Сломанный

Минхо долго бездумно слушает тихое, на удивление спокойное сопение, словно колыбельную, и засыпает сам в какой-то момент прямо так, как был, без одеяла, согреваемый только Хёнджином. Конечно, есть ещё одежда, но дома всё-таки тепло не настолько, по крайней мере, к ночи. Поэтому приятная тяжесть сверху, когда Минхо не то чтобы просыпается, но приоткрывает глаза, хоть и становится сюрпризом, то всё-таки скорее хорошим. Скинув с себя во сне большую часть одеяла, Хёнджин в поисках тепла практически полностью заползает на Минхо, распластывается поверх всем телом, накрывает собой, и это неожиданно приятное ощущение. Хёнджин горячий и расслабленный, по крайней мере, пока спит. А он точно спит, иначе наверняка сбежал бы в панике, как только понял, что происходит. На самом деле Минхо такое положение тоже в новинку, но, учитывая, что лично он не вкладывает в происходящее какой-то второй, скрытый смысл, то, наверное, в целом ему нормально. То есть мысли, конечно, бродят, но вовсе не такие, какие бы бродили сейчас у Джисона, извращенца с высоким либидо. Минхо вполне определенно решает сейчас, что, если тот ещё раз его начнёт доставать — выдаст визитку эндокринолога, тестостерон проверить. Говорят, в подростковом возрасте следить надо. А то опасно. Особенно всяким слишком много говорящим о сексе Джисонам. Мысли же, которые бродят в голове у Минхо, куда более невинны. Он не видит прелести в сексе как таковом, как в абстрактном понятии, для него интимная сторона вопроса, в его неопытном — Минхо спокойно сам себе в этом признаётся, — восприятии, неизбежно связана с партнёром. И думает он сейчас про то, что просыпаться с кем-то, оказывается, ему очень нравится. Уютно, тепло… нежно. Минхо чувствует себя — как бы это так сказать? Укомплектованным, вот. Та история про вторую половинку всё-таки для него, сына медика и механика, слишком романтизирована, да и Минхо прекрасно сознаёт, что чувствовал бы себя примерно так же и с Джисоном тоже. Или ещё с кем-то, с кем он в хороших, достаточно близких отношениях, хоть таких людей и немного. С Сынмином, может, но не факт. С Феликсом с танцев — но тоже не точно. В общем, в ленивых, спутанных мыслях Минхо много о человеческой теплоте и о том, что человеку нужен человек, но никакой романтической или сексуальной подоплёки. Ему просто хорошо, вот и всё. Кончиками пальцев, стараясь не особо шевелиться, он дотягивается до уголка одеяла и тянет ближе, а потом накидывает на них обоих, потому что всё-таки уже прохладно. Часы на противоположной стороне комнаты показывают, что уже слегка заполночь, то есть, раз сейчас прохладно, то к утру будет совсем холодно, учитывая приоткрытое окно. Укрыться нужно; ощутив, как по спине ползёт одеяло, Хёнджин шевелит лопатками, словно отгоняет муху, что-то сопит и, кажется, слегка пускает слюни Минхо на грудь. И вообще — Минхо косится на него — кажется, тот знатно вырубился, размазался поверх него, рот приоткрыт, челюсть в сторону, губа чуть вывернута наружу — смешной такой и милый, что невозможно перестать смотреть. Он смотрит, смотрит и смотрит, а потом снова как-то незаметно, случайно засыпает. Утро знаменуется тем, что Хёнджин на этот раз просыпается первым. Просыпается и пугается, сдергивается с Минхо в сторону — на этом этапе сам Минхо тоже наконец открывает глаза, — и чуть было не падает на пол. Одеяло сдвигается, кошки порскают в стороны, недовольные и потревоженные; Хёнджин открывает рот, чтобы возмутиться своим положением, но громким мявом его затыкает слишком наглый Дуни. Ошарашенно моргая, Хёнджин, всё ещё с открытым ртом, поворачивается в его сторону — и кот красноречиво стоит рядом с пустой миской, а потом протягивает лапу и громыхает ею. Откуда в комнате Минхо вообще взялась кошачья миска, да и кошек с вечера не было, — неизвестно, тайна за семью печатями, всегда ж на кухне миски стояли, и Минхо, старательно думая именно об этом, пытается подтянуть к себе одеяло, потому что стесняется. Неизвестно в какой момент, непонятно, как вообще, учитывая, что засыпал он с Хёнджином в виде одеяла и проснулся так же, он стащил с себя футболку — вон она, на полу валяется, — и теперь сверкает своим огромным, грубым шрамом от удаления аппендикса перед Хёнджином. И вообще торсом. Голым. Стрёмно. И страшно. Основная проблема в том, что на одеяле сидит Хёнджин, который одним местом немедленно ощущает тягу и переводит вопросительный взгляд на краснеющего Минхо. Минхо почти плачет от неловкости. Что ж ты делаешь-то, Хван Хёнджин, отвернись, ну пожалуйста. Или хотя бы с одеяла встань. Был бы он более проснувшийся и менее паникующий, то понял бы — так-то он все равно это поймет, но просто несколько позже, — что именно эта его паника и спасает их дружбу. Хёнджин, видимо, просто не в состоянии бояться кого-то, кто паникует раз в пять сильнее его, хотя изначально и выглядит так, словно готов сорваться и всё-таки сбежать сейчас, раз уж не сбежал с вечера. Но сейчас Минхо продолжает растерянно тянуть на себя одеяло, и Хёнджин наконец спохватывается, привстает и даёт ему спрятаться по самые плечи. Только тогда Минхо с облегчением вздыхает и позволяет себе ссутулиться. Повисает неудобная тишина, которую разрывает лишь Дуни, отчаянно жаждущий пожрать. Остальные коты уже давно свалили вниз, зная, что еда обычно выдаётся в районе кухни, и только этот чего-то застрял тут. Словил баг, увидев миску, видимо. Громыхание на них не действует, и Дуни протяжно, нагло, с переливами, громко орёт на всю комнату. Сразу видно — любимый и разбалованный. — Дуни! — восклицает Минхо и, укоризненно вздыхая, кое-как дотягивается до футболки и впихивается в нее, пытаясь не уронить одеяло. Кот тем временем отвечает ему что-то на своем, кошачьем, и Минхо, не выдержав, мяучит ему в ответ, зеркально передразнивая и интонации, и длительность фразы, и тональность. Кот, наверное, в шоке, он хозяину такой, мол, я есть хочу, а хозяин ему в ответ: «Я тоже». Вышаркивая в своих слишком больших, но любимых тапках с кошачьими хвостами сзади к двери, Минхо слышит, как за спиной в паузах в их с Дуни диалоге хихикает Хёнджин, и мысленно ставит себе с котами плюс. Он распахивает дверь — и происходит рокировка: Дуни мгновенно задирает хвост и с бешеным воплем утреннего тыгыдымщика-любителя уносится вниз, а вместо него внутрь чинно вплывает Суни, лениво пересекает комнату и запрыгивает прицельно на ноги Хёнджину. Тот вскрикивает, но коту плевать: он начинает топтаться у Хёнджина на коленях, глубоко впиваясь когтями. Хоть и собачник, но Хёнджин всё равно терпит и даже не возмущается боли, а просто несмело заносит руку и касается кошачьего затылка, чешет одним пальцем. Сам того не зная, он делает то единственное, чем можно покорить маленькое сердечко Суни; укладываясь на его ноги, Суни громко, старательно мурчит и, уже даже лёжа, продолжает жамкать бедра Хёнджина лапами. Минхо ощущает, что улыбка, вызванная тем, с каким выражением лица Хёнджин смотрит на Суни — как на какое-то чудо — вот-вот порвёт ему щеки. И снова смущается, когда тот поднимает голову и смотрит уже на него. — Привет? — вопросительно шепчет Хёнджин, продолжая почесывать шкирочку самому нелюдимому из всех котов в этом доме. — Привет, — улыбается ему Минхо. — Как ты себя чувствуешь? Выспался? Он намеренно не спрашивает ни о чем серьезном. Прислушавшись к себе, Хёнджин кивает: — Кажется, да, спасибо. Давно так хорошо не спал. А сколько сейчас времени? Минхо переводит взгляд на часы и удивлённо вскидывает брови. В принципе, вырубило их обоих достаточно рано, плюс ещё понервничали — поэтому половина шестого утра выглядит даже логично, но странно. — Полшестого, — вслух повторяет он. — Часов десять проспали где-то. Снова ошеломлённо глядя, Хёнджин качает головой. — Мне кажется, я за последний год вообще ни разу столько не спал, — признаётся он, а потом вдруг осекается. С опаской смотрит на Минхо, и выражения на его лице меняются, словно кадры на ленте пленки кино, с мгновенного страха на осознание, с осознания — на облегчение. Хёнджин отпускает плечи, горбится, выдыхает — заметно аккуратно, чтобы не тревожить Суни, — и кусает губы. Неожиданно для себя Минхо понимает, что тот пытается не плакать. — Хёнджин-а, — зовёт он. — Я могу присесть рядом? Тот несмело кивает, и Минхо снова шаркает тапочками, вызывая у Хёнджина призрак улыбки, обратно к кровати. Аккуратно опускается в десятке сантиметров и протягивает руку, обхватывает ею худое, но сильное плечо. — Если дело в том, где и как это было, — говорит Минхо, отчаянно пытаясь казаться невозмутимым, — то ты можешь оставаться здесь на ночь ещё… Если захочешь, конечно. Родители против не будут, я обещаю, тем более с отцом ты знаком уже давно. Смешно морща брови и нос, Хёнджин возводит глаза к потолку и приоткрывает рот в попытке вспомнить, о ком речь — и вдруг вспоминает, резко бледнеет донельзя, и, кажется, это опять знакомая паника. Он вздрагивает, и Суни, недовольно дернув ухом, перебирается на дальний от них угол кровати. Обидно, но, однако, это даёт Минхо свободу маневра, и он приобнимает Хёнджина за плечи: — Так, ну-ка, давай, возвращайся в реальный мир, если ты не хочешь, ты не обязан с ним ни о чем говорить, сейчас это просто мой отец, а не кто-то, кто будет выпытывать у тебя подробности, угу? Дыши, Хёнджин-а, давай, на счёт до четырех вдох, — Минхо перекладывает правую руку тому на грудь и надавливает. — Раз, два, три, четыре, пауза, задержи дыхание, а теперь медленно выдох до семи, давай, два, три… Пять, шесть, семь, пауза… Умница, Хёнджинни. Молодец. Ты меня слышишь? — Слышу, — сглатывает Хёнджин и крепко сжимает пальцы на том, что попадается под руку — на колене Минхо. — Дышу. Я молодец, да. Что ты говорил про отца? — Что сейчас он мой отец, а не человек, перед которым тебе придётся откровенничать, — повторяет Минхо. — Это не приём у врача, и тебе вряд ли будут задавать какие-то вопросы, помимо того, как дела у твоего отца и что ты ешь на завтрак. Что ты ешь, кстати? Вспомнив, Минхо оглядывается на столик — и да, еды на нем уже нет. Вот откуда взялись кошки: кто-то из родителей всё-таки заглянул, пока они спали, забрал еду и взамен пустил пушистых свинюшек. — Да что угодно, — решительно отвечает Хёнджин, и его живот вдруг громко и на всю спальню урчит. — Ой. — Вот и «ой», — смеётся Минхо и за плечи тащит его вверх. — Мы ж даже не поели вчера в результате, надо наверстать теперь. В душ хочешь? — А можно сначала поесть? — корчит жалобную моську тот, и Минхо, разумеется, кивает, хоть это и неправильно, зубы надо чистить перед завтраком (в идеале и после, но это в идеале). Но как можно сопротивляться и занудствовать, когда Хёнджин моргает на него своими по-утреннему особенно узкими темными глазами и выпячивает губы? Тем более, что он правда, считай, сутки не ел, поэтому вопрос, заставлять ли его ждать ещё, даже не рассматривается. — Конечно, можно, — соглашается вслух Минхо. — Пойдем? Кофе хочешь? — Да! — Хёнджин широко раскрывает глаза — ага, типичный кофейный наркоман детектэд, Минхо чувствует родственную душу. — Черный! Без сахара! Много! — Договорились, — не выдержав, смеётся он и ведёт Хёнджина вниз, на кухню. Ещё слишком рано, и родители ещё спят. Однако посреди кухонного стола записка от матери с кучкой сердечек, где написано, что она приготовила им обоим бенто с собой в школу и чтобы они позавтракали тем, что найдут, и её не будили — легла поздно. Минхо зачитывает вслух, и Хёнджин хлопает глазами. — Мне тоже бенто? — удивляется он. — Правда? Вообще, как Минхо вспоминает, Хёнджин вот именно в таком формате при нём ни разу ещё не ел вообще. Как будто его мать не видит необходимости, считая, что сына хорошо накормят в столовой. Технически-то да, но в столовой Хёнджина Минхо тоже что-то нечасто видит. — Конечно! — Минхо даже заглядывает внутрь и проверяет: — Рис, кактуги — бабушка делала — креветки и соус из юдзу. Нормально? Ты всё ешь? — Конечно! — Хёнджин смотрит на него примерно так же пристально, как Дуни или Дори, когда Минхо берет вкусняшки, и сглатывает. Пошутить бы, приказать: «Место», но вряд ли тот оценит. Ещё лет пять минимум можно и не пытаться. Минхо сглатывает тоже, когда понимает, насколько далеко планирует Хёнджина в своей жизни. Им ещё учиться, поступать, но он отчего-то так уверен… Почти страшно от этого. Почти. Самую малость. Он включает кофеварку, смотрит на содержимое холодильника и решает наконец, вытаскивает яйца, зелень, рыбу с осьминогами, муку и сковороду под такояки, при виде которой у Хёнджина вырывается очаровательный стон. — Жарить сам будешь, я только тесто сделаю, — тут же предупреждает его Минхо, и Хёнджин воодушевленно много-много кивает и чуть ли не подскакивает на месте от восторга, на этот раз напоминая ему маленькую взволнованную собачонку — в точности как этот его Кками. Он быстро намешивает тесто, суёт миску Хёнджину и пододвигает начинки, а сам быстро взбалтывает яйца на рулетики и режет зелень. Кофемашина жужжит, Хёнджин радостно возится с плитой, комментируя свои действия, и Минхо вдруг опять посещает то вчерашнее ночное ощущение уюта, словно дежа вю. Как это работает — непонятно, и почему это так чувствуется — непонятно вдвойне, но впервые Минхо ассоциирует это чувство с Хёнджином и думает, что он с ним вообще-то тоже очень хорошо выспался. — Заедем к тебе перед школой, ладно? — скорее сообщает, чем спрашивает Минхо в какой-то момент, выкладывая очередную порцию яиц на сковороду. — Прикинь, сколько времени тебе нужно будет дома на сборы, чтобы я рассчитал дорогу. — Да минут двадцать, — не задумываясь, машет палочками Хёнджин. — Собраться, переодеться, в душ я у тебя тут схожу. — Ага, — прикидывает Минхо: — Тогда часа через полтора выходить надо будет. Нормально? Хёнджин переворачивает очередной шарик: — Нормально! Как раз поедим, и ты соберёшься! — уверенно заявляет он. И снова повисает тишина, и снова уютная до невозможности. Они двигаются по кухне, практически не мешая друг другу, переглядываются иногда, коротко улыбаются друг другу и изредка переговариваются по мелким поводам. «Где ножницы?». «Вот, держи». «А кунжут?». «На верхней полке, ты как раз дотянешься». Ни разу Минхо не видел Хёнджина таким спокойным — даже на том ужине. Ни разу. Словно этот болезненный разговор и эта наполненная прикосновениями ночёвка что-то изменили в нём кардинально; Минхо почти просит духов предков сделать так, чтобы Хёнджина больше никто не смог напугать ещё раз. Дори сидит на холодильнике и смотрит на них сверху, поджав лапки, словно пушистая булочка хлеба с ушами, тоже трудится. Свою долю уюта поддерживает. Когда они наконец-то садятся есть, отец лениво спускается в кухню. Тоже шаркает тапками, такой же встрёпанный и сонный, и Минхо на автомате настраивает кофемашину на чашку капучино. — Доброе утро, сын, — зевает тот и, только уже зайдя в саму кухню, понимает, что Минхо не один. — О, Хёнджин-а, рад тебя видеть, хотя и не ожидал увидеть именно здесь. Он смеётся, протягивает руку, и уже вновь ужасно напряжённый Хёнджин несмело ее пожимает. Но обходится без паники, по крайней мере, пока. Однако Минхо всё равно протягивает руку и растирает Хёнджину спину над лопатками вдоль позвоночника; делая вид, что ничего не видит, отец накидывает на тарелку еды и сваливает в район телевизора — наверняка чтобы не смущать, Минхо уверен. В принципе, и правильно, страшного понемножечку, показался — ушел, всё, и этого за глаза. Кстати о глазах: у кое-кого опять дрожат нервные слёзы, и Минхо уже не заморачивается, обнимает как есть. Он уже так привык почему-то к Хёнджину, как будто вечность его знает, будто знает все его реакции наперечёт и знает, что делать при каждом их виде. И почему-то это даже не пугает; придвинувший вплотную стул Хёнджин несколько раз оглядывается в сторону выхода из кухни и вздрагивает. — Очень страшно было? — с тихой улыбкой спрашивает его Минхо, сцепляя ладони за спиной. — В смысле «было»? — Хёнджин аж отодвигается слегка и смотрит на него, словно на нового мессию. — А всё, — с удовольствием поясняет Минхо, — он теперь зайдёт, только когда мы отсюда уйдем. Зашёл, увидел, что ты не в восторге, ушёл, чтобы не провоцировать, всё. Хёнджин смотрит на него, открыв рот, и вот теперь Минхо точно тянет проверить, не может ли он превратить вино в воду. Ой, или наоборот, неважно. Но айщ, приятно-то как чувствовать себя объектом вот такого восторженного внимания, оказывается, особенно от Хёнджина приятно. — А что, так можно было, что ли? — наконец переварив услышанное, выдаёт тот. — Правда, что ли? — Ага! — Хихикая, Минхо высвобождает одну руку, крадёт ещё один шарик и, быстро подув, целиком запихивает его в рот, и поэтому следующие слова получаются не совсем внятными: — Фильфо ифпуфалфя? — Не то чтобы почти как вчера, но близко, — всё ещё изумлённо заламывает Хёнджин брови и осторожно сжимает талию Минхо. — Спасибо. Я так и не сказал, хён. За поддержку, и вообще, я не знаю, зачем ты со мной вообще возишься… — Так, стоп! — Минхо бесцеремонно суёт ему в рот кусок рулетика, пока тот не наговорил ещё чего похуже, заставляя замолчать и начать недовольно пережёвывать. — Если я возился, Хёнджин-а, то это потому, что я так хочу, а не потому что меня кто-то попросил или заставил, окей? Но — пожалуйста. Ты же знаешь, что всегда можешь ко мне прийти с чем угодно, да? — Включая ночёвки? — слабо улыбается тот, едва дожевав. — Включая ночёвки, — уверенно повторяет Минхо и предлагает ему ещё кусочек рулетика. Видеть, как Хёнджин аккуратно снимает его губами с палочек, странно и будит в Минхо какие-то непонятные чувства, но в этом он пока разбираться не готов. По крайней мере, сию секунду. — Спасибо, хён, — повторяет Хёнджин, и вот на этот раз он звучит уже гораздо, гораздо живее, а не как неудачно выжившая жертва упыря, и его пальцы теребят футболку Минхо на спине. — Мне так повезло, что я тебя встретил. — Ешь, Хёнджин-а, — краснея, смущённо улыбается Минхо, потому что никогда не умел принимать похвалу, и снова подносит ему палочки. Кормить кого-то, кого обнимаешь — странно, и, наверное, хорошо, что отец не видит, потом шуток не оберёшься. Но всё равно это приятный опыт. — Кстати, я только понял. Мы опять пропустили танцы. Поедешь на следующую тренировку? — А когда она? — задумывается Хёнджин и тянется за телефоном глянуть календарь. — В пятницу в три, короткий день, — сообщает Минхо и, грустно вздохнув, предупреждает: — Но окно слишком маленькое, чтобы заезжать домой за вещами, так что тебе лучше собраться с утра, и я тебя подберу. Или и вовсе переночуешь тут. — Хён, это… это слишком. — Хёнджин вдруг пытается отстраниться совсем, и Минхо, пожав плечами, ему позволяет. — Тебе решать, — поясняет он. — Помнишь, что я говорил про «возиться»? — Да уж помню, — дует губы Хёнджин, и Минхо догадывается, почему: обломали с драмой. Хёнджин не выглядит нытиком, но вот устроить из редкой демонстрации своих чувств нечто значительное, кажется, склонен. Ещё бы помнить, о чём это говорит, кроме склонности к подростковому максимализму, вздыхает Минхо. — Будешь забывать — я напишу тебе на лбу маркером, — обещает он, — зеркально, чтобы ты в каждом зеркале видел и читал. — Хён злой, — продолжает дуться тот. — Конечно, злой, — соглашается Минхо. — И сейчас злой хён даст тебе чистую одежду и пустит в свою личную ванную, чтобы его бедный маленький донсен успел принять душ перед школой. Хёнджин стремительно опускает глаза, в которых мелькает что-то совершенно непонятное, заламывает на миг пальцы и вновь замолкает, теряется — но на этот раз, кажется, внутри своей головы, а не в панике и ужасе. — Тогда давай, — выдыхает он. — Уже пора, наверное, да? В его голосе скользят незнакомые интонации, но Минхо пропускает их мимо ушей, потому что как раз смотрит на время. — Да, пожалуй, — соглашается он. — Наелся? Как кофе? Поднимаясь, Хёнджин выставляет два больших пальца вверх и довольно машет ими: — Отпад, — признаёт он, — ради такого хочется приезжать чаще. — Запомни это ощущение, — хлопает его по плечу Минхо, встаёт тоже и вместе с Хёнджином возвращается на второй этаж. Он выделяет Хёнджину одежду, показывает, где что в ванной, уходит собираться сам, а спустя десять минут оборачивается на шум у двери и лицом к лицу сталкивается с самым, наверное, серьёзным потрясением за сегодняшний день. Разгоряченный, со всё ещё чуть влажными волосами — видимо, недосушил — и, что, самое убийственное, в одежде Минхо, Хёнджин заходит в комнату. Странное чувство, которое он ощущал и вчера, и ночью, и сегодня утром, возвращается вновь. Видеть, как тощий, долговязый Хёнджин пытается натянуть чуть-чуть коротковатые рукава специально для него выкопанной и застегнутой под горло рубашки как можно ниже, как подтягивает слишком широкие штаны — его рубашку, его штаны, как будто бы имеет право их носить, как будто бы носит их постоянно, — тяжело настолько, что Минхо словно обухом перешибает, и он даже не сразу соображает достать тому ремень. Почему-то очень хочется сказать Хёнджину, как хорошо тот выглядит, и именно это желание Минхо и приводит в какой-то момент в себя. В состоянии молчаливого осмысления собственных ощущений он быстро принимает душ сам, прибавляя поначалу чуточку больше холодной воды, чем хотелось бы, чтобы привести в себя разум и изгнать из него утреннюю томную муть. Нечего тут. Не до того сейчас. После душа он отвозит Хёнджина сначала к тому домой, а затем и в школу, где, снова привлекая излишнее внимание, они сидят рядом друг с другом, хоть почти и не разговаривают в течение всего дня. Минхо не настаивает, понимая, что тому хочется капельку пространства в общественном месте, где и так всё нервирует. Ловит на них любопытные взгляды Джисона и благодарит всех богов, что в школе заставляют носить форму. Почему-то Минхо не сомневается, что тот бы узнал сходу, чьи вещи носил с утра Хёнджин. Хёнджин снова рисует, коротая свободные моменты, снова маркером, свет по тьме. Хёнджин рисует кладбища. Минхо и сказать-то не может, почему это его так тревожит, то ли ассоциации со смертью нервируют, то ли переносит ассоциативно ощущения с самих кладбищ на рисунок. Но смотреть в скетчбук краем глаза почему-то мучительно больно. Уезжает домой Хёнджин сам, торопливо, быстро прощается и привычно уже почти сбегает, подхватив сумку и напоследок коснувшись руки Минхо. Минхо же остаётся растерянно сидеть на месте и смотреть ему вслед, сжимая в ладонях забытый ко всем духам предков учебник по экономике.