Сломанный

Минхо не может уснуть полночи. Его лихорадит — но не от температуры (он проверяет), а от нервов. Всё плохо, всё, в его понимании, так плохо, что он не может с этим справиться. Он, идиот, считал себя взрослым, разумным, понимающим, гордился этим — ребёнок! Жалкий, самовлюблённый ребенок — вот он кто! И жизнь доказала ему это, столкнув лицом к лицу с настоящими взрослыми проблемами. Он утешал Хёнджина, делая вид, что понимает — думая, что понимает! — что тот пережил. Он уверял его, что в любой момент будет готов помочь — и сломался при первых же трудностях. А ведь Хёнджин это пережил! Минхо сам — несносный гордец — говорил ему это! «Как я могу отказаться выслушать, если ты это пережил?». Его трясет от каждой мысли. Он корит себя и каждую минуту словно убивает себя заживо. Теперь он знает, что на самом деле испытал Хёнджин. Точно знает, а не предполагает, и умудряется сыграть роль насильника, отвратительной твари, которую возбуждает нечеловеческое унижение, боль, дегуманизация… Слишком много умных слов, всхлипывает Минхо. Такие люди, как эта тварь, никогда не должны существовать. Никогда не должен существовать тот, из-за кого Хёнджин добровольно унижает себя даже спустя год, в тумане лихорадки решив, что снова видит перед собой похитителя. Минхо противно ещё и оттого, что он посмел взять на себя эту роль. Хотя бы на несколько минут, с благими целями — но благие цели ведут в ад, и он одной ногой уже там, потому что теперь он точно знает, что ему нравится то же самое, что и этой твари. В каком-то смысле, на какую-то часть Минхо — чудовище тоже. Как только он закрывает глаза, то видит перед собой смирившегося Хёнджина и слышит его голос. «Я лучше сам». Его снова начинает трясти. И от воспоминаний, и от понимания, что он в ближайшие годы не сможет завести себе собаку, и от мыслей, что он не знает, каким образом Хёнджин может спокойно находиться рядом со своим старичком чихуа, который весь прошедший вечер мирно продрых в гостиной, и от страха новой встречи с Хёнджином. Минхо не знает, как будет с ним разговаривать, о чём и зачем. Как будет смотреть ему в глаза. А если не в глаза — то на рот. При мысли о рте у него опять начинают трястись коленки. Он хотел узнать, на чем зиждется сила Хёнджина? Вот, теперь знает. Легче стало? Во многих знаниях многие печали. На личном опыте Минхо теперь куда лучше понимает эту суровую истину. «Да, хозяин». В голове голос Хёнджина, в руках — снова шприц, вокруг кружатся небо, фонтан, собаки и кошки, почему-то Суни на коленях у Сынмина, Хёнджин на поводке голой задницей вверх, Минхо тошнит, он говорит «щенок должен себя хорошо вести», и Хёнджин мертвый, он буквально разлагается, с его лица отпадают куски червивого, в личинках, мяса, и Джисон достает член Минхо и громко, открывая рот, пронзительно, резко пищит на него, пищит, пищит, пищит… Открывая глаза, Минхо с трудом соображает, что происходит, но в окне слишком светло для ночи — значит, всё-таки сколько-то поспал. Голова тяжёлая, во рту — как будто кошки нассали, и, главное, ничего ж не пил, ни капли алкоголя. С утра всё видится несколько по-другому, хотя сил думать об этом, конечно, больше не становится вовсе. Хочется плакать, блевать в унитаз и больше никогда не приходить в школу. Но в школу нужно, это залог будущего, у Минхо нет возможности прогуливать лишний раз, и он утешает себя только тем, что в ближайшие дни Хёнджин вряд ли появится, пока не выздоровеет окончательно. И это действительно так. Никто не рисует за соседней партой, никто не игнорирует банановое молоко и не отставляет его на подоконник, никто, в конце концов, не посматривает на Минхо искоса. Хочется плакать, потому что Минхо понимает, что не вытянет, не осилит, что гордыня — смертный грех, что больно падать с небес. Он нарисовал себя спасителем — и не справился. Каким будет выражение лица Хёнджина, когда тот поймёт, что Минхо его избегает? Игнорирует? Как скоро Хёнджин сочтет его предателем? Как сильно это по нему ударит? Как сильно это ударит по самому Минхо вдобавок к тому, как ударило уже, к текущему моменту? Он равнодушно едет домой, равнодушно же — на танцы, потому что наступает пресловутая пятница, и удостаивается критики тренера Кана и упрёков в невнимательности. Заслуженно, к сожалению, но прямо сейчас Минхо это совсем не волнует. Но Феликс вьётся вокруг ужом и обеспокоенно смотрит, хотя в чем дело — не спрашивает. После танцев он заезжает в приют, забыв про Сынмина, и на его осторожные вопросы зло рявкает, просит отвалить и заняться уже собственными делами. Сынмин, что неудивительно, обижается. Минхо уходит от него подальше и занимается тем, что традиционно распугивает любых людей в радиусе нескольких метров вокруг: меняет лотки. Запах обычно стоит такой, что нечем дышать, и сам Минхо-то кое-как дышит сквозь маску, удовлетворённо думая в приступе самоунижения, что заслужил это. Это и ещё много чего хуже. Вечер тихий и мучительно долгий, тянется, словно жвачка, Минхо успевает и заняться учебой, и попытаться почитать, и посмотреть аниме, и потупить в потолок, и даже поиграть во что-то, но толку ноль. Он не в состоянии сосредоточиться ни на чём. Не в последнюю очередь, правда, всему виной почти целиком бессонная прошлая ночь. Думать о Хёнджине перед сном Минхо себе запрещает, просто лежит и слушает, как дождь с силой барабанит в стекло. Суббота проходит как под копирку с учётом того, что школа меняется на языковые курсы, а танцы меняются на работу по дому. Ещё немного — и Минхо сможет найти себе взрослую работу и начать приносить в дом деньги, однако сейчас он пока ещё вынужден помогать взрослым хотя бы так. Второй вечер подряд он прячется в спальне от зоркого взгляда отца, но недооценивает его или где-то попросту палится — и отец приходит к нему сам. — Я могу присесть? — спрашивает он аккуратно. — Конечно, — вздыхает Минхо и начинает каяться: — И, прежде чем ты надумаешь себе всякого, у меня всё хорошо, просто я морально шокирован и перевариваю. И неизвестно, сколько ещё буду переваривать. — Мой мальчик стал мужчи… — смешливо начинает отец, но натыкается на взгляд Минхо и осекается. Уже другим тоном уточняет: — Что случилось? Сглатывая, Минхо думает: как же это так объяснить вообще-то? — Хёнджин, — в конце концов кратко поясняет он. — Он тогда заболел, и я с ним сидел. Он начал бредить и в конце концов принял меня за того человека, который его похитил. — И?.. — аккуратно подталкивает отец. Минхо молчит, подбирает со стола ручку и вертит ее в руках, не знает, как сказать и надо ли говорить, имеет ли право он вообще говорить? Страшно. Противно. — У меня… У меня встал… — прячет глаза он. — Хёнджин… сделал кое-что, и я… Отец вздыхает с неожиданным облегчением. Вмиг забыв про смущение, Минхо смотрит на него и возмущается — какого?.. Почему? — Ну хоть все живы, — улыбается тот. — Что же до рассказанного тобой… Сын, человеческая сексуальность — странная штука. Кому-то нравятся люди одного с ним пола, кому-то — ролевые игры, кому-то хочется подчиняться или подчинять, а кто-то вообще втайне практикует групповой секс… Пока это не выходит за рамки, ничего в этом страшного нет. Пока ты не собираешься, подобно этому человеку, причинять другим боль против их воли, похищать их… Минхо непреднамеренно ломает в руках ручку. — Но это Хёнджин! — перебивает он и отбрасывает обломки на кровать. — Как мне смотреть ему в глаза? Я… сказал ему кое-что. Чтобы он не двигался, как будто я — это тот, кто его похитил. Нужно было, чтобы подействовало лекарство. И я назвал его… — Минхо уже снова глотает слова, всхлипывает, и ему приходится иногда делать паузы, чтобы суметь начать членораздельно разговаривать вновь. — Я не… — Тш-ш-ш. — Отец распахивает объятия, и Минхо придвигается ближе, утыкается носом в крепкое плечо, собираясь разреветься окончательно, но вместо это получает ещё один вопрос: — Что-то я не понял про лекарство, поясни-ка ещё раз… — Он разбил градусник, — отрывается Минхо от плеча уже самую каплю спокойнее, потому что они говорят уже о другом, — его начало колотить, он побледнел, руки-ноги тоже, ногти и губы посинели, лоб горячий был, бред начался, причем активный. Я заставил его не двигаться и сделал тройной укол внутримышечно. И потом он полежал, заснул, и ему сразу стало легче. — Какой «тройной укол»? — сдвигает брови отец. Минхо повторяет знакомую комбинацию вслух, и отец одобрительно кивает, мол, молодец. — В общем, я не знаю, что мне делать, — заканчивает Минхо. — Я не могу перестать вспоминать некоторые вещи, которые точно не должен был видеть. И чувствую, что я противен сам себе. Отец поднимает руку и поглаживает его по плечу. — Лучшее, что ты можешь сделать — это поговорить с ним, — тихо советует он. — Ага, что, подойти и сказать: «Хёнджин, ты мне чуть не отсосал в бреду, поэтому ничего, если я посижу к тебе спиной?»? — рявкает Минхо и осекается, хлопает себя по рту. Отодвигается от отца подальше, ожидая уже обвинения и критику, но почему-то тот молчит. — Пап? — несмело спрашивает он. Отец качает головой. — Кажется, я примерно представляю, что могло у тебя там случиться, — аккуратно начинает он. — И, сын… Чего именно ты боишься? Минхо молчит, потому что не знает, что сказать — всё уже сказал, что мог. — Что он будет продолжать в тебе видеть того человека? — продолжает отец. Ждёт ответа, не дожидается и спрашивает снова: — Что ты будешь продолжать видеть в себе этого человека? Минхо тянется к одеялу и лезет под него, прячется с головой от стыда, и отец его похлопывает по спине: — Тебе не надо отвечать мне вслух. — И добивает: — Ты же понимаешь, что ты и тот, кто похитил твоего друга — совсем не похожи? Минхо аж из-под одеяла выныривает обратно. — Это почему? — почти возмущается он, потому что отец попросту не замечает очевидного. — Если мне нравится то же, что и ему… — Насилие? Беспомощность жертвы? Смерть от твоих рук, от твоего члена? — тихо подсказывает отец, и, ошарашенный донельзя, Минхо судорожно мотает головой. — Нет! — выдыхает он. — Ты что! Нет! Ни за что! — Ну вот, — ободряюще улыбается ему тот. — Видишь? Не всё так страшно. А даже если и да — ничего страшного, пока это не переходит в действия, причем тоже ещё смотря какие… Почитай как-нибудь про культуру БДСМ, хотя бы в наму-вики, чтобы знать, что и такое бывает. Кроме того, ну, сын, ты в самом разгаре гормональной перестройки. В твоём возрасте мне тоже очень неожиданные вещи нравились. — И сейчас эти вещи тебе уже не нравятся? — уточняет Минхо, так, чисто на всякий случай, верно ли понял. — Почему, какие-то нравятся до сих пор, — лукаво улыбается отец. — Но какие именно — мы обсуждать с тобой не будем, пусть личная жизнь родителей останется личной. — Бр-р-р! — передёргивается Минхо, а ведь он даже ещё ничего представить не успел (и не собирался!). — Да уж, давай без таких подробностей. Отец снова улыбается ему и поднимается с кровати. — Стало легче? — спрашивает он. — Пожалуй, — подумав, признаёт Минхо. — Спасибо. — Всегда пожалуйста, — кивает тот. — Выйдешь поужинать? О. Так вот на чём его спалили. Действительно, простота — путь гениев. — Конечно, — вынужденно соглашается Минхо и вздыхает. Впрочем, он и правда чувствует себя уже морально лучше, да и аппетит, кажется, просыпается. — Куда я денусь. *** Однако хорошо закончившийся разговор с отцом вовсе не значит, что Минхо есть что сказать Хёнджину. Он понимает это внезапно, в понедельник, когда сталкивается с ним у входа в класс и замирает, словно испуганная лань. Ну, или как сам Хёнджин в первые дни, когда от него шарахался только так. Сейчас не шарахается. Сейчас улыбается ему одному, адресно — хорошо хоть обниматься не лезет, Минхо бы умер на месте, и так уже на улыбку посмотрел, и всё, кончился как человек. — Доброе утро, хён! — лучится тот. Выглядит всё ещё не слишком здорово, но явно лучше, чем в тот злополучный четверг. — Как дела? Как выходные провёл? Своим энтузиазмом Хёнджин лучше не делает, прямо вот совсем, и Минхо правда не знает, как ему отвечать. Бросив ещё один взгляд, Хёнджин, кажется, понимает, что что-то не так, однако, неправильно истолковывает причину. — Я понял, — коротко говорит он и, сникая на глазах, отворачивается прочь, делает уже шаг в сторону, мозолит взгляд своей нежной худющей спиной с выступающим позвоночником, как Минхо всё-таки спохватывается. Он совершенно, абсолютно не хочет терять Хёнджина, изгонять из своей жизни. Он просто абсолютно не знает, как эту жизнь с ним дальше жить. — Хёнджин-а, — зовёт Минхо и позволяет себе страшное: делает два шага и хватает Хёнджина за руку. Память неминуемо подсовывает ему, что именно этой рукой тот пытался расстегнуть Минхо штаны, и поэтому Минхо смотрит куда угодно, но только не в лицо Хёнджину и не на их соединённые руки. Удивительно, но Хёнджин даже не вздрагивает, не сбрасывает руку Минхо, просто разворачивается, полный надежды — и почему-то разочарованно вздыхает. — Минхо-хён? — аккуратно спрашивает он. Зажмурившись, Минхо быстро трёт глаза и смотрит на него мимоходом, сталкивается с внимательным и обнадёженным взглядом — Дори так смотрит, когда корм достают — и трёт виски. — Хёнджин-а, — быстро начинает он. — Мы можем поговорить? У меня, у тебя, не знаю, после уроков — наедине? Пожалуйста? Мне кажется, у меня мозг скоро сломается, если я этого не сделаю. — Конечно, хён, — легко и без проблем соглашается тот. Его рука жжёт огнем пальцы Минхо, но разжать их почему-то он не догадывается. Хёнджин так доверяет ему — становится страшно. Всё ещё. Ещё сильнее, чем раньше. Особенно теперь, когда Минхо знает о себе, насколько слаб и насколько недостоин роли защитника. Они, все ещё держась за руки, проходят в класс; Минхо игнорирует воодушевлённый взгляд Джисона, который, с тех пор, как у него наладилось с Чанбином, резко перестал быть раздражительным и беситься со всего подряд. А вот Рюджин, конечно, посматривает очень зло, но это её проблемы. Знала бы она, милое летнее дитя, зло хмурится он и сам себя ненавидит за эту злость. Хёнджин догадливо не трогает его весь учебный день, ни в один из уроков, просто продолжает привычно рисовать в скетчбуке, который — теперь Минхо видит это достаточно отчётливо — то и дело разворачивает так, чтобы содержимое было видно кое-какому глупому, гордому и слишком, оказывается, трусливому соседу по парте. Хёнджин рисует кошек. Крайне знакомых кошек, если учесть, что черный с белым, которыми оперирует Хёнджин, плоховато передают рыжину, но у того всё равно выходит на уровне. Ещё Хёнджин иногда косится на Минхо с непонятным выражением лица, не встревоженным, не паникующим, а, наверное, обеспокоенным или типа того. В общем, с обычным таким, в пределах нормы, с разницей только в том, что обычно это Минхо на него так косится. И в скетчбук заглядывает. И думает, что Хёнджин не замечает. М-да. На литературе Хёнджин в задумчивости, слушая про надоевшие всему классу уже стихи эпохи Корё, грызёт карандаш, и Минхо непроизвольно смотрит на его губы и вынужденно отворачивается, тупится, закидывает ногу на ногу, молясь, чтобы под партой никто ничего не разглядел. И до конца урока он больше не поднимает головы от учебника — просто, знаете ли, от греха подальше. Когда же наконец литература заканчивается — а это последний на сегодня урок, Хёнджин быстро собирается и стоит над душой, ждёт нервно копошащегося Минхо, постукивает ногой, а потом хватает за рукав и ведёт его под дождём — Хёнджин ведёт, а не наоборот! — к машине Минхо. — К тебе, — заявляет он командирским тоном, перекрикивая стук капель по металлу. — И давай закажем что-нибудь? Пиццу? Минхо сначала снимает сигнализацию, заползает за руль, ждёт, пока не устроится Хёнджин — и только потом отвечает: — Давай закажем. Но я не уверен, что буду есть сейчас хоть что-то. — Ну, попозже будешь, — непоколебимо отвечает тот. Как будто они и правда ролями поменялись. Прикусывая губу, Минхо одной рукой находит в телефоне и открывает приложение самой адекватной в округе пиццерии и протягивает его куда-то в сторону Хёнджина. — Мне горгонзоллу, — говорит он. — Среднюю. На тонком тесте. Как раз, пока доедем, приготовят, заберём и поедем домой. Удивительно, но Хёнджин даже не спорит. Тыкает себе там что-то такое, спрашивает, что будет пить Минхо (американо со льдом), оформляет заказ и возвращает телефон сразу после оповещения о списании денег со счёта. До пиццерии ехать чуть меньше получаса; чтобы как можно меньше болтать языком, Минхо включает блютуз и предлагает Хёнджину подцепить свой мобильник — и в результате едут они примерно на девяносто процентов под то же, подо что ездит обычно и сам Минхо, исключая, правда, Трирачу. Но они местные, Хёнджин их ещё не слышал, скорее всего. Пицца оказывается на заднем сиденье, пахнет ужасно вкусно, снаружи дождь усиливается и почти льёт стеной — и вместо десяти минут Минхо в результате ползет от пиццерии до дома все двадцать пять, потому что видимость нулевая и вообще страшно, вдруг сдует. На обочину с одного из деревьев падает достаточно крупная ветка, и вот тут Минхо радуется, что живёт далековато и от парка (ну, не вплотную, деревья не долетят), и от Хана, которая река. Выйдет из берегов, как в те годы — хоть не затопит. Он паркуется как можно ближе к дому, и на счёт «три!», прикрываясь рюкзаками, они бегут к крыльцу, забиваются под козырек, пока Минхо судорожно ковыряется в замке — даже о своих переживаниях ненадолго забывает — и наконец оказываются внутри, в сухости и тепле. Даже почти не успевают промокнуть. В этот раз Хёнджин получает тапки, потому что слишком холодно даже по сравнению с прошлой его ночёвкой — вроде и лето, вроде недавно плюс сорок жарило, а теперь снесло циклоном до суровых плюс девятнадцать. Холодрыга дикая. Ещё спустя пару минут они оказываются в комнате Минхо, на кровати с кошками, пиццей, кофе и газировкой, и разговор откладывать дальше уже просто физически некуда. Хёнджин лупает на него своими любопытными глазками-оливками, но молчит, не настаивает. Ждёт. Упрямый. Это Минхо в нём воистину восхищает. Хёнджин берёт силы неизвестно откуда, а Минхо берёт их в самом Хёнджине. — Хёнджин-а, — выдавливает он. — Твои родители просили присмотреть за тобой, пока ты болел, ты знаешь?.. В четверг, пока они были на работе. — Ну да, — Хёнджин пожимает плечами, отпивает колу через соломинку. — Спасибо, кстати, хён, я же не сказал, точно. Не тяжело было? Это вопрос риторический просто потому, что Хёнджин не знает. Не помнит, повторяет себе Минхо. — Именно об этом я и хотел поговорить, — сглатывает он. — Стой! — начинает тревожиться Хёнджин, отставляя стакан, выжидательно наклоняется к нему: — Я сказал тогда что-то не то, да? Мама говорит, что я с высокой температурой постоянно разговариваю. Хён?.. — Не сказал. — Минхо отводит глаза. — Сделал. Точнее, попытался. Но и сказал тоже. — А? — Хёнджин замирает всё ещё с рукой на стакане и ме-е-е-едленно её убирает к себе на колено. Теперь они оба смотрят куда угодно, но не друг на друга. — О чём ты, хён?.. — Ты не помнишь ничего с того вечера? — хрипло уточняет Минхо. — Да нет вроде, — задумавшись на пару мгновений, пожимает плечами тот. — Проспал весь день, только к ночи легче стало, кошмары ещё сни… Он замолкает на полуслове, но тянет, не договаривает, вскидывает на Минхо просящий взгляд, точно просит его сказать это самому, точно всё ещё не понимает, о чём речь, но точно уже знает, что это что-то плохое. — Кошмары, — кивает Минхо через силу. — Я попытался померить тебе температуру, а ты сказал, что тебя зовут не Хёнджин, а Сэм, и что «не надо меня заставлять, я сам». Хёнджин бледнеет почти сразу. Кажется, конкретный момент кошмара он помнит очень хорошо. Минхо и хотел бы продолжить, но его снова начинает трясти. Как сказать, как объяснить так, чтобы Хёнджин действительно не увидел в нем ту мразь? Чтобы не боялся? Скрывать и лгать — не вариант. Минхо просто не может. Он прячет лицо в ладонях. Спустя минуту, наверное, Хёнджин первым подаёт голос. Уже далеко не такой энергичный, словно ластиком чувства все из него стёрли. Блеклый. Никакой. — Что я ещё сделал, хён? — тихо спрашивает он, и дальше в его голосе просыпается страх и отчаяние: — Что? Что из того, что мне снилось, было на самом деле? Что ты сделал? Минхо честно, правда, честно пытается говорить нормально, но у него дрожит подбородок, и поэтому речь получается дёрганной, как у заики: — Я-я… ничего… только оттолкнул… Ты встал на к-колени п-передо мной и п-потрогал г-губами, и у меня в-встал… — Что? — Хёнджин звучит изумлённо настолько, насколько это вообще возможно. — И т-ты сказал, что т-ты щ-щенок, — всхлипывает Минхо, уже его не слушая. — А я — х-хозяин. Хёнджин молчит. Хёнджин молчит, а Минхо трясет так, как трясло, наверное, только тогда, когда он мчался на машине куда-то в никуда в тот вечер четверга, сдерживая тошноту, и он физически сейчас не способен поднять голову, убрать от лица руки, посмотреть, что сделал своими словами, насколько хуже, насколько плохо. Ему так мучительно больно, вина разъедает душу, и снова подкатывает тошнота. — Я не… — заговаривает он снова, как только более-менее успокаивается, даже не зная, слушает ли его ещё Хёнджин, слышит ли вообще и не ушёл ли втихую, крадучись, чтобы только больше не находиться рядом с Минхо. — Я клянусь, я не… Я не представлял себе никогда ничего такого, я не похож на него, я никогда не п-прикоснусь к т-тебе и н-не п-под-дойд-ду… Минхо снова начинает заикаться, а это плохой знак — слишком нервничает. В детстве он заикался страшно — как раз после той истории с давкой в толпе — и поэтому его отдали на пение. Там он многого не добился — слабоват голос, сказали, хотя в целом ничего, — и тогда вместо пения попробовали танцы. Заикание прошло через несколько месяцев интенсивных занятий — что-то там про снятие зажимов, Минхо, если честно, не вникал особо, — но очень изредка появляется снова, когда он слишком уж напряжён. Как сейчас, например. Подбородок у него всё ещё дрожит, на губах соль, и Минхо так отчаянно хочет отмотать это всё назад, чтобы отказаться от того вечера — или нет, или не хочет, потому что боится тогда узнать об этом позже, когда ему вдруг захочется внезапно кого-нибудь убить или хотя бы поставить на колени, и… Рука, ложащаяся на плечо, становится для него таким сюрпризом, что он вздрагивает, и его снова начинает колотить всего, с ног до головы, потому если это Хёнджин, то как Хёнджин может его касаться, как ему не противно трогать… — Подвинься, — бормочет Хёнджин и грубо толкает его согнутые в коленях ноги в сторону, а потом обхватывает руками вокруг плеч. Минхо знает это ощущение, и потому думает, что ему оно снится. Что он вырубился от стресса и напряжения, и ему теперь снится то, чего он никогда не получит в реальности. Однако, развенчивая его представления, Хёнджин со всей дури щиплет его за бок — так, что точно останется синяк. Минхо ойкает и, убирая одну руку, трёт бок. — Ты не спишь, — уверяет его Хёнджин злым голосом. — Я тоже часто думал, что сплю, что вот-вот проснусь, но хуй там. Не-е-е-ет, это наша с тобой реальность, и ты — идиот. Посмотри на меня, ну! Минхо впервые слышит от него приказы — на ругательства он внимания сейчас не обращает, хотя впервые слышит их от него тоже, — и такую уверенность (где-то в глубине памяти проносится прочитанная вскоре после перевода в их школу Хёнджина статья, где говорилось про компенсационные механизмы жертв, в результате которых те чаще склонны к садо- или домо-, чем к повторно подчинённым ролям. Сублимация, бессознательное переигрывание ситуации, закрытие гештальта, бла-бла-бла), и в таком состоянии, в каком он сам находится сейчас, он не может не подчиниться. Убрав вторую руку от лица, он укладывает ее на колени и, всё ещё глядя вниз, приоткрывает мутные от слёз глаза. Если он видит кусок ноги Хёнджина — это же считается, что он смотрит на Хёнджина, как и приказано?.. Хёнджин, видимо, так не считает. — Посмотри на меня, — повторяет он уже мягче и, словно спохватившись, добавляет: — Хён. Пожалуйста. Со стыдом медленно, по сантиметру поднимая голову, Минхо переводит взгляд с ноги Хёнджина на его талию, потом сразу на обнимающие его руки, и наконец на лицо. Про губы он старается не думать, но те накусаны так, будто Хёнджин их обгрыз из-за волнения за всё это время. Щеки, однако, бледные — Минхо вспоминает, что Хёнджин совсем не краснеет физически, далеко не сразу. Глаза у Хёнджина непонятные. Но не мертвые, как тогда. Сознательные. Минхо жалобно моргает раз, другой, болезненно кривясь, смотрит на него, а Хёнджин бесцеремонно смотрит на него в ответ. Повисает тишина.