Сломанный

Утро доброе воистину, но в кавычках. Любит Минхо эту жизнь и её иронию, до слёз и смеха, и немых, сомкнутых губ — слов нет, как любит!.. Хёнджин не приходит в школу. Да, сейчас Минхо в курсе, что у того свободное посещение, не захочет — не придёт, однако до сего момента Хёнджин не пропускал ни дня. Случилось что-то? Что-то серьёзное? Под партой, изо всех сил пытаясь остаться незамеченным учителем, Минхо печатает Хёнджину сообщение, спрашивает, куда тот потерялся и ждать ли его вообще сегодня. Ответа, Минхо думает, он не получит. Спустя всего полминуты, друг за другом, телефон еле слышно вибрирует несколько раз подряд. «!!!», — пишет Хёнджин. А потом: «проспал». И третье: «собираюсь, буду ко второму занятию». Минхо ласково улыбается, потому что в голове так и рисуется лохматый, щурящийся на слишком яркий утренний свет, надутый Хёнджин в домашней цветной пижаме с нарисованными на футболке щенками или котятами, торопливо бегающий туда-сюда по квартире. Вряд ли в реальности тот выглядит именно так, но Минхо всё равно вряд ли когда-нибудь выпадет шанс проверить и сравнить. В любом случае, весь первый урок Минхо скучает так, как не скучал уже вечность, и с трудом удерживается от того, чтобы не начать зевать прямо учителю в лицо. Это оскорбительно, и математика на самом деле вовсе не настолько скучна, однако сегодня цифры Минхо не развлекают. И в соседнем ряду одна из парт, третья спереди, пустует: за ней никто не рисует, не грызёт в задумчивости кончик карандаша, и в результате Минхо даже в спину Джисону пялиться неинтересно. Скучно. С.К.У.Ч.Н.О. Он с превеликим трудом дожидается момента, пока учитель их не отпустит, и первый выносится за дверь, кое-как покидав все вещи в рюкзак. Раньше бы собирался куда дольше, торопиться некуда, зачем дёргаться, думал тогда он. Сейчас же… Сейчас же его уже в коридоре останавливает только возмущённое: «Минхо-хён!» Минхо оборачивается — и Хёнджин, который, оказывается, успел приехать раньше времени, как раз отлепляется от стены, на которую облокачивался в ожидании конца урока, недовольный тем, что Минхо его даже не заметил без оклика. — Хёнджин-а, — приветствует Минхо, тут же пытаясь сделать вид, что никуда не торопился и вообще тут просто так, всего лишь мимо проходил. — Как дела? — Спать хочу, — надувается Хёнджин, выглядя более чем расслабленным, но тут же испуганно напрягается и стреляет вбок опасливым взглядом, когда из класса гурьбой высыпают остальные их одноклассники. Он выпрямляется, стряхивает с себя беззаботность, и всё, перед Минхо снова стоит всё тот же кусачий полуволк из старой американской книжки. Или, точнее, с поправкой на возраст, щенок того полуволка. — На большом перерыве поспишь, я присмотрю, — обещает Минхо, — давай, два урока всего осталось, ты дотерпишь, я в тебя верю. — Может, хоть по кофе? — грустно вздыхает Хёнджин. Народ рассасывается, и он медленно начинает смелеть обратно. Если взять по небольшому стаканчику внизу в автомате, то должны успеть, прикидывает Минхо, особенно с учётом того, что после начала занятий очередь туда обычно сильно редеет или даже исчезает совсем. Народ обычно подстраховывается только перед первым уроком, и то только в том случае, если на нём нельзя поспать ещё немного на задней парте. — Пошли, — решает он наконец и первым разворачивается в противоположную сторону коридора. Мгновенно воскресая, Хёнджин закидывает на плечо сброшенный было на пол рюкзак и чуть ли не вприпрыжку догоняет его и пристраивается в ногу рядом. Однако за своё терпение, незлобивость и иные качества, которыми Минхо особенно блещет, когда не высыпается, вселенная его награждает особым подарком. Перед следующим уроком Хёнджин, игнорируя своё привычное место, бесцеремонно плюхается рядом с Минхо и принимается раскладывать письменные принадлежности. Кажется, это победа. Не в войне, а в сражении, напоминает себе Минхо, однако гордость — даже не за себя, а за Хёнджина, хотя, конечно, и за себя немного — шпарит изнутри. Хёнджин внимательно слушает, как учитель рассказывает им про поэзию эпохи Корё, и привычно черкает карандашом в скетчбуке. Однако сейчас Минхо со своего места совершенно не видно, что тот рисует, зато локтём Хёнджин то и дело цепляет руку Минхо и поначалу дёргается, вздрагивает. Но Минхо каждый раз пренебрежительно отмахивается, и к концу урока тот перестаёт переживать. Одноклассники посматривают на них с любопытством. На Хёнджина — ещё со вчера, и сегодня, стоит ему пройти через дверной проем, его разглядывают чуть ли не в упор. Конечно, такой громкий уход не может не вызывать вопросов. Минхо же вновь оказывается в центре внимания из-за своего нового соседа, который напоказ ранее в школе практически ни с кем не общался. Рюджин, кажется, готова его на месте взглядом сжечь. Джисон бесстыдно ухмыляется каждый раз, как Минхо сталкивается с ним взглядом, и в какой-то момент картинно тыкает языком в щеку изнутри, имея в виду… ну, очевидно, что именно имея в виду. Морщась, Минхо отворачивается. Ему отвратительны эти намёки, причем не только из-за ситуации Хёнджина, но и за самого себя тоже. Да, ему восемнадцать — но что, он не может заинтересоваться кем-то, как человеком? Дружить с кем-то? Или, если он подросток и у него есть член, он обязан первым делом хотеть залезть кому-то в штаны? Не то чтобы он не хотел, но. Но Джисон слишком вульгарен. Минхо куда большее, по сравнению с Джисоном, значение придаёт тому, что сопровождает интимные взаимодействия. Ему подавай красивую историю вроде тех, что он продумывает перед сном, представляет себя героем, победителем, исекаем из очередного аниме, которому помогает сама вселенная, а не это вот «вставил, кончил и забыл», про что иногда хвастаются его одноклассники. Хёнджин рядом с ним громко вздыхает в какой-то момент, и Минхо вырывается из глубин размышлений, куда он очередной раз загоняет себя сам. Смотрит на часы — и до конца урока остаётся буквально несколько минут. Дальше — экология и перерыв. На экологии Хёнджин точно так же садится рядом. Минхо, однако, несколько застревает у двери, поскольку его тормозит тот самый Джисон и яростно подмигивает ему. — Ну что, хён? Ну как? — спрашивает он, пожалуй, излишне бодро и намекающе. Минхо, правда, тупой и намёков не понимает — возможно, очень возможно, частично ещё и потому, что не хочет их понимать в данной ситуации. — Что «как»? — вскидывает брови он. — Ну, как Хёнджин? — в ответ Джисон бровями играет. Слишком энергичный, слишком довольный. — У вас уже было? Тебе понравилось? — Сон-и… — начинает Минхо и замолкает, потому что не знает, как вежливо объяснить, что ему ну вообще сейчас не до того. И Хёнджину не до того. И вообще. — Попробуй, хён, тебе понравится! — Джисон сияет так, что до Минхо вдруг доходит. — Вы с Чанбином?.. — начинает он и стыдливо не договаривает. — Да! — ещё сильнее сияет Джисон. — Это было так круто, хён, так прекрасно, ты бы знал! Ты обязательно должен тоже попробовать! Минхо не уверен, по какой именно причине чувствует сейчас раздражение. Может быть, он всё ещё ревнует. Самую капельку. А может — и это куда вероятнее — всё дело в настойчивости Джисона и его суперценном мнении по поводу отношений Минхо с Хёнджином, которые даже отдалённо не походят на то, что тот себе рисует в разгоряченном воображении. — Спасибо за совет, Сон-и, поздравляю, — в результате говорит он и хмуро возвращается на своё место, пытаясь выбросить этот разговор из головы. Однако и тут его тоже поджидает ловушка: набравшийся смелости Хёнджин оказывается готов к разговору. — Минхо-хён, — встречает его тот открытым взглядом. — У тебя есть планы на сегодня? — Танцы в девять. — Минхо вопросительно пожимает плечами: — Есть предложения? На самом деле по расписанию у него ещё и приют, но об этом он молчит, учитывая, чем закончилась их вчерашняя попытка посещения. Ничего, в крайнем случае предупредит Сынмина, что приедет завтра. — О! — восторгается Хёнджин. — Я как раз всё хотел спросить и забывал, когда следующее! Отвезёшь меня, как обещал, хён? Хёнджин делает большие просящие глаза, и Минхо не в силах сопротивляться, послушно кивает. Кроме того, он же действительно обещал. — Конечно, отвезу, — соглашается он вслух. — Будь готов к восьми. — Об этом… — Хёнджин мнётся, сразу куда как более нерешительный и неуверенный в себе. Кончик карандаша в его руке начинает подрагивать — первый сигнал, что кое-кто очень нервничает, но пока умудряется это скрывать. — Мы можем поговорить? После школы? — Кафе? — тупит Минхо. Ну, в своих глазах тупит, потому что уже забывает, что за страшный такой разговор имеется в виду — настолько он привык к мысли, что и так знает, что с Хёнджином произошло. А вот Хёнджин относится к его предложению более чем спокойно: просто качает головой, и всё. — Нет, я бы предпочёл у меня или у тебя, — сообщает тот. — Где-то, где бы нас не слышали посторонние люди. И тут до Минхо доходит. Как хорошо, думает он, что Хёнджин настолько невозможно, удивительно смел, что рассматривает и дом Минхо в качестве места для разговора тоже — поскольку дома есть отец, который в состоянии и купировать истерику, и уже работал с Хёнджином, и вообще опытный человек и врач, в отличие от самого Минхо. Точнее, не есть, а будет — придёт с работы около семи, да и разговаривать с Хёнджином придётся самому Минхо, а не отцу, отец так, ради подстраховки и собственного внутреннего спокойствия. В принципе, Минхо надеется, что его помощь и не понадобится, однако риск всё равно слишком велик. — У меня будет удобно? — спрашивает он. — Здесь недалеко, у лоттемарта. У них частный дом, достаточно большой, светлый — переезжали совсем недавно, года четыре, может быть, назад, уже на памяти Минхо. Всё-таки его родители зарабатывают достаточно неплохо, чтобы, несколько лет совместно покопив деньги и взяв кредит, такой дом купить (хотя Минхо всё равно больше нравилась их квартира, но это уже чистая вкусовщина). У Минхо есть своя комната на втором этаже с балконом в сторону двора, поэтому и где поговорить спокойно, тоже есть. Вдобавок у него понимающие родители, которые не будут заставлять его держать дверь комнаты всё время открытой под нелепым предлогом и вечно проверять, а не самоудовлетворяется ли втайне их ребенок — как происходит у Джисона. Минхо вдруг думает, что, возможно, поэтому у них такое разное отношение к интимной теме и есть: для Джисона — это запретный плод. Минхо же женские (и мужские) половые органы на фото и в разрезе ещё в детстве в анатомическом атласе видел. Как и сиськи. — Если твои родители будут не против… — пожимает плечами Хёнджин, но выглядит уже несколько настороженно. Кажется, понимает, во что ввязался. В смысле, что не во что-то плохое, а в неизвестность. — Точно нет, — уверяет Минхо, изо всех сил скрывая даже призрак улыбки, чтобы Хёнджин, не дай предки, не принял ее вдруг за насмешку. — Они тебе понравятся, я точно знаю. — Я тебе то же самое говорил, — задумчиво замечает Хёнджин. — И они мне понравились, — непоколебимо возражает Минхо. — Сначала к тебе, за вещами для тренировки, потом ко мне? Обещаю тебя покормить пару раз. Особенно если большой перерыв ты так и проспишь. Хёнджин неожиданно зевает и сонным, протяжным голосом после паузы отвечает: — Я хотел сказать, что вроде уже проснулся, но уже подозрительно не факт. — И снова зевает, с жалобными нотками: — Не хочу спать здесь, в школе! — Ещё кофе? — спрашивает Минхо; и тут ему в голову приходит идея. — Или, хочешь… Хочешь поспать у меня в машине? Я могу дать тебе ключи, ты закроешься и спокойно отдохнёшь, и никто тебе не помешает. Только окно не забудь приоткрыть, чтобы не задохнуться случайно. Где-то тут при виде заинтересованного, но колеблющегося выражения лица Хёнджина его вдруг осеняет мысль, что то, что он делает, уже не слишком тянет на изначально сформулированный им интерес к тому, как Хёнджин держится после травмы и переживает её последствия. Нет, за короткое время тот успевает стать Минхо несколько ближе, чем объект изучения, ближе, чем просто мимолётный знакомый. О Хёнджине хочется заботиться, хотя, если забыть моменты срывов, то сходу кажется, что тот в заботе и защите не нуждается совершенно. В конце концов, прошёл год, напоминает себе Минхо. И думает: даже если у них не получится с дружбой, надо будет всё равно подсунуть Хёнджина отцу, как и обещал старшему Хвану, чтобы папа окинул его профессиональным взглядом. — Нет, всё-таки кофе, — в конце концов решает Хёнджин, протяжно зевая, и Минхо, сам того абсолютно не желая, зевает ему в ответ, торопливо прикрывая рот. Чем занимался Хёнджин ночью, раз так не выспался, он даже не спрашивает. В конце концов, ему самому тоже изредка снятся кошмары. Единственное, что, он думает, остаётся на повестке дня — это что если Хёнджин будет к вечеру выглядеть слишком усталым, то вместо разговора нужно будет бесцеремонно уложить его поспать. Только покормить не забыть бы. — Кофе так кофе, — соглашается Минхо с улыбкой и смотрит на часы. — Успеем? — Успеем, — кивает Хёнджин, и они оба срываются с места в сторону первого этажа. *** Минхо привозит Хёнджина к себе домой к шести. Отца ещё нет, мамы тоже, судя по отсутствию машин, так что он оставляет свою снаружи, таким образом, чтобы не перекрывать въезд — всё равно ещё потом на тренировку. Хёнджин непривычно — разбаловал он Минхо в последние пару дней, ой разбаловал — молчалив и тих. По сторонам не смотрит, дом семьи Минхо не рассматривает и на вопросы отвечает односложно. — Голоден? — спрашивает Минхо. — Нет, — мычит Хёнджин. Спустя секунду его живот, подло сдавая хозяина, бурчит, и Хёнджин, не меняя интонации, тут же передумывает: — Да. — Прекрасно. — Минхо смеётся. — Сейчас соображу чего-нибудь перекусить. Много лучше не наедаться перед физическими занятиями, но у нас ещё больше двух часов, так что нормально. У тебя нет пищевой аллергии? Есть то, что ты не ешь? Он заглядывает в холодильник — и мама, оказывается, вчера накрутила кучу спринг-роллов с овощами и курицей, а он и забыл совсем уже. — Аллергии нет, предпочтений тоже, — вяло отвечает Хёнджин. По одному из предыдущих разговоров Минхо смутно помнит что-то про нелюбовь того ко всяким цуккини, но в роллах ничего похожего даже отдаленно нет. — Ты пьешь чай? Китайский? Хёнджин молча кивает. Ещё несколько минут Минхо ковыряется на кухне, то и дело допытывая его очередными вопросами, типа сахар — не сахар, молоко — не молоко, печенье — не печенье, а потом составляет всё на поднос и наконец-то двигается в сторону выхода из кухни. — Пойдём? — зовёт он Хёнджина. Тот бледнеет, но идёт. Почему-то Минхо перед началом разговора тянет приковать того наручниками к чему-нибудь, чтобы точно не сбежал, особенно когда Минхо сам, в свою очередь, начнёт признаваться. Идея, конечно, так себе, но мандражом Хёнджин, кажется, его заразил. Минхо ставит поднос на столик у изножья кровати и взмахом руки предлагает Хёнджину устраиваться где его душа пожелает. Вариантов не так много. Кресло, кровать, сложенный в углу футон. Хёнджин выбирает кресло, берёт палочки и, совершенно, абсолютно, бесцеремонно игнорирует еду, просто смотрит на них так, будто там в иероглифах карта сокровищ. Ла-а-а-а-адно, думает Минхо, будем считать, что пока тому в горло кусок не лезет, — и отводит мысленно час на основной, самый тяжёлый разговор, потому что потом Хёнджина нормально кормить будет несколько поздновато. — Итак, — говорит он. — Итак, — эхом повторяет за ним Хёнджин. — Разговор. — Разговор. Снова повисает тишина, и не чтобы неожиданная. Минхо откровенно боится начинать первым, потому что уверен почти на все сто процентов, что Хёнджину это не понравится, тот что-нибудь надумает себе такого всякого и сбежит, и на этот раз — с концами. На улице тем временем темнеет. Немного раньше времени, но весь день пасмурно, неудивительно. Несколько мгновений они оба, избегая взглядов друг друга, рассматривают сумрачный двор, а потом Хёнджин случайно щёлкает палочками для еды слишком громко и сам же из-за этого вздрагивает. — Я… — Я не… — начинают они оба одновременно, и Минхо вздыхает. — Так, — решается он. — Хорошо. Ладно. Хёнджин-а, я сейчас кое-что скажу, а ты пообещай, что дослушаешь и не сбежишь, как тогда от Сынмина. Хмуря брови, Хёнджин медленно кивает. — Ну предположим, — аккуратно соглашается он. Недоверчивый. Минхо почти интересно, сколько с ним биться надо, чтобы тот перестал ждать от него подвоха. Возможно, бесконечно, потому что сейчас подвох-то есть, чутьё Хёнджина не обманывает. Минхо откладывает палочки, которые неизвестно когда успел схватить, и сползает с кровати на пол. Плевать на футон, у него ковролин, и вроде хватает. Так, по крайней мере, он сидит ниже Хёнджина, а не выше. Самому даже как-то спокойнее, хотя этот психологический трюк вовсе даже не на Минхо рассчитан. Минхо не знает, как такое сказать. С чего начинать. — Моего отца зовут Ли Соджин, — в результате без изысков, прямо, выдает он ключевую информацию. — Я знаю, кто ты такой, Сэм Ли. Хёнджин меняется в лице не сразу. Сначала он снова хмурится, потому что явно знает сочетание имени и фамилии отца Минхо. Но, пока он соображает, откуда, Минхо успевает договорить и назвать его настоящее имя. И опять до Хёнджина доходит не мгновенно, но, когда уж доходит — Хёнджин вскакивает на ноги и, сжимая кулаки, судорожно вертит головой по сторонам. — Хёнджин-а, — пытается обратить на себя его внимание Минхо, и у него даже получается. — Где… туалет? — сглатывая, выдавливает Хёнджин. В отличие от него, до Минхо доходит куда быстрее. Тут же оказавшись на ногах — сказываются постоянные занятия танцами — он распахивает дверь спальни и тащит Хёнджина за рукав следом к своей ванной. Только заметив унитаз, Хёнджин бросается к нему — и следующие несколько минут он издаёт далеко не самые приятные звуки рвоты. Помявшись пару мгновений, Минхо обнаруживает, что волосы Хёнджина самую малость длинноваты и откровенно мешают тому: лезут в лицо, в глаза и, кажется, даже в рот. В школе (и на целой одной тренировке по танцам) часть волос Хёнджин собирает в унылый хвостик, но сейчас, напротив, они распущены, и Минхо краем глаза видит черную спираль резинки у того на запястье. Без спроса — как будто в такие моменты как-то можно получить ответ, помимо, разумеется, удара, — Минхо убирает от его лица лишние пряди и, аккуратно стащив с безвольного запястья резинку, завязывает некое подобие школьного хвостика. Получается слабовато, но вроде не падает, и на том спасибо. Позже, через пару минут, когда Хёнджин взволнованно дышит, но приступ, кажется, прекращается, Минхо перестаёт гладить его по спине — и когда, спрашивается, начал? — и поднимается на ноги. Наливает в стакан для полоскания воды до краев и подсовывает Хёнджину. Фильтр в системе стоит, поэтому даже если тот догадается выпить, ничего страшного не случится. Хёнджин не догадывается и просто полощет рот. Возможно, и к лучшему: может быть, вода могла бы спровоцировать повторный приступ, Минхо не уверен. Жаль, что у него нет запасной зубной щетки: двадцать первый век на дворе, он пользуется ультразвуковой электрической, тут скорее запасную насадку впору предлагать, но и той у Минхо сейчас нет — как раз недавно кончились. Не глядя в его сторону, Хёнджин поднимается с колен, спускает воду и, отворачиваясь, протягивает стакан. С Минхо в этом плане, правда, где сядешь, там и слезешь: он пару раз за последний год умудрялся отравиться уличной едой и точно уверен, что знает, что нужно человеку в подобной ситуации. Забрав стакан, Минхо, опять же, за рукав подтягивает Хёнджина к раковине. — Умойся, ладно? — предлагает ему он. Снова сглотнув, Хёнджин послушно открывает воду и наклоняется к крану, прячась от отражения. Тонкая спина горбится, позвонки выступают и рельефом рисуются сквозь трикотаж водолазки. Минхо зачем-то пересчитывает их: сначала глазами, а потом и ладонью, на ощупь, словно шрифт Браиля. На седьмом Хёнджин выпрямляется, жмурясь, и Минхо кладёт ему в руки полотенце. Под ладонью, когда Минхо ведёт его обратно в спальню, Хёнджин непривычно горячий, живой, он громко дышит и то и дело вздрагивает. Но не сбегает — и это вторая победа. Но всё ещё не в войне. Минхо, честно и открыто говоря, сам не понимает, как не боится прикасаться к нему. Только недавно казавшийся нерушимым, крепче моста сотой трассы через Хан, Хёнджин теперь хрупкий, красивый и невесомый, словно мыльный пузырь. Тронь — исчезнет, растворится в небытие навсегда. Однако Минхо держит его, помогает присесть на кровать и тянет на себя пушистое одеяло, оборачивает в него Хёнджина целиком, по шею, будто хрустальный бокал из Богемии, тонко звенящий, если по нему щёлкнуть. — Хёнджин-а, — тихо шепчет Минхо, потому что в глазах у него снова пусто, словно как тогда, в классе, когда у кого-то телефон зазвонил. — Хёнджин-а, дыши. Минхо всё ещё держит руки поверх одеяла на его тонких плечах, и присаживается рядышком, на самый край постели, пытаясь придумать, что же ещё сделать такого, чтобы не ухудшить ситуацию. Он понятия не имеет, что происходит с Хёнджином, хотя, конечно, у него, как у человека, по верхам нахватавшегося всякого там в психиатрии и психологии, в голове вертится сразу множество вариантов, начиная с банальной панической атаки и заканчивая селективным мутизмом. Теперь вдруг Минхо интересно посмотреть на его медицинскую карту, а, точнее, на пару конкретных строчек в анамнезе — не было ли там этого мутизма в первое время?.. И тут Минхо вспоминает слова отца Хёнджина — про то, что сам Хёнджин говорил первое время только с отцом Минхо, но не со своим и не с кем-то ещё, — и с ужасом понимает, что в карту ему заглядывать смысла нет никакого. И так всё знает. Особенно то, что он попал. Хорошо так, глубоко и надолго. — Хёнджин-а, — снова зовёт Минхо с тихим вздохом, уже не ожидая, что тот ответит, и понятия не имея, слышит ли его тот вообще, а если слышит, то понимает ли, — и начинает исповедоваться. — Мой отец участвовал в твоих поисках, ты же знаешь, да? Помимо всего прочего, он оказывает консультации полиции, схожие с тем, как в американских фильмах показывают бихевиористов, которые составляют словесный портрет преступника по картине преступления. Вот мой отец делает то же самое, только с точки зрения психиатрии. И ещё он детский психиатр. Когда тебя искали, ориентировки с твоим лицом лежали у нас буквально на каждой поверхности, отец вообще не спал. Я знаю, что тебя похитили, что с тобой что-то делали, — кто бы знал, как Минхо тяжело даётся эта конкретная фраза, — и, наверное, предполагаю, что именно, но не в курсе подробностей. Просто знаю, что ты нашелся живым, Хёнджин-а. А уж что ты сменил имя, покрасился в темный и переехал, не знал, пока ты не вошёл в класс. Ты так держался, Хёнджин-а, я так тобой горжусь. Ты такой сильный, ты такой молодец… Голова Хёнджина опускается всё ниже и ниже с каждым словом Минхо, пока не оказывается, что тот, согнувшись чуть ли не вдвое и большей частью веса опираясь на руки Минхо, чуть ли не утыкается носом в собственные колени. В себя Минхо приходит только тогда, когда чувствует, как Хёнджин вновь дрожит. На словах «я так тобой горжусь» от него доносится тяжёлый вздох, а ещё спустя пару мгновений Хёнджин наклоняется вперёд ещё сильнее — и Минхо ловит его в объятия, даже не понимая, было ли это так и задумано, или у того уже совсем не осталось никаких сил. В любом случае, он придвигается чуть ближе, обнимает крайне похожего в таком виде Хёнджина на мягкую игрушку — или на Тоторо — и прижимает к себе, ощущая все невысказанные им боль и страх, разделяя их надвое и изо всех сил желая забрать себе насовсем хотя бы малую часть. Хёнджин молчит, продолжая тяжело дышать ему в шею.