И даже в краю наползающей тьмы,
За гранью смертельного круга,
Я знаю с тобой не расстанемся мы.
Мы — память, мы — память.
Мы — звездная память друг друга.
1940е гг.
Большие, тяжёлые и несомненно старинные часы, оставшиеся от предыдущего владельца квартиры, полночь бьют протяжно, гулко и громко. Разбудили бы — если б Саша, конечно, спал. Спать не получается все равно — тревожное, нервное ожидание не отпускает с июня и спокойствия не прибавляет совершенно. Только и остается, что поглядывать в окно, в чёрное, по-летнему высокое небо, на скрытые темнотой ленинградские улицы. И документы штабные при свете лампы перечитывать. Их, вообще-то, поначалу выдавать отказывались и на него — столицу бывшую Имперскую — косились подозрительно, да только потребность в боевых высших офицерах живо возросла. Война — как иначе-то? Тем более такая. Которую не ждал у себя на территории никто. Ни в Киеве, ни в Минске, ни в Москве. В Ленинграде — тоже. Только вот до Киева и Минска та добралась с самых первых часов. Новость о бомбёжках разнеслась стремительно вместе со срочным сообщением советского информбюро от двадцать второго числа о вероломном вступлении на советскую землю немецких частей. То самое «Говорит Москва!» слышали все. И Саша, в который раз за день сводку читая, едва ли верит, что до них, двух столиц русских, она не дойдёт. Слишком уж быстро откатывается фронт, слишком большие потери… Нет, ну черта с два они посмеют проиграть каким-то там зарвавшимся фрицам! Бумаги на стол откидывает с тихой, но верно закипающей злостью: если с советской властью они до сих пор друг друга не понимают — ещё чего! — то вот покушаться на Сашину родину не смеет никто. И в то же мгновение чуть со стула не падает. Острая, раскалённая боль прокатывается по телу, застревает в костях, выкручивая их из суставов, звенит набатом под черепной коробкой, дрожит в груди едва сдерживаемым воплем. Повторяется — волна за волной. Саша жмурится, зубы стискивает, чтоб случайно не закричать и не перебудить весь дом, и, кажется, случайно прокусывает себе язык, но это теряется на фоне невыносимого чувства рушащихся и горящих зданий. Только умом и понимает, что сам не слышит ничего, а ведь вроде должен… Глаза распахивает догадку проверить. Тёмное оконное стекло в неровном и жёлтом свете лампы выхватывает его бледное, насмерть перепуганное лицо. И бомбардировщиков ни единого следа. В ленинградском небе тихо и черно, спокойно — как раньше. Значить это только одно может — и понимание ужасом ледяным стекает по позвоночнику. Не его. Москву. От боли пробивает судорогой, и на пол он всё же падает, ударяется виском об стол. Наступившая тьма перед глазами кажется почти благословлением. Когда в себя приходит, к телефону кидается, ни секунды не думая. Только б дозвониться, только б… Трубку на том конце почти мгновенно снимают. — Что это было, Господи?! — знает, что звучит истерично. Но сейчас плевать. — Авианалёт, — Мишин голос в динамике спокойный и деланно-ровный. — Успокойся, пожалуйста. — Да как?! — Успокойся, как же! Сам бы попробовал! — Как!.. Как вообще себе это представляет?! Успокоиться, смешно!.. Мише, его родственной душе, там так одному плохо, а он успокоиться должен?! — Просто, — сухо. — У кого-то должна быть холодная голова, Саш. Дыши. Что едва вдохнуть получается, не замечает даже. И что чужие ожоги не горят так, а только ноют, наверняка уже затянувшись свежими корочками. — Мне приехать? — дыхание восстановив насилу. — Даже не думай, — строго, как приказ отдаёт. — Тебя тут только и не хватало. За твоим городом кто без тебя присмотрит? По Сашиному мнению, не хватает ещё как. Но спокойный родной голос действует гипнотически — на уговоры поддаться приходится. В самом деле, город ведь не оставишь, а уж тем более сейчас… Проходит чуть больше месяца — и вопрос такой даже не встаёт. Блокадное кольцо замыкается у Шлиссельбурга, и Ленинград остается отрезанным от всей остальной страны. От Москвы — Миши — тоже. Восьмое сентября случается и приносит с собой уже знакомую жгучую боль бомбёжек и горящих складов. Новость страшную — в городе продовольствия на месяц — и горькое осознание собственной участи. Миша это понимает ничуть не хуже, если не сказать лучше — уж у него-то на руках по всем фронтам информация, своих возможностей полный список. И, видимо, он его не слишком-то устраивает, раз так быстро тот точку зрения переменил. Москва, конечно, всяко лучше блокадного города, пусть и с обстрелами, но хоть с едой перебоев не намечается… Но сам же сказал — как город оставишь свой? Саша Ленинград бросить ни права не имеет, ни желания. Да и не может по-другому. Не по совести оно ему. Миша на его решение злится, почти на крик срывается, когда его уехать уговаривает — приказывает — но успеха, конечно, не добивается. Бесится — и Саша чувствует, как осколки пластика больно впиваются в ладонь. Трубка в сражении с Мишиной яростью терпит прямо-таки сокрушительное поражение. Впрочем, это и неважно, связь вскоре все равно обрывается. И это даже не так пугает, как собственное откровенно запаниковавшее начальство. Саша их, честно, понимает. Это страшно, наверное, видеть, как воплощение вверенного им города за стены при обстрелах хватается и съезжает куда-то вниз, пока его не додумываются подхватить и уложить на что-то мягче пола. Звучит и того хуже — невысказанное «прости» застревает в горле, не давая даже толком вдохнуть. Прости, что тебе тоже приходится это чувствовать. Прости, что не могу уберечь даже себя. Прости… Миша его, может быть, поймёт. Жуков заявляется в Смольный, с пинка дверь выбивая, и с порога разводит кипучую деятельность, оборону толковую организовывает. И Саша спорить готов, что не без Михаила участия он тут оказывается — уж не в должности нового командующего Ленинградским фронтом точно. Ленинград они защищают как и чем могут, но от стремительно снижающихся цифр в карточках спастись не выходит. Голод подступает, страшной тенью нависая над ними, и как бороться с таким противником… Саше не имеет понятия. На стягивающиеся к городу дивизии надеется, конечно, но верится в это все с трудом. А уж когда, о планах узнают — их не то чтобы скрывают — о тех, которые про полное уничтожение, так и вовсе… Хельсинки, наверное, до чёртиков рад. Жуков его встряхивает — за плечи буквально — уверяет, что все возможное сделают. Что ни его взять не дадут, ни уж тем более — страну или столицу. Ему можно Москву доверить, думает отстранённо. И — как быстро-то! — от мыслей к действиям переходить приходится. Армии генерал, конечно, на направлении главного удара нужен, и улетает тот, как и появился, спешно. Только почти перед самым отлётом его Саша специально выцепляет. И что сказать ему тоже есть. Даже нет, не так. Он умолять готов, лишь бы защитить смогли то, что так дорого… А дивизии собственные отдать — легко. Жуков на него, правда, как на полоумного смотрит первые несколько секунд. И соглашается. А потом в штаб Западного фронта улетает. Только своё-не своё появляется все чаще и даже не проходит толком — зажить-отстроиться не успевает. Конец октября теряется где-то среди адской боли и уже не фантомно подступившим чувством голода, противно грызущего нутро. Сводки так и вовсе расплываются, прячутся за предобморочной темнотой перед глазами. Когда в резко переполнившихся госпиталях начинают умирать люди, от разрывающей череп мигрени не спасает ничего. Чуть погодя они падают просто на улицах — Саша замечает, когда чуть не спотыкается об одно из тел. Ноябрь так и вовсе сливается в одну сплошную какофонию боли — просто отличить, что из этого его, а что… нет, нереально. И больно-больно-больно… Господи, как же… Только всё имеет свойство заканчиваться. И однажды ранним декабрьским утром его будит неожиданное, но такое долгожданное сообщение по радио. — Шестого декабря тысяча девятьсот сорок первого года войска нашего Западного фронта, — вещает Левитан из громкоговорителей с улицы и из соседского радио, и Саша замирает изваянием, каждое слово в себя впитывая, — перешли в контрнаступление против ударных фланговых группировок!.. Дальше он едва ли слушает — облегчение затапливает по самую макушку вместе с резко подступившей мигренью, головокружением и привычной уже темнотой перед глазами. У Саши с плеч падает, кажется, целая гора. И даже дышать становится легче, самую чуточку. И боль не своя со временем уходит — отстроили, что было так варварски порушено, восстановили. А Москву — спасли. Георгий Константинович, должно быть, сильно удивляется, когда получает короткую телеграмму без подписи. И слово на тонкой бумаге отпечатано всего одно — и этого вполне достаточно, чтоб смысл понять. «Спасибо». Только вот у самого Саши лучше не становится и в ближайшее время, кажется, что и не планирует. Настолько, что собственное начальство в приказном порядке выгоняет его стабильно на выходные из Смольного — видно, к середине февраля он окончательно превращается в бледное подобие самого себя и пугает окружающих. Саша сам не проверяет, но чувствует слишком уж хорошо. И зеркала на всякий случай обходит стороной. Мало ли, что в них увидит. Зрение, как специально, начинает падать, и даже в очках только силуэты размытые увидеть и можно. Хотя тут смотреть не надо. И так понятно. Проступившие слишком уж явно для здорового и хорошо питающегося человека кости. Темнеющие фиолетовым гематомы на суставах, даже не от ударов появившиеся — кости натирают чересчур тонкую кожу изнутри. Голод, выкручивающий болезненными спазмами желудок. Прибивающая к земле слабость. Неработающее отопление. Смерти тысячами. Холод. Обмороки. Бомбёжки. Город… Про город лучше не думать вовсе. Миша у себя наверняка с ума сходит, вот это всё чувствуя. Их связь Саша уже проклинать готов: ему, столице, и так дел по горло, в редко появляющихся письмах только и разговора о том, что всё возможное делают, а тут… А тут ещё и Саша, которого то от бомбежек ломает, то от голода скручивает до тошноты и кислого привкуса на языке. Причинять Мише лишней боли так не хочется, но и сделать с этим не выходит ничего. И обнадёжить его нечем решительно — поди попробуй извернись так, чтоб отсюда что-то да дошло до адресата. Да и о чём писать? У него все дни как один похожи, не меняется ничего, кроме новых обстрелов. Даже маршрут уже изучен: паёк-работа-квартира, иногда почта. И так по кругу. Сил на остальное попросту нет, а ведь раньше так любил гулять… В Смольном новостями и подавно не радуют — уж сколько надежд на Любанскую операцию было, результатов что-то не видно… А в квартире не то чтобы лучше, там из самых тёмных углов скалится тьма и хищно, голодно облизывается. Обещает, что заберет и его — как и многих других — тоже. Саша приказывает себе её не слушать. Что слушать необходимо жизненно, так это метроном. Его щёлканье и без того застревает в мозгу настолько, что Саше кажется, смолкни он хоть на минуту, а в голове всё равно останется этот звук, намертво там прописавшись. И сейчас он не то что не замолкает, напротив — ускоряет темп. И значит это только одно. Но сейчас воздушная тревога так неудачно застает его посреди улицы, а до ближайшего укрытия — минут десять пешком. Саша, оскальзываясь, добегает за восемь и под гул низко-низко летящих бомбардировщиков, крестами выныривающих из таких же низко-серых облаков, едва успевает заскочить в уже закрывающуюся дверь — она захлопывается прямо за его спиной. От таких пробежек голова кружится и — снова — трещит до идущей носом крови. Его шатает, а от грохота взрыва где-то совсем рядом вздрагивает, исчезает из-под ног пол. Мир перед глазами качается куда-то вбок, и Саша сваливается в обморок, раздирая себе в кровь все колени и локти. И видит Мишу. Таким, каким помнит его ещё до революции — заново отросшие после пожара длинные волосы, упрямо выбивающиеся из причёски, и небесно-синие глаза. Мундир ещё этот, его, Москвы, любимого багряного цвета, так самому Саше когда-то полюбившийся. Михаил смотрит на него открыто, честно и ласково, осторожно убирает с лица ставшие сухими и ломкими волосы, пальцами заострившуюся скулу поглаживает. Саше бы спросить, откуда он тут вообще взялся, что происходит… но широкая ладонь так невыносимо правильно ложится на щеку, что остается к ней только прижаться ближе, уцепиться руками за ткань чужого мундира и никогда больше, ни за что не отпускать. Миша на его попытки чуть слышно фыркает и улыбается до того горько, что взвыть впору самому. — Саша, — на выдохе звучит. — Саша, господи… Ты такой молодец, даже себе не представляешь. Я так горжусь тобой, знаешь?.. Саша знает, правда. Но получается только завороженно слушать — когда еще такое чудо представится?.. — Мы тебя вытащим, — уверяет. — Кольцо прорвем, блокаду снимем. Фрицев погоним отсюда к чертовой матери, да так, что запомнят на всю жизнь… Я приеду. Как только, так сразу к тебе. Первым поездом, слышишь?.. Саша знает и слышит, а то, что глаза вдруг печь начинает — закипают на ресницах слёзы — так это мелочи же… Миша, главное, все ещё здесь. Он говорит и говорит глупости всякие. Пока в один момент серьёзным до крайности не становится — все с тем же горьким изломом губ. — Пообещай мне кое-что, пожалуйста? — просит, вторую щёку своей ладонью накрывая, чтобы в лицо взглянуть. — Что?.. — выходит не с первого раза — воздух с хрипом застревает в лёгких. — Что пообещать?.. — Дождись меня, — в глаза заглядывая. — Только дождись. Хорошо? Саша кивает судорожно и губу закусывает. И отказать ему не может — никогда не мог, на самом деле. — Обещаю. Миша после этих слов исчезает, растворяется в темноте. А Александра кто-то осторожно тормошит за плечо, разбудить пытаясь. — Вставайте, ну же! — чей-то высокий голос звучит где-то над ухом. — Всё уже закончилось. Саша прислушивается к себе и окружению — вокруг и вправду тихо оказывается. Ни гула моторов, ни взрывов, ни грохота зенитных ПВО. И рядом тоже никого, кроме кого-то, вырвавшего его из сна. В другой ситуации Саша был бы этому кому-то даже благодарен, не валяться же на холодном полу, пневмонию сверх всего зарабатывая, но… В этом, таком тёплом, хорошем сне остаться хотелось на ближайшую вечность, а не… Память услужливо подсказывает, что надо сделать, чтобы спать вечно, и больше такая идея не рассматривается. Пообещал же, ну. Новый командующий Ленинградским фронтом по прилёте на него, Александра, смотрит долгим, нечитаемо хмурым взглядом. Что увидеть хочет, Саша без понятия, но спорить готов — увиденное не понравилось. Маршал тогда каким-то своим мыслям кивает, а на ближайшем же совещании штаба выдает громкие, но уверенные слова. Что-то там об ответственности за него — Ленинград — и что не отдаст врагу. Саша ему одними глазами улыбается, чуть уголком губ дёргая в подобии на благодарную улыбку. И, для себя самого неожиданно, им — Мише и Говорову — верит. Верит — и сдаваться точно так же не собирается. Возможность это доказать предоставляется появляется так и вовсе, откуда не ждали. Настолько, что он сначала думает: ему это все мерещится, что, впрочем, происходит не так уж и редко. Но партитура — четыре толстые исписанные тетради — в руках и совершенно серьёзный взгляд дирижёра напротив оказываются более чем настоящими. После длительного перерыва в практике пальцы от скрипичных струн болят, а шея и плечо, отвыкшее от инструмента, ноют. И это в самом деле почти приятно. Всё что угодно лучше голодных спазмов, отзывающихся мигренью смертей жителей, артобстрелов и оглушающей пустоты внутри, которую они приносят. А представлять то, с каким недоумением Миша — настоящий Миша, а не его галлюцинации — косится на свои же руки, чувствуя не свою боль в натертых акрилом подушечках пальцев, Александру нравится. Сидит, наверняка, где-нибудь у себя в генштабе и голову ломает вопросом, что же там, у него, происходит. Саша осторожно, ласково проводит ладонью по корпусу своей неизвестно каким чудом уцелевшей в революцию и сохранившейся после скрипки. — Потерпи, — говорит, к родственной душе обращаясь, Мишино недовольство считывая. — Скоро ты все поймёшь. Не понять не может — симфонию транслируют не только громкоговорители с улиц, но и по радио. Точно совершенно — эту музыку слышат. И слушают. От неё, словно испугавшись, скалящаяся, шепчущая тьма ненадолго отступает. А среди гостей концерта ему нет-нет, да мерещатся любимые и как чистое, мирное небо, голубые глаза. Со временем они появляются все чаще. Иногда мелькнёт среди людей знакомая светлая макушка, заставив внутренне содрогнуться от ужаса, ведь находиться здесь Саша не пожелал бы и врагу. Иногда за спиной что-то прокомментирует, а стоит обернуться — и никого там нет. Миша появляется и исчезает, но всё равно незримо остается рядом. Связь, в конце концов, всё ещё есть. А во время самых сильных обстрелов, когда начинает казаться, что больше это выносить невозможно попросту, Саша спорить готов, чувствует эту тонкую-тонкую, эфемерно связывающую их нить. И на том, другом её конце — что-то светлое, греющее и родное есть. И ради этого можно и потерпеть, в который раз мысленно извиняясь за причиняемую боль. Но — по себе знает — лучше уж так, чем в один момент вдруг ощутить страшное ничего. Саша двенадцатый год помнит хорошо. А потому выживет-выстоит, не денется никуда. Права не имеет — он родственной душе своей обещал. И неважно, что во сне. Однажды Мишина рука на плече вдруг оказывается тёплой, живой и совершенно точно настоящей. И прогоняет насовсем любую тьму, холод и даже смерть.