Сломанный

— Хёнджин-а, — продолжает говорить Минхо первое, что приходит ему в голову, стараясь лишь сохранять ровную и успокаивающую интонацию. — Я знаю, что ты сейчас очень боишься, но, я обещаю, ты в безопасности, всё это кончилось. Я просто хотел сказать, что ты не должен рассказывать мне ничего, знаешь? Я не собираюсь ничего спрашивать, обещаю. Ты можешь просто расслабиться. Хёнджин гулко сглатывает у него на плече, и на миг Минхо кажется, что того сейчас вырвет снова, но нет. Справившись с собой, Хёнджин продолжает молча, равнодушно упираться подбородком ему в шею, и на этом его активное участие в происходящем заканчивается. По подоконнику начинают гулко стучать капли дождя, бьют в стекло, по крыше, и комната Минхо наполняется глухим, уютным стуком. — Я напишу твоему отцу, что ты пока у меня, — спохватывается Минхо. — Ладно? Чтобы он просто не беспокоился. Как только ты захочешь, я отвезу тебя домой, но ты можешь остаться на столько, на сколько захочешь, в том числе на ночь. Хёнджин издает тихий неясный звук, почти теряющийся в шуме дождя — ещё чуть тише или будь дождь чуть громче, Минхо и не заметил бы. Проведя ладонью по его спине поверх одеяла, он с сожалением тянется к телефону, пишет сообщение сначала отцу Хёнджина, предупреждает, что они собираются поговорить и что он не гарантирует, чем всё это закончится, но обязательно поставит в известность. Перечисляет варианты: поездка на танцы, ночёвка Хёнджина у Минхо, желание Хёнджина уехать домой прямо сейчас — Минхо обещает, что в любом случае привезет его и проводит до квартиры лично. Следующее сообщение улетает отцу самого Минхо с оповещением о внезапном госте, очень кратким и схематичным пересказом ситуации, просьбой дать совет и не заходить (и маме не давать), пока они сами не выйдут. Оба отписываются почти одновременно; отец Хёнджина сначала звонит, но Минхо мгновенно сбрасывает — и только тогда приходит сообщение. Даже через текст ощущается тяжесть и смирение, однако, если сложить буквы в слоги, а слоги в слова, то окажется, что отец Хёнджина не против и ждёт новостей. Минхо крепче прижимает к себе тихо сопящего ему в плечо Хёнджина. Отец Минхо велит не настаивать на разговоре, пишет краткое, но очень ёмкое «беспомощность — страх показаться слабым — страх быть осужденным» и «отсутствие любви — боязнь открыться из-за осуждения — осуждение есть отсутствие принятия». И завершает эти цепочки крайне прекрасным «ну, или типа того, сам разберись, я его год не видел и карта не под рукой». Вообще Минхо понимает, что тот имел в виду. Это подборка когниций, собирающаяся в схемы когнитивной концептуализации, то есть, попросту говоря, убеждения и мысли, которые слишком сильно влияют на жизнь и портят ее, потому что сформированы под воздействием не самых приятных событий. Эти цепочки в теории должны быть гораздо длиннее, но Минхо не умеет их составлять, однако расшифровать то, что отец написал, вполне способен. Подразумевается, что Хёнджин боится открыться, боится стать хоть как-то уязвимым, потому что считает, что его обязательно ранят, так или иначе, осудят, обидят и так далее — и поэтому ведёт себя так, чтобы не допустить этого изначально. Игнорирует людей, пытается не привязываться, подходит к Минхо и разговаривает с ним в первую очередь из-за договоренности с терапевтом (то есть к какому-то терапевту тот всё-таки ходит, что ли, задаётся он вопросом, втайне от отца, или это Хёнджин соврал ему, подобрал предлог для начала общения? Боялся подойти просто так?), И вообще перестраивает всю свою жизнь так, чтобы риск пострадать (даже если этого риска на самом деле нет; тем более, если этого риска на самом деле нет) был как можно меньше. И, в общем, Хёнджин строит вокруг себя стену, а потом вдруг обнаруживает, что за этой стеной изначально прятался враг. Неудивительно, что сейчас он шокирован и испуган донельзя. «Селективный мутизм?» — пишет Минхо отцу, чтобы уж наверняка. «Не замечен», — быстро отвечает тот. Хм. Минхо гладит Хёнджина по спине, проводит пальцами по слабым лопаткам — кажется, у того вообще нет сейчас сил напрягаться. Ответ отца значит, что Хёнджин разговаривать (не по душам, а вообще, глобально) может. Просто, судя по всему, не хочет. Так что Минхо, видимо, неправильно себе что-то представил или понял, но ничего страшного, ему же не диагноз Хёнджину ставить, а… А что именно? Он задаётся этим вопросом уже в третий раз за очень короткий промежуток времени. Кто ему Хёнджин? Кто он Хёнджину? Считается ли их сидение вот так, в обнимку, дружеским утешением? Или папа прав, и Минхо на самом деле втайне даже от самого себя желает чего-то большего, наверняка для Хёнджина отвратительного и постыдного? Фу. Нет. Минхо прибирает свалившуюся с волос Хёнджина резинку и пальцами тихонько прочесывает ему волосы на затылке, внезапно обнаруживая в себе очень глубоко прятавшуюся до того тактильность. Тот сидит тихо, затаившись как мышка, но по дыханию слышно, что не спит, не потерял сознание, а тоже по уши где-то в своих мыслях. И Минхо, хоть тот и не дрожит, отчего-то из-за этого страшно. — Хёнджин-а, — опять говорит он, массирует пальцами ему затылок и темя и молчит, потому что не знает, что сказать, а потом вдруг придумывает. Тема не лучшая, но ему опять почему-то хочется начать заполнять тишину. В голове он у себя представляет так, будто Хёнджин прямо сейчас тонет, теряется в собственных мыслях, и, если его не отвлечь, не переключить — не подать руку, в конце концов, то тот может выйти из дома Минхо и прямиком шагнуть в Хан. Конечно, на самом деле такого не случится как минимум потому, что Минхо всё-таки его отвезёт, но. Хван Хёнджин любитель сбегать, мало ли. — Хёнджин-а, — повторяет Минхо. — Хочешь, я поговорю с Сынмином, и он не будет спрашивать тебя ни о чем таком? Вы с ним дружили, наверное? Конечно, дружили, как с тобой можно не дружить, — еле слышно смеётся он. — Но я бы всё-таки очень хотел отвести тебя в то кафе и познакомить с котами, как и обещал. Попозже я познакомлю тебя и со своими, хорошо? Они сейчас где-то в доме, когда мы пришли, я закрыл дверь, попозже встану и пущу. Если так задуматься, удивительно, что коты, даже не встретившие их на входе, до сих пор не скребутся ему в дверь, требуя внимания. Но, прислушавшись, сквозь барабаны дождя Минхо различает лёгкий шум снизу, а это значит, что отец уже вернулся — и вот на него-то коты, видимо, и обрушили всё своё желание пожрать. Хёнджин шевелится в его руках, и Минхо сразу отбрасывает посторонние мысли. — Я не хочу видеть Сынмина, — тихо шепчет тот. О. Оно живое. И разговаривает. — Тш-щ, Хёнджин-а, тогда, конечно, не нужно. Обойдёмся моими котами или приедем туда, когда будет смена не Сынмина, если уж ты всё-таки захочешь, — быстро, с лёгкостью обещает Минхо. В конце концов, это самый минимум того, что он может для Хёнджина сделать. Отобьётся он от Сынмина без проблем, подумаешь. — Спасибо, — после паузы доносится с его плеча, и Минхо, спускаясь подушечками пальцев к основанию шеи — кажется, Хёнджин всё-таки отхватит себе сегодня бесплатный массаж — болезненно усмехается. — Не за что, Хёнджин-а. — И спохватывается: — Хочешь лечь? Выпрямить ноги? Неловко двинувшись в его объятиях, Хёнджин тут же снова деревенеет, но, кажется, Минхо своим вопросом добивается того, чего и хотел — теперь Хёнджин наконец осознает, что у него онемели ноги, чувствует их, обращает на эти чувства внимание и забывает о том, что только что происходило в его голове. Плечом Минхо ощущает лёгкий кивок и сдвигается в сторону, вытягивает из-под себя остаток одеяла. Давит на спину Хёнджину и помогает тому опуститься вместе с собой, ждёт, пока тот не выпрямится во весь рост. Однако под его взглядом Хёнджин неожиданно потягивается во весь рост, зевает, топырит ладони и по-балетному тянет носочки; а потом сжимается обратно и каким-то неизвестным и волшебным образом оказывается лежащим головой у Минхо на плече. Для полного соответствия той картине, что себе нарисовал в какой-то момент где-то в глубине души, Минхо тянется и прикрывает ему торчащие наружу ступни остатком одеяла. Сам он остаётся снаружи, но, во-первых, дома в целом не так уж и холодно, а, во-вторых, от пригревшегося Хёнджина идёт ровное, согревающее тепло. В общем, хорошо. Хёнджин рядом похож не то на спринг-ролл из тех, что до сих пор лежат на тарелке, не то на не порезанную ещё колбаску кимбап, по уши завёрнутый в мятно-зеленое, и, кажется, он достаточно расслаблен, чтобы Минхо не испытывал необходимости дёргаться прямо сейчас и что-то срочно решать, вытягивать того из колодца мрака и одиночества. — Я просто шёл по парку, — неожиданно шепчет Хёнджин. Сначала Минхо вообще не понимает, о чём тот, а потом до него доходит, резко, словно ведром ледяной воды обливают: это же тот о похищении! — Хёнджин-а, ты не обязан это рассказывать, — торопливо бормочет он. — Ничего страшного не случится, если ты это не расскажешь. Говоря это, Минхо, правда, абсолютно сознательно упускает из своей речи тот факт, что с фобиями борются преимущественно путём переработки своих ощущений во что-то другое, а это значит, что пациентам приходится раз за разом сталкиваться с предметами своего страха. В случае Хёнджина — говорить о них. Много. — Я хочу, — роняет тот. — Нет, если ты не хочешь слушать, ты можешь отказаться… — Стой, Хёнджин-а, — возражает Минхо. — Ты это пережил, как я могу отказаться слушать? Логика, конечно, огонь, кривая, как извилины в мозгах самого Минхо, но он вообще про то, что да, ему, конечно, придется сделать над собой усилие, но, по сравнению с тем, какие усилия над собой пришлось сделать Хёнджину, это даже не стоит упоминания. Хёнджин вздыхает и молчит какое-то время, а затем повторяет: — Я просто шёл по парку. Днём. Играла музыка — та самая песня, как тогда в классе, — о, это многое объясняет, думает Минхо, — было много народу, а потом ко мне подошёл мужчина и попросил ему помочь. Заявил, что котёнок залез к нему под капот, а у него слишком широкие руки, чтобы достать. Руки у него, честно говоря, и правда огромные… Я даже ни о чём таком не думал, — сглатывает Хёнджин, — когда он отводил меня в сторону, даже не на парковку, а ближе к краю парка, где никого не было. И я увидел его машину — черный, крытый пикап — и ещё, помню, подумал, что подозрительно на такой ездить по городу в парк ради прогулки пешком, но присел у колеса, и… Плечом — это, кажется, на сегодня его основной индикатор состояния Хёнджина — Минхо чувствует вздрагивание и немедленно поворачивается к нему. На лице Хёнджина отсутствующее выражение, но он вновь дрожит — как тогда, раньше, — и дышит с присвистом. Но, справившись с собой, продолжает говорить. Минхо оставляет свободную руку поддерживающим жестом где-то поверх него — то ли на предплечье, то ли на талии, в общем, поверх кимбапа, и молча слушает, ощущая, как протягивает холодком ужаса вдоль позвоночника. — Он… зажал мне рот, — продолжает выплёскивать из себя пережитое Хёнджин. — Я, конечно, испугался, идиот, кто бы знал, что бояться надо того, что будет позже? Попытался начать отбиваться, он ударил меня по лицу, потом ещё раз, и я… Я просто не смог… Я просто позволил ему это сделать с собой, понимаешь, хён?! Хёнджин выковыривается из-под одеяла, вытаскивает руки и хватает Минхо за запястье, сжимает со всей своей хенджиньей дури — но, правда, получается не особо сильно, поэтому Минхо пока что не против. Он слушает и смотрит во все глаза и уши, и возражает немедленно: — Ты не позволил, ты просто не смог сопротивляться, это другое. — Это одно и то же! — яростно выплевывает Хёнджин. — Ты упал перед ним на колени посреди улицы и заорал: «Похить меня, аджосси, мне срочно нужно пережить пиздец»? — капельку ядовито осведомляется Минхо, и его укол достигает цели. — Нет, конечно, — Хёнджин сдувается и продолжает уже тише: — Я не смог — не стал сопротивляться, я испугался так, что у меня затряслось всё, и руки, и ноги, и помню, что подумал, что надо кричать, но тоже не смог — рот боялся открыть, и он ударил меня снова, связал, заткнул рот и закинул в багажник. Звучит легко и просто, но Минхо представляет, в каком тот, наверное, был ужасе, и его всего тоже начинает трясти — в первую очередь от сочувствия. Хёнджин всё ещё сжимает его руку, но Минхо теперь тоже надо что-то подержать, и он, изворачиваясь, переплетает их пальцы в жесте поддержки. — Я помню, что сидел у машины, когда он меня бил, и думал, что всё, это конец, — продолжает делиться Хёнджин. — А потом болтался по этому кузову на дороге и понимал, что это вообще не конец, что, раз он не убил меня там, то до конца ещё долго, много, страшно и, наверное, очень больно, и мне было страшно, так страшно, хён, я не… Он впервые всхлипывает. Минхо молча засчитывает себе победу в третьем сражении — тоже далеко ещё не в войне, в этой войне невозможно выиграть, как он думает — и, выпустив его ладонь, взамен притягивает всего Хёнджина ближе. Сколько же дерьма пришлось пережить этому хрупкому и слабому человеку, с ужасом думает Минхо, и потом снова думает, что тот совершенно не слабый. — Ты такой молодец, Хёнджин-а, — отвечает он, гладит по спине широким жестом, и под почти невесомым нажимом его ладони Хёнджин придвигается, сползает щекой с плеча Минхо ему на грудь, и тяжело дышит со всхлипами. — Ты такой умница, ты всё это пережил, ты справился, всё закончилось, и ты такой сильный, что можешь это вспоминать. Хёнджину явно нравится, что его хвалят. То ли его это успокаивает, то ли воодушевляет, то ли просто сил придаёт — но после слов Минхо от него во все стороны расходится почти физическая волна облегчения, и он чуть затихает в своей дрожи — хоть и ненадолго. Проходит секунд десять, может, больше, и тот прячет лицо в ладонях. На него так больно смотреть, больно его слышать, что Минхо разрывает сердце почти в буквальном смысле. Но он сильный, он сможет это выдержать — в конце концов, Хёнджин пережил то, что рассказывает, в реальности, а не просто берёт это из головы. Ему было — и до сих пор есть — куда больнее, чем может сейчас чувствовать себя Минхо, чем может представить себе Минхо, и хочется сделать хоть что-то, чтобы Хёнджину стало хоть немного лучше. Поправляя ему одеяло, всё, что Минхо может — это снова ободряюще гладить. Он почти шокирован, что Хёнджин доверяет ему настолько, чтобы находиться рядом в таком уязвимом виде и положении, шокирован, благодарен и отчаянно боится сделать что-нибудь не так. Шевельнуться неправильно, сказать что-нибудь не так, напугать Хёнджина настолько, что тот снова сбежит. Проблема в том, что не делать ничего — тоже не вариант. Игра «кто первый», угу. — Я лежал и боялся, — глухим голосом продолжает Хёнджин. — Пытался запоминать дорогу, но сбился после второго же поворота. И, когда мы всё-таки приехали, он снял тент и уставился на меня такими глазами… Хён, клянусь, я тогда подумал, что точно знаю, что всё, я не выживу, что больше не увижу ни друзей, ни родных, ни Кками… Он снова плачет — на этот раз уже не закрывая лица, но не замолкает, глотая слёзы, продолжает бормотать, облизывает то и дело губы, яростно, зло и одновременно беспомощно моргает, явно продолжая где-то внутри своей головы находиться всё где-то там, а не здесь: — Он меня через плечо перекинул и потащил вниз головой, я думал — вырвет, но он дотащил раньше, бросил в подвал. Там был пол из свежих досок, они так пахли, мне кажется, я теперь вообще запах свежеспиленных деревьев выносить не смогу, меня будет рвать сразу же. А потом он развязал мне рот, перевернул, и… и… Хёнджин снова всхлипывает, уже куда горестней, чем во все предыдущие разы, вместе взятые, и Минхо по контексту уже понимает, что именно тот не смог договорить, о чём рассказать. Непроизвольно сжимая руки в объятиях сильнее, он заставляет Хёнджина придвинуться почти вплотную — и тот с лёгкостью это делает, полный неожиданного энтузиазма, утыкается носом куда-то между Минхо и кроватью, словно слепой кутёнок, неожиданно съежившийся, мелкий для их разницы в росте. Он плачет и плачет, всё громче и громче, издаёт совсем уж болезненные звуки, жалобно скулит, как маленький ребёнок, и что-то, кажется, пытается сказать, но Минхо разбирает только невнятное: «Хён!..», и обнимает его сильнее, чем заставляет Хёнджина на миг отодвинуть голову. Красный, с распухшими глазами, почти уродливый сейчас Хёнджин с искаженным от боли и слёз лицом мгновение смотрит на Минхо, а затем буквально набрасывается на него, заставляет приподняться, стискивает руки вокруг грудной клетки так, будто собирается прямо сейчас сломать ему ребра. И — идёт на второй заход, истерика ещё не закончена. Грешным делом Минхо думает, что его поведение выглядит так, словно это вообще первый раз, когда Хёнджин позволяет себе сорваться, открыться и выплакать всё, что чувствует, чуть ли не за весь год. Интересно, как он вёл себя в первые дни? Нужно, наверное, будет спросить у отца. Плакал ли? Или закрылся? Духи предков, как же его жалко сейчас. Во всех смыслах, которые можно вложить в это слово, хоть Минхо и не слишком приятно об этом думать именно так, но против правды не попрёшь. Хёнджин выглядит таким униженным, таким страдающим, что Минхо автоматически сравнивает себя с ним и думает, что он бы, наверное, реагировал иначе и ломался по-другому. Однако они не где-то ещё, они здесь и сейчас, и здесь и сейчас больно не Минхо. Точнее, Минхо тоже, потому что жалость — это ещё и сострадание. Ему мучительно тянет душу (и грудь), потому что Хёнджин всё ещё держит его так, словно Минхо — единственная константа его жизни, единственный якорь, и, если тот отпустит, то произойдёт нечто совсем уж страшное, вроде того, что Хёнджин улетит и откроет глаза снова где-то глубоко в прошлом, снова перед тем человеком, которого он не хочет вспоминать. Но Минхо обнимает его сам и честно сейчас признаётся себе, что не готов отпускать. Может быть, всему виной действительно сострадание, может, жалость, а может, Хёнджин просто хороший человек — но, не задумываясь над причинами, Минхо держит, гладит по спине и снова шепчет ласковое: — Хёнджин-а, это кончилось, он больше тебя никогда не тронет, ты больше его никогда не увидишь, ты так хорошо справляешься и ты сможешь с этим справиться, ты не один, хорошо? Ты больше не один, я с тобой, Хёнджин-а… Хёнджин рыдает так, словно у него там где-то есть доступ к крану с безлимитной водой, и плечо у Минхо промокает достаточно быстро. Однако точно так же, как того и сорвало в истерику — внезапно, резко — так Хёнджина и отпускает, и он просто лежит, дует губы, шмыгает эпизодически носом и всё ещё тяжело дышит. Не в силах больше подобрать никаких слов, Минхо просто гладит и ждёт, и слушает его дыхание сквозь лёгкий фоновый стук капель по стеклу. И не сразу замечает, что хватка тонких пальцев Хёнджина на его футболке потихоньку слабеет; он обращает внимание, когда сам Хёнджин расслабляется настолько, что чуть сползает ниже на плечо Минхо и медленно подсовывает руку себе под щеку. Его глаза закрыты, он дышит уже совсем тихо-тихо, он укрыт одеялом, в тепле, комфорте и безопасности, и, прежде чем Минхо успевает додумать эту мысль, уже оказывается в плену, поскольку Хёнджин во сне перекидывает через его бедро ногу с одеялом. Замерев, Минхо боится лишний раз шевельнуться, но Хёнджин тяжёлым кулем лежит и не шевелится, на фоне стресса и усталости, по-видимому, вырубившись капитально и с гарантией. Танцы, судя по всему, на сегодня опять отменяются, но Минхо даже в кои-то веки и не против. Единственное, о чем он жалеет — это что Хёнджин за весь день так нормально и не поел. А будить его сейчас, чтобы накормить — нет, спасибо. Не для того успокаивал. Одной рукой Минхо тянется к своему телефону и, еле дотягиваясь до дальних кнопок на клавиатуре, печатает микроотчет обоим отцам — своему, конечно, же, длиннее и подробнее, включая те вопросы, которые появлялись у него в процессе разговора с Хёнджином. Отец Хёнджина снова звонит, и на этот раз Минхо, убавляя звук из динамика до минимума, всё-таки берёт трубку. — Хёнджин спит, — шелестит он в микрофон как можно тише. — Он в порядке? — спрашивает Ыну. — Скорее, наверное, да, — пожимает плечами Минхо. — Если не сию секунду, то, когда проснется, наверное, будет. Хотя бы на том же уровне, на котором и был. Надеюсь. — Ладно, — вздыхает Ыну и с нотками обречённости в голосе спрашивает: — Говоришь, он останется у тебя? — Не хочу его будить, если честно. Пусть он отдохнёт после разговора, это было тяжело, в первую очередь для него самого. — Ты отвезёшь его? — Завезу с утра за вещами и отвезу потом в школу, — клятвенно обещает Минхо. — И после школы, если у меня получится. — Помни, я на тебя положился, парень, — говорит на прощание Ыну. — Береги его. — Конечно, — с улыбкой выдыхает в микрофон Минхо, потому что как Хёнджина можно не беречь вообще? И повторяет: — Обещаю.