала говорить, что дело далеко не в вере было, она себе-то никогда не верила, что уже о других людях говорить. Бурчание живота в тишине раздалось громом, желудок свело судорогой. Мичико в смущении уставилась в окно. — Покормлю тебя для начала и переодену, не можешь ведь ты так к нему прийти. — Он, твою мать, кто? Сам Император, что ли? Чуя хмыкнул: — Почти, Маруками-кун. Так что там с адресом?***
Она резко просыпается, когда втягивает воду через нос. Паника — первое, что накрывает уставшую голову, заставляя тело вздрагивать и махать руками. Мичико высмаркивается, отхаркивается, несколько раз мокрыми стянутыми ладонями проходится по лицу. Холодно. Ужасно холодно. Ей снилось, что она совершила ошибку, но никак не могла понять, какую. Там, на другой стороне, казалось, что эта ошибка и не ошибка вовсе, а самое ужасное решение в ее жизни. Она ходила и спрашивала, ходила и спрашивала: «Мама, мама, мама, что я сделала не так?». Мичико выворачивает кран с горячей водой и морщится от того, как сильно жжет ладони. Она ныряет, и потолок над головой кажется далеким, расплывчатым, ненастоящим. Пальцы под водой смывают маску, несколько раз проходясь по волосам на манер гребня, чешут кожу головы, стискивают заднюю часть шеи. Мичико вылезает из ванной, укутывается в большое махровое полотенце, о котором мечтала лет с восьми после ночевки у одноклассницы, и идет на трезвонящий, уничтожающий нужную тишину звук. Сколько раз уже позвонили — не знает, но жопой чует, что начальство. Звонить-то больше некому. «Дазай» высвечивается на экране прежде, чем он снова потухнет. Одиннадцать пропущенных с разницей в несколько минут. Очевидно, нужно закрыть окна шторами, потому что он уже отправил за ней снайпера. Экран загорается, телефон снова выдает долбящий по мозгам звук, и Мичико прям видит, как Дазай сидит в своем кабинете, закинув ноги на стол, и по приколу набирает ей в начале первого ночи. — Алло? — О, я уж думал, что ты все-таки решилась с собой покончить. — Я тоже, — голова трещит так сильно, что даже его тихий голос звучит громче автоматной очереди. Делает звук тише. — Ты разве не должна по первому гудку брать трубку? — Голос у Дазая становится грубым, злым, почти обиженным. Странно, что он еще в дверях со снятым с предохранителя пистолетом не стоит. — Боролась с дрожью. Телефон из рук вываливался с тех пор, как увидела твой звонок, — ей бы по-хорошему быть деликатнее, когда Дазай такой, но Мичико не может. Только не после того, как он отчего-то в очередной раз решил поиграть в Создателя и жизнь ей испортить. Будто и без его вмешательства в их личное у нее проблем не было. И вообще. Субординация сдохла где-то по дороге на телефонную вышку, когда она кончала для него на том конце провода. Только при коллегах он «Дазай-сан», если не бесит, а наедине — «представь, что это мои пальцы» или «я так хочу твой член в себе, пожалуйста, 'Саму, увеличь скорость», — пришлось импровизировать и носом тыкать. — М-м, может тебе визит в больницу оформить? К неврологу, например, чтобы руки и нервную систему в целом проверил. Для паркинсона рановато. Мичико очень хочет фыркнуть, но она не настолько тупая, чтобы вот именно сейчас не заткнуться. Лучшая тактика в бою — притвориться мертвым. — Ты прав. — Где отчет? Ей требуется время, чтобы прийти в себя и понять, о чем он говорит. Мичико любит паузы, но выдерживать ее сейчас все равно, что сделать добровольный шаг под поезд. Она может спросить «какой отчет?» или сказать что-то типа «ты не говорил ни про какой отчет», но это, пожалуй, будет последнее, что она в принципе сможет сказать, а дальше все — никакой пасты с морепродуктами, никаких стейков. Только брокколи в блендере и детское питание. — Уже заканчиваю. — У тебя час, — Дазай скидывает трубку. Вместо последней серии сериала, что стоит на паузе, Мичико с тяжелой пустой головой насилует клавиатуру, описывая свои приключения на заброшенном заводе с членами группировки предателей, стволами и засранцем-невидимкой, стараясь избегать таких слов, как «ебаные уроды», «пидорасы», «конченные суки», а еще «гребаный мудак» в адрес Дазая. Она очень надеется, что это именно тот отчет, который ему нужен, потому что в ином случае Мичико будет украшением с обмотанными вокруг шеи кишками висеть в его кабинете. По его приказу ее даже забальзамируют, чтобы она дотянула до Нового года. Лицо мальчика — бледное, искаженное ужасом и болью снова встает перед глазами, как лик христианского Бога во время служения, как пришедший ее сожрать о́ни. Кровь, такая молодая, еще не успевшая испортиться и измараться во всех грехах человеческих, течет изо рта струей, пачкает подбородок, шею, ее белый ковер перед диваном. На ее плече горит каиновая печать, и запах паленой плоти закладывает нос. Ужасное ощущение, душащее сильнее человеческих пальцев и натянутого каната. Мичико дает себе передышку в минуту, думая обо всем и ни о чем одновременно. Она давно не чувствует жалости к таким же, как она, — пропащим и ужасным людям, готовым за очень дорогое вино, которое сувениром стоит на полке, убить человека. Она чувствует жалость только к тем, кого можно было бы спасти, дать шанс, вытащить из дерьма, грязи, пота и слез. Спасать самой только вот не хочется. Совсем. Соприкасаться с этим спасением в принципе дело неблагодарное. Ей просто по-человечески иногда хочется, чтобы кто-нибудь другой им руку протянул. Мичико сглатывает ком в горле, игнорируя щекочущее чувство всемирной несправедливости и подавляя бунт за них, но против всех. Не хочется ведь под раздачу попасть. Она прикрепляет сырой отчет в письмо, закусывает палец до отпечатка зубов, удерживая себя от написания чего-нибудь злого. Чего-нибудь типа «мой начальник — ебаный мудак» или же «никто тебя оплакивать не будет, все будут праздновать, когда ты наконец сдохнешь» — ведь правда будут, Чуя проставиться обещал. Хочется написать что-нибудь такое, отчего больно станет, отчего Дазай-начальник растворится в собственной желчи. «Тебя никто не полюбит!». Это даже не смешно — Мичико ведь не пять лет по паспорту. Она набирает сообщение «будь ты таким же, как Чуя, может, был бы счастлив, и дыра в груди не была бы такой большой», но тут же стирает. За это Дазай точно приедет с автоматами наперевес, выстрелит в колени, чтобы убежать не смогла, а потом грудную клетку наживую вскроет, чтобы сердце, еще бьющееся, достать. Это низко даже для нее — воспользоваться тем, что было поведано под покровом ночи, что «только между нами». И как бы сильно обида не грызла сердце, Мичико не подлая тварь, хотя, помнится, кто-то говорил обратное. Она пишет в теме письма «отчет» и нажимает на кнопку «отправить». Плевать. В конце концов, очередная смерть ребенка и быть преданной — не самое страшное и болезненное, с чем ей приходилось сталкиваться. Глоток водки опаляет горло. Мичико замедляет время и чувствует, как жидкость стекает вниз по пищеводу, как она проваливается в желудок. Тепло цветущей сакурой расцветает внутри, оторванными ветром лепестками касается низа живота, голых бедер, груди. Гниет внутри и по всему телу. Потом еще глоток, еще и еще, пока голова не закружится. Пока соображать не перестанет. Она выключает сериал и включает «Волчица и Черный принц», потому что течет от красивого школьника и от фразы «ты будешь моей собакой». Не страшно, если снова уснет на диване, ведь в смешанных пустых мыслях нет ни одной причины встать и пойти в спальню — сегодня не пятница. Сегодня ее там никто не ждет.***
Штаб-квартира мафии располагалась почти в сердце Йокогамы — пять высоких черных башен наблюдали за городом, контролировали порядок на улицах и у берегов страны. В главной башне — самой высокой, где находились основные офисы Мори Огая и пяти исполнителей на верхних этажах, было множество коридоров, стеклянный лифт, огромный штат сотрудников, несколько кафе, три ресторана, отдел бухгалтерии, отдел айти-специалистов, договорной отдел и много-много всяких департаментов, отвечающих за белые бумаги, официальные зарплаты и выплаты. Мичико знала, что на подземных этажах, начиная с минус третьего, есть камеры пыток и морг, но спускаться туда не было ни возможности, ни желания. Мичико изучала тонкости работы с отчетами по действующим и закрытым сделкам и миссиям, изучала заполнение актов выполненных работ, актов приемки, передачи, изучала, как можно скрыть несколько миллионов в кипе бумаг, проходящих по налоговой. Она не лезла, лишь смотрела за тем, как это делается. Таскала документы из одного департамента в другой, наблюдала за работой огромной машины со множеством шестеренок, а после тренировалась до судорог и пятен перед глазами. В мафии без этого не выжить. В мафии даже бухгалтеры могут дать пиздюлей тяжелой папкой, а айтишники так вообще удушить проводной мышкой, в крайнем случае — забить насмерть клавиатурой. Накахара тренировал ее в спортивном зале на минус первом этаже. Учил держать удар, учил правильно сжимать кулаки — согнуть пальцы, прижать их к ладони, большой палец прижать к средней фаланге указательного, чтобы избежать травм. Учил правильно бить — головками пястных костей, а не суставами. Он заставлял ее бегать и отжиматься, заставлял качать пресс и подтягиваться, но всегда говорил, что, если в глазах темнеет — пора остановиться и отдохнуть. Чуя учил ее правильному дыханию, концентрации, учил чувствовать свое тело, учил, как правильно разминать мышцы после тренировок, отправляя на ручные массажи, больше похожие на пытки ради пыток. Чуя не терпел слез и слабости, но хотя бы не орал, не злился и не бил, когда Мичико падала от усталости лицом в пол. Он тихо цыкал, стоило Мичико зажаться в углу от страха и невроза, пребывая в первобытной панике. Он прерывался, когда она выла от боли, пропуская удар за ударом. — Без боли и испытаний нет роста, Мичи-кун. Мичико кивала и слушалась. Боялась ослушаться, боялась дать реакцию, к которой привыкла, а потому сжимала зубы, когда страх в глотке стучал громче рассудка и собственного сердца. Плакала только ночью, если уставала настолько, что не могла делать что-то кроме этого. Или не плакала вовсе, а лежала с тупым взглядом, направленным в потолок, до самого утра. В конце концов, она должна была быть благодарна за то, что ее мать бросили разлагаться в сырую землю и что мафия сожгла ее старый дом в конце улицы до обугленного фундамента. — Еще раз. Нападай. — Чуя принял боевую стойку. Все еще странным было вот так просто взять и напасть на человека. Она с двумя среднеклинковыми кинжалами с шестиугольным сечением в руках, без состояния аффекта, а между ними не было споров о том, насколько она хуевый человек. Мичико вытерла пот, крутанув рукоятку клинков указательными пальцами, выставила их перед собой, замедлила дыхание и сделала выпад. В тот же момент двери зала с грохотом открылись и с таким же грохотом захлопнулись. Мичико остановилась. Чуя перевел взгляд ей за спину, выпрямился и хмуро свел брови, подняв уголок губы в оскале. — Явился, твою мать, — сквозь зубы. За спиной раздался громкий стук каблуков, и каждый шаг, как приближающийся предупреждающий рокот хищника, тонул в учащенном сердцебиении. Мичико посмотрела на Чую и отпрянула. Она знала, что тот мог снести стену, смять грузовик прикосновением или посмотреть взглядом «я сейчас тебя уничтожу, расщеплю на атомы, сука», но взгляд, что она видела напротив, — незнакомый, дикий. Смесь ледяного ада девятого круга по Данте и все восемь кругов горячих адов буддизма. Его брови дрожали то вверх, то вниз, и между ними залегли три глубокие складки. Чуя показывал зубы. Чуя почти рычал, будто за ее спиной вырос ни то Рокурокуби, ни то сам Сиримэ У Мичико по позвоночнику поползли липкие мурашки. — Чу-у-я, что за агрессивная рожа? Ты разве по мне не соскучился? — Иди нахуй, — складки между его бровей исчезли, остались только уродливые заломы, — я все надеялся, что ты сдох в какой-нибудь канаве, — Чуя сложил руки на груди, и из-под рукавов белой футболки было видно, как сильно напрягся бицепс. Мичико знала, что мафия — не то место, где все улыбаются и принимают с распростертыми объятиями, но чтобы вот так… Она пыталась поймать его взгляд, чтобы не потеряться в страхе от непонимания, чтобы ей хотя бы намеком объяснили, кто его так нервирует, но Чуя не смотрел на нее. Он вышел вперед, почти спрятав за собой. Мичико выпрямилась полностью, опустила клинки и с опаской развернулась, выглянув из-за плеча и сдув выбившуюся из хвоста прядь волос. — О-о-о, — человек резко остановился, будто ногой за другую ногу зацепился, — так вот, какую девочку ты подобрал, — он прижал пальцы к губам и, чуть опустив голову набок, улыбнулся. Он рассматривал ее бесстыдно, бестактно и абсолютно вызывающе. Мичико почувствовала себя на аукционе или на рынке, где вместо аппетитного арбуза на прилавке лежала ее голова. — Ужасно, — сказал человек и убрал руку ото рта, — ужасно худая, щуплая, но миленькая. Где нашел? Чуя, я тоже такую хочу. Мичико вопросительно выгнула бровь, скопировала его жест и тоже чуть опустила голову набок. Он прищурился. — Ну, так какого хера ты сюда пришел? Пиздуй на улицу, а от меня отвали. Четыре месяца тебя не видел, пока ты в командировке был, — душа радовалась. Все никак не сдохнешь, падаль. Мичико отступила влево, оставив правую часть тела за плечом Накахары. В сравнении с ней и Чуей — высокий, с небрежно накинутым на плечи черным плащом. Шею, не доходя до кадыка, опоясывали белоснежные бинты, выглядывали из-под расстегнутых пуговиц рубашки. Он сложил руки на груди, выпрямил спину. Бинты были и на руках — крепко замотанные, чуть растрепанные с внешней стороны ладоней. Они тянулись вдоль кистей, уходя под рукава. Темные в искусственном свете глаза горели ярче огня в печи крематория, ярче погребальных индонезийских костров. Это точно не был Сиримэ. Может, красавчик с перекрестка? Мичико сделала шаг вправо, за Чую, потупила взгляд, ощутив странный прилив смущения и ужаса. Теплые рукояти кинжалов, зажатые в потных ладонях, придали сил — даже если она не успеет ими воспользоваться, она всегда успеет перерезать себе горло. Подняла глаза над чужим плечом, посмотрела на незнакомца. Несколько прядей вьющихся каштановых волос лежали на его лице, вызывая тремор. Фантомная щекотка пробежалась по носу. Человек поймал ее взгляд и сдул пряди так же, как ранее сделала сама Мичико. — Какая пугливая. Она не хочет со мной знакомиться, чиби? — Он взмахнул руками, сделал шаг вперед, но Чуя снова закрыл ее собой, двинув плечом, чтобы отошла назад. Чуть отставил ногу, будто готовился к прыжку. — Ты не можешь вечно ее прятать от меня, Чуя, — проговорил он серьезно, остановившись. — В конце концов, только я смогу тренировать ее способность. — Тц. Босс, как я знаю, не дал тебе разрешения. Дазай, найди себе другое развлечение. Ты прерываешь тренировку. Дазай издал смешок, внимательно посмотрел на Чую, на Мичико, а потом оглянулся, сделал оборот вокруг себя, спрятав руки в карманы брюк. Его лицо с острыми чертами вытянулось в удивлении, будто он только сейчас понял, где оказался. Мичико дернула щекой, фыркнула, совсем теряясь от непонимания. Абсурдная, совершенно нелепая ситуация и нелепый человек. — Ей не подходят клинки, чиби. Это не ее оружие. — Я твоего блядского совета не просил, — Чуя подался вперед. — Клинки — это что-то, — бинтованная кисть несколько раз прокрутилась в воздухе, — личное. Перерезать горло, вогнать по рукоять в еще дышащее тело, срезать кожу или воткнуть в лицо, в глаз, куда захочется — личное, чиби, чтобы кровь на руки попала. Контроль смерти, если угодно. У твоей девочки кишка тонка кровь на руки брать. Мичико оскалилась. Сложно сохранять спокойствие, когда адреналин от тренировки все еще бурлил в крови, а странный парень, ворвавшись в зал, распинался о методах убийства. Дазай ухмыльнулся, зачем-то вытащив кончик языка наружу, как чертов змей. Вряд ли он пробовал воздух на вкус. — Пистолет ее оружие. Может, пулемет. О, знаю! Пистолет-пулемет. Это будет прекрасная смерть от руки прекрасной девушки. Обезличенная, — Дазай загнул три пальца. Оставив только указательный и большой, подставил к своему виску и со звуком «пуф» отнял руку от головы, — быстрая и неминуемая смерть, а главное — никакой эмоциональной вовлеченности. Если метко выстрелит, конечно. Со зрением-то, надеюсь, у нее получше, чем с манерами? Чуя уже собирался ответить чем-то длинным и неприятным, Мичико видела, сколько воздуха он вдохнул, как Дазай, не обращая никакого внимания на него, открыл рот и издал внезапное «шу-шу-шу». Мозг не успел ни обработать, ни понять, что произошло, как Мичи в неверии и шоке вышла из-за чуеного плеча, вставая рядом. — Это грубо и бестактно. — О, так она разговаривает! — Дазай, твою мать! Хриплый смешок в завершении акции против спокойствия резанул по оголенным нервам не хуже взорванной рядом бомбы. — Не грусти, милая, скоро эти скучные тренировки закончатся, — Дазай подмигнул ей, ласково улыбнувшись, а после посмотрел на Чую. Судя по тому, как сильно заскрипели перчатки, Чуя понял то, чего не поняла Мичико. Не говоря больше ни слова, Дазай развернулся и ушел. Эхо шагов еще какое-то время пульсировало в воздухе, пока Чуя сжимал пальцами переносицу, переводя дыхание. — Извини за это, — он расслабился. Плечи опустились, мышцы спины больше не натягивали футболку. — Все в порядке. А это был…? — Член исполнительного комитета, правая рука босса, — Чуя повернулся к ней лицом, — и просто конченный говнюк. Постарайся держаться от него подальше, ладно? Дазай — хороший стратег, но он любитель портить все, к чему прикасается. Мичико кивнула, крепче обхватив рукояти клинков. Вряд ли мафия выжила бы, если бы правая рука босса действительно портила все, к чему прикоснется. — Он говорил что-то о тренировках… — Не слушай его. Если в расписании будут изменения, я сам тебе об этом скажу. Помолчали, задумчивыми взглядами упершись в дверь. — Итак, чтобы между нами не было недопониманий. Я считаю, что ты должна владеть несколькими видами оружия, а начали мы с клинков, потому что ими овладеть сложнее, чем огнестрелами. Я могу попросить Мичизу или кого-то из Ящериц потренировать тебя, если хочешь приступить незамедлительно, — Чуя оглядел ее с головы до ног. Мичико чувствовала себя отвратительно. Возможно, она также отвратительно выглядела. Она не высыпалась, все время была на ногах. Синяки заживать не успевали, как ее брали за шкирку и снова тащили в спортивный зал. Отчеты, папки, бумажки-бумажки-бумажки, отделы, департаменты и выезды в порт, а в перерывах — сигареты в дорогом портсигаре, подаренном Чуей после клятвы верности боссу. Никто не обещал, что будет легко, но никто и не говорил, что будет тяжело настолько. Мичико вымученно улыбнулась. — Я справлюсь, Чуя-сан. Буду рада, если попросишь. — О’кей. А теперь в стойку и за работу.***
Звонок телефона врывается в тишину квартиры звуками тайко. Мичико вскакивает, вскидывает голову, и первое, что чувствует, — прилипший к небу язык и адскую головную боль. Прямо где-то за глазами, будто те, кто отвечают за функционирование ее мозга, бросили свои рабочие места, устроили забастовку и сейчас пытаются глаза наружу вытолкнуть. Ее сгибает пополам. Тошнота подкатывает к горлу, и Мичико делает несколько глубоких вдохов прежде, чем понять, что она не справляется. Порывается встать, но голова кружится. Единственный исход — прямо под ноги. Она сжимает губы, отгоняя, умоляя организм успокоиться, но рвота гейзером вырывается изо рта и носа прямо на журнальный столик. Отвратительно. Последний раз ее так сильно рвало года четыре назад, когда Мичико отравилась протухшим супом. Вкус во рту приторно-сладкий от непереваренных арбуза и вяленых персиков, сопли стекают по лицу вместе с желчью. Она откидывается спиной на диван, закрывает руками глаза, тяжело дышит. Желудок сводит судорогой, и ее снова рвет под ноги на белый ковер — не сильно. Одной желчью и спазмами. Под рукой лежит жесткое кухонное полотенце — Мичико высмаркивается и вытирает рот. Собирает слюну и плюет вслед несколько раз — на стол и на пол — куда попадет. Язык вяжет кислотой, и вкус рвоты вызывает только желание выблевать еще и внутренние органы, а после умереть на месте. Ебаный телефон не успокаивается. Не так странно блевать в туалете бара под биты Japanese Trap, как под классический рингтон смартфона. «Пора заканчивать с бесконтрольным пьянством» — единственная мысль, вращающаяся надоедливой мошкой перед глазами. Широ самолично бы провел ей вскрытие при жизни, если бы узнал, что вместо приема лекарств Мичико несколько дней организм дезинфицировала. Ее болезненный стон смешивается с отскакивающим от стен звуком. Концерт ужасный — что-то на уровне саундтрека из снафф-фильма с аплодисментами и криками подпольного боя петухов. Мичико встает сбоку, держится за спинку дивана, чтобы не упасть и не раскроить себе голову, — вся мафия скроет ее смерть как самую позоную смерть на свете. Выдыхает. Каждый шаг — испытание, мозги буквально бьются внутри о стенки черепа, как бились бы мозги дятла, если бы не обмотанный вокруг длинный язык. Сердце активно перегоняет кровь. Грудную клетку рвет на части, и даже непонятно — желудок болит или спазмы в пищеводе до сих пор происходят. Мичико включает светодиодную ленту над кухней, морщится от яркого света. Она умывается в раковине, сильно трет лицо, дает себе пощечину, пьет без рук, давится, но снова пьет, и вода на секунду смывает ужасающий вкус непереваренной пищи. Справа — таблетки от Широ. Она трясущейся рукой находит сильные обезболивающие и выпивает сразу две — за папу, за маму, как там говорят? «Дазай» на экране выглядит приговором. — Что надо? — Мичико опирается на стол, прикрывая рукой глаза. — Такая грубая, — его голос ласковый, хриплый, но бьет детской пищалкой до искр и нервного тика, — я не вовремя? — Дазай, если ты по делу, то говори сразу, если нет, то я отключаюсь, — слова вырываются с трудом, будто в горле фильтр стоит и не пропускает не только частички песка, но и речь человеческую. Была бы ее воля — не разговаривала бы вообще никогда, отрезала бы себе язык и общалась на пальцах. А затем и пальцы бы себе отрезала. — Погоди-погоди. Что такое, химэ? Ты заболела? Плачешь? Мичико садится на корточки, но легче не становится. Глубоко дышит. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Холодный пол остужает разгоряченный лоб и щеки. — Я умираю, Дазай. Я лежу на полу и умираю. — Она кладет руку под левую грудь. — У меня сердце сейчас остановится. — Моя ты королева драмы, — смеется, — херовый способ самоубийства выбрала, конечно, очень херовый. Умирать в собственной блевотине и фекалиях, потому что не контролируешь мышцы, от попыток организма вывести всю дрянь, что ты в себя залила. К сожалению, ты пришла в себя, так что можешь быть вполне функциональна. Не поздравляю. Тебя уже рвало? — Да, сэмпай, могу рассказать, что из меня вышло в подробностях… я как раз пила в прикуску с персиками, арбузом, лапшой и еще какой-то дрянью. Она вышла почему-то фиолетового цвета… — Фу. Фу-фу-фу! Ты ужасная, Мичи. Я не завожусь от визуализации содержимого желудка. — Жаль, — Мичико сглатывает, переворачивается на другой бок, — думала привнести в нашу сексуальную жизнь немного разнообразия. Мой организм умирает от обезвоживания. — Я пришлю с курьером порошок, водой залей и к утру будешь почти живая. — Все мы мертвы внутри, Дазай. Если твой чудо-порошок вытащит меня с того света, то я уверую. Это все? — Ах, своими страданиями сбила меня с мысли, коварное создание. Не в курсе, какой сегодня день недели? — Блять, — Мичико включает громкую связь, кладет телефон рядом на пол, поджимая ноги под себя. — Ты в кабинете? По правую руку настольный календарь. В крайнем случае, на компе справа внизу экрана. — Дата, Мичико. Мичико поднимает телефон, жмурясь, отодвигает шторку. Минуту смотрит на экран, пока паникующая мысль, что жужжала под ухом с самого начала разговора, не начинает фонить роем пчел. — Я проспала, — обреченно, — прости. — Можно проспать на час, на два, но на тринадцать часов? Я хочу о тебе позаботиться, маленькая. Давай оформим тебя в рехаб, м-м? Выходной закончился вчера, а сегодня ты должна была выйти, чтобы маячить перед глазами своим миленьким, опухшим и недовольным лицом. — Прости. Правда, последняя миссия была изматывающей, я просто перебрала. Это не зависимость, — убежденно, так, будто сама в это верит, — я все отработаю, — а про себя проговаривает: «И выкину весь алкоголь, больше никогда к нему не притронусь». — Разумеется, отработаешь. Это даже не обсуждается, но меня еще кое-что интересует. Я дам тебе шанс признаться прежде, чем решу, что с тобой делать. Их разделяют километры и один вымученный выдох. — Давай ты мне завтра мозги блендером взболтаешь. — Завтра будет неинтересно. Дам одну подсказку… Кхм, «враг являлся эспером со способностью невидимости, выстрелил в сумме около восьми-девяти раз, но после применения способности управления временем умер от простреленного легкого». Мичико бьет себя по лицу. Не специально — пыталась лишь рукой глаза прикрыть. Удивительный парадокс. Если кто разгадает, то вселенная самоуничтожится — лучший лгун на свете терпеть не может, когда ему врут. — Ты не можешь мне за это предъявить. — Вполне себе. Я залез в дату создания документа, увидел, что на его формирование было потрачено пятьдесят семь минут, а также увидел, что отчет сделан так, будто тебе девять и ты впервые нажимаешь кнопочки на клавиатуре. Занавес. Мичико только что убили в гримерке за самую ужасную игру в спектакле про самую ужасную жизнь. Ей разбили лицо о зеркало, выломали руку, сломали зуб и всадили нож между лопаток. Задушенный смех вырывается сквозь зубы. — Ты прощупываешь границы моего терпения, м-м? Слушай, если ты хочешь перевести наши отношения на новый уровень, — голос понижается до интимного шепота, — тебе не обязательно пропускать работу, писать отвратительные отчеты или вспоминать о своем бывшем, — слово «начальник» успешно проигнорировано, — чтобы меня позлить. Попроси, Мичи, и я с радостью уделю тебе больше времени. С огромным удовольствием вытащу ремень из шлевок. — Я не фанатка боли и уж тем более не фанатка гребаной порки. Это было не, — выделяет голосом, — специально. Прости, этого больше не повторится. Мичико игнорирует его предложение — не хочет она чужих прикосновений и ремня. Остыла, что к одним, что ко второму. — Я и так позволяю тебе многое, чего другим бы не позволил. И каждое твое неискреннее «прости» рвёт мне душу. У тебя косяк за косяком. Если у вас с Рю-куном соревнования, то ты определенно лидируешь. — Мне полагается какой-нибудь приз, ха-а? Боль снова прошибает голову — от глаз до самой макушки. Разговаривать сейчас с ним — все равно, что держать улыбку перед человеком, который насильно поселил тебя в специально оборудованный подвал, а потом еще и подарки покупает, и говорит, что бабочек коллекционирует, и вообще трахаться с тобой не хочет, а чего хочет — непонятно. А ты и не бабочка вовсе, чтобы за стеклом жить, чтобы крылышки иголками протыкали. — Я всегда писала отчеты сразу после миссии или по первому требованию, но Мичизу мне передал, что ты сказал, что… — Мичи, — ласково, как с ребенком, — девочка моя, ты у нас первый месяц, что ли, работаешь? Не выучила свои обязанности за два года? Хорошо, что у тебя есть такой прекрасный руководитель, который в случае твоего затупа всегда поможет и поддержит, правда? Мичико нервно смеется, прикусывая губу, тихо проговаривая: «Что за детский сад?». Дело совсем не в проебанном рабочем дне, не в сыром отчете и далеко не в их отношениях, которые с какого-то хера теперь достояние общественности. Дазай-начальник оскорбился, что Мичи бывшего наставника вслух похвалила. При всех. Открыто им пренебрегла и проявила лояльность к другому. — Конечно, — в ее положении нет выхода проще, чем поддакивать. Задетое эго Дазая никогда не оставалось безнаказанным, — ты как всегда прав. Ты лучший во всем, за что берешься. — Эх, я так рад, что ты это понимаешь, но лесть тебе уже не поможет. Меня правда умиляет твоя преданность Чуе, но ведь ты решила быть со мной, не так ли? Мичико хочет закричать, что нет, не решала, что ее даже не спросили толком, но она молчит. Чуя никогда не позволял себе больше, чем отношения в рамках «наставник-ученица». Да, у них близкие отношения, и да — Мичико любит Чую всем своим прогнившим естеством, но причем тут он вообще? Чуя — сопутствующий ущерб ее эгоизма, невольная жертва страдающего от одиночества маленького человека. — Ты так меня расстраиваешь в последнее время… но я, как всепонимающий и всепрощающий, дам тебе возможность исправиться и реабилитироваться. Тебе интересно, как? — Разумеется, — разумеется, нет. Мичико хочет спать и не хочет чувствовать себя так дерьмово. — Пам-пам-пам. Я тут пару вариантов накидал, но волей случая из шляпы нашего общего друга вытащил один. Тебе, кстати, повезло. У нас как раз планерка по поводу нового задания завтра в девять утра. Миссия сложная, так что одна ты не будешь. Догадаешься, что шляпа посоветовала? Тишина, повисшая между ними, аккуратно отрезает ей кожу острым ножом, и кровь — грязная, испорченная — пачкает белые полы. Она затекает в швы между плитками, и хер ее потом оттуда вымоешь. Снова на ремонт тратиться придется, снова перед клинингом извиняться. У Мичико перед глазами стоит дазаевское самодовольное лицо с хитрым взглядом — он чуть щурится и несколько раз по-кошачьи моргает, поднимая правый уголок губ. У Мичико перед глазами, выходя из ванной комнаты, злые демоны облизываются и тянут загребущие руки. Несколько тысяч нейронов взрываются маленькими вспышками. Нервные клетки маршем сбрасываются с обрыва в бушующий океан возмущения. Будь у нее чуть больше сил противостоять, она бы затолкала эту идею ему так глубоко, насколько бы кулак пролез — в рот или в жопу — вопрос второстепенный. — Только не это, я тебя прошу, — ее уже почти не тошнит, лишь трясет легкими судорогами. — Да ты представь! Это будет та-а-ак круто! Акутагава и Маруками снова вместе, парочка беспризорных детей спасает мир. Прямо сюжет для дебильной подростковой книги, а я просто обожаю дебильные подростковые книги про избранных. Звучит очень весело, если закрыть один глаз и представить, что смотришь не сюрреалистичный трэш, а легкую комедию. Кому, как не их наставнику знать, что Акутагава и Мичико на дух друг друга не переносят. Когда Дазай привел в штаб чумазого пятнадцатилетнего мальчишку с криками «Чуя, я последовал твоему совету и нашел себе ученика!», Чуя сказал ей держаться подальше от них обоих. Мичико кивнула, но открыто не игнорировала. Попыталась проявить дружелюбие — мальчик был озлоблен и напуган. Гораздо позже Мичико официально представили мафии и Рюноске в частности, как ученицу и заместителя Дазая. И все пошло по пизде. То ли у Акутагавы была аллергия на «иногда вы будете работать вместе», то ли аллергия была в принципе на противоположный пол и других людей, если они не Дазай. Их взаимодействие свелось к одной дикой, но стабильной модели — Акутагава пытается превратить Мичико в турецкий кебаб, выпуская острые ленты из своего плаща, когда дазаевская макушка скрывается за поворотом, а Мичико просто пытается выжить. Выжить и показать, что самоуверенность — сильное качество, если за ним скрывается что-то еще, кроме ненависти ко всему живому и опасной способности. Она замедляет время, натягивает ему на голову рубашку или свой плащ, завязывает шнурки, обливает холодной водой, ставит подножку и делает все, что не должен делать взрослый и зрелый человек, когда ругается с подростком. Акутагава кричит, что убьет ее, — она обещает в следующий раз снять с него штаны. Блефует, конечно, а то в его возрасте выпущенный наружу член при подчиненных и начальстве может травмировать больше, чем все те вещи, которыми они каждый день занимаются. Акутагава еще ребенок, в конце концов. Подросток без родителей, обреченный всю жизнь страдать с таким-то наставником. Незачем ему доставлять проблем больше, чем уже есть. Мичико не начинает первая, но пакостит в ответ — не может же на тормоза все спустить или Дазаю пожаловаться. Дети сами разберутся, нечего родителей по пустякам беспокоить. — Ты что… наказания мне посредством вытянутой бумажки выбираешь? — Она бы промолчала, но это правда какой-то фантастический идиотизм. — Наказания? Мичи, брось. Это, скорее, шанс не растерять мое хорошее к тебе отношение. Пользуйся, пока я добрый. Да и я подумал, что это хороший вариант — дать судьбе решить, как тебе исправиться. — Ты не веришь в судьбу. Мичико поднимается, тянется за графином, который стоит на столе, сжимает дно дрожащими пальцами и пьет большими глотками. Отвлекаясь на идиотское сравнение Рюноске со средним ребенком в многодетной семье, она давится. Хрусталь падает и с громким треском разбивается о плитку — хорошо, что отскочить успела. Ужасный кашель рвёт грудину на части — почти как во время воспаления легких, но с сильнейшим жжением между ребер. Мичико поднимает руки вверх — где-то читала, что это пути дыхательные освобождает, но на деле выглядит так, будто Мичико пасует перед удушьем. — Ты в порядке? Она снова закашливается. Слезы бессилия застилают глаза — ничего общего с теми слезами, что лис по телевизору вызывал. Кашель вырывается еще несколько раз прежде, чем она может спокойно выдохнуть. Рвота снова опускается в желудок, хотя блевать, кажется, совсем уже нечем. — Химэ? — Да, — кричит лежащему на полу телефону, — минуту. Мичико обходит сверкающее синевой в искусственном свете ленты стекло, забирает телефон и проходит в спальню, захлопывая дверь. На кровати прохладные простыни остужают разгоряченную голову, и голое тело покрывается мурашками — от бедер до груди. Ее понемногу начинает отпускать. Надо было после ужина два пальца в рот засунуть. — Это было ужасно. Я дважды за вечер чуть не сдохла. Признавайся, хитрый ёкай, ты меня проклял? Дазай смеется, говорит что-то про «да никогда в жизни» и «если только вместе со мной», пока Мичико пялится в потолок, освещенный только луной из незашторенного окна. — У меня не получится тебя задобрить, да? — Вопрос вырывается быстрее, чем она успевает его обработать и завернуть в красивую форму. — Девочка моя, а что ты можешь мне предложить? Мышцы живота подергиваются, застывают, расслабляются и снова, снова, снова. Дыхание спирает. Ничего. Она ничего не может предложить ему будучи в состоянии мертвого овоща, которого выкинули по причине вялых листьев. — Чего бы ты хотел? — Мичико закусывает руку. Лучше наступить себе на горло, чем встречаться с Акутагавой. Она слышит скрип дазаевского кресла. — Тебя на коленях, прямо сейчас и передо мной. Я, вроде как, становлюсь добрым после хорошего минета. Мичико молчит. Закрывает глаза. Дело не в паузах, далеко не в них. Дазай не должен говорить такие вещи — вслух уж точно. Никаких «передо мной», «прямо сейчас» и любые другие формы, намекающие на прямое физическое взаимодействие. Их отношения изначально не должны были выйти за пределы спальни, за пределы этой квартиры, за пределы ее головы, и, если он себе это позволил, не значит, что она тоже может. Мичико схлопнется и сдохнет сразу, как только Дазай ее коснется. Потому что он реален, а реальность опасна. Реальность губительна по натуре своей. В фантазиях ей никто не сделает больно — Мичико знает это, как никто другой. В фантазиях только она и контроль, обернутый красными лентами на запястьях. Никто не придет, не развяжет узлы. Никто его больше не отнимет. Она прокашливается, открывает глаза — потолок все еще на месте, но Мичи кажется, что она под ним похоронена. — Так во сколько завтра планерка? — Очень грубая попытка слететь с темы. Дазай вздыхает. — Есть альтернативный вариант. Приедешь ко мне. Я наберу ванную теплой воды, могу пену сделать, если хочешь, — пожалуйста, замолчи, — включу приглушенный свет. Мы можем даже не касаться друг друга, можем лечь туда в одежде. Используем лезвия и заснем, как когда-то мечтали. Что скажешь? Мичико растворяется под лунными серебряными лучами, растворяется в пыли и в воздухе. Ее раскалывает пополам, а в голове остается только белый шум. Она хочет сказать: «Вызывай водителя», она хочет сказать: «Не смей предлагать мне такие вещи». Она хочет говорить, молчать; она хочет, чтобы ее кто-то обнял, и хочет, чтобы ее оставили в покое. — Не надо, пожалуйста… мне, святые ками, мне так… Тревога садится на бедра, тянет скрюченные пальцы к горлу, чтобы сжать его до вытекающих по щекам глазам и опухшего языка. Паника давит на виски. Мичико хочет застонать, но откатывается вглубь себя. Глубже, глубже, глубже, пока громкий выкрик не вытягивает ее на поверхность. — Мичи! Потолок перед глазами. Ее еще никто не хоронил. — Да тут я, не кричи, — глубокий вдох, глубокий выдох сквозь стиснутые зубы. — Выпадаю я что-то, ‘Саму. Устала, — сегодня не пятница, чтобы она себе позволила назвать его по имени, но Дазай первый начал рвать иллюзорный мир, пустив их традицию по пизде. — Алкоголь расшатывает твою психику. Про рехаб я не шутил. Мне, честно говоря, все равно, сколько ты пьешь до тех пор, пока твои косяки не становятся регулярными, — странный разговор. Пугающий. С размытыми, почти стертыми границами личного и рабочего. Она не успевает за его переключениями, — курьера дождись. Завтра в девять утра планерка. Без опозданий. — Так точно, босс, — шепотом. — Жаль, конечно, что мы не пришли к общему соглашению… Твой рот чудесно бы смотрелся на моем члене, — Мичико задыхается, — в общем, отсыпайся, химэ. Завтра будет насыщенный день. Сладких снов. Он отключается, экран телефона тухнет. Мичико лежит на теплой простыне, и прозрачные тени на потолке исполняют Камигакари, пытаясь достичь просветления для передачи ей воли или послания ками. Она отворачивается. Мичи совсем не интересны слова богов, если те не собираются ей рассказать, как остаться в своих контролируемых фантазиях или как сделать так, чтобы эти самые фантазии не портили ей настоящую жизнь.