Сломанный

Минхо панически сглатывает. Всё, на что его хватает — это медленно нашарить кровать и, опираясь на нее, подняться, освободить Хёнджина. Дальше — он всё, застывает, замирает, буквально стоя у него между ног на коленях, не отводя взгляда, и не знает, что делать. Повисшая тишина почему-то кажется вкрадчивой, ожидающей, тёмной — затишье перед бурей, не меньше, с той только разницей, что сейчас буря идёт снаружи. Отчётливо вдруг слышен свист ветра, дождь снова превращается в ливень. Хёнджин не дышит, только следит за его действиями большими испуганными глазами, словно впервые столкнувшийся с человеком жалкий уличный котёнок. Или опять как сурок, которого вот-вот собьёт машиной, с той только разницей, что сейчас тот лежит, а не стоит столбом. Минхо правда не знает, что делать, он правда не знает! Он сам ошарашен настолько, что, наверное, не сможет сказать ничего внятного ещё вечность, не меньше, а Хёнджин явно первым не заговорит в принципе. Он возвышается так, будто всё ещё угрожает — это только сейчас приходит ему в голову, и точно так же резко, как и вскочил, Минхо отползает на противоположный конец кровати и плюхается на задницу. Хёнджин всё ещё не сводит с него испуганного взгляда. Как он вообще может здесь находиться, почему не сбегает, недоумевает Минхо, но подозревает в то же время, что Хёнджин просто ещё слишком в ступоре для хоть каких-то действий, а значит, сбегать придется ему самому. Он аккуратно, спиной вперёд, слезает с кровати, выпрямляется и быстро окидывает комнату взглядом. Телефон, что ему ещё нужно с собой прямо сейчас? Ничего? Хорошо. Минхо подбирает мобильник и тянет какое-то мгновение. Всё-таки заставляет себя раскрыть рот под немигающим взглядом — он должен, обязан, как бы его ни крыло, как бы ни трясло — и шепчет короткое, слабое «Прости». Дверь распахивается, и Минхо вылетает прочь, словно пробка из бочки. Впервые за всё время он благодарен за наличие в этом доме спальни бабушки, и его вовсе не тянет в этот раз смеяться над ее названием. Кажется, он всё испортил. Опять. Снова. Сворачиваясь в клубок в кресле у окна, Минхо опять дрожит, руки ходят ходуном от всплеска адреналина — он буквально ложится головой на предплечье и чувствует, как-то вздрагивает. Страшно. Очень страшно. Как он мог забыть про то, как Хёнджину может быть страшно, если его держат? Что каждое движение нужно обдумывать? Почему он не мог остановиться после первого же, в крайнем случае второго прикосновения? Посмеялись — и хватит, почему он пошел дальше? Толкнул, навалился, как будто хотел изнасиловать? Даже реакция Хёнджина — да зачем себя обманывать, как будто от этого что-нибудь изменится, ругает себя Минхо, — почти-эрекция — это тоже мог быть инстинктивный, выученный ответ психики на угрозу, равно как та попытка в бреду встать на колени и отсосать. Знать бы — только он не хочет знать — реагировал ли так же Хёнджин на похитителя? Это вполне вероятно, и это не свидетельствует о какой-нибудь там патологии Хёнджина или что тот извращенец, или что-то вроде. Человек склонен к упрощению происходящего для себя, и организм мог откликнуться даже на боль, чтобы сделать её для себя легче. А уж если маньяк — вот этого Минхо точно не хочет знать — прикладывал хоть какие-то усилия, чтобы Хёнджин получил удовольствие, тогда его реакция удивительна ещё менее. Так рассуждает Минхо. Думает, размышляет, почти панически вздыхает, когда приходит к выводу, что Хёнджин просто испугался его настолько, что приравнял к маньяку уже вживую. А ведь Минхо обещал, что никогда не прикоснется к нему, не подойдёт, не напугает, не станет для него той самой мразью. В голове — рефреном «хозяин» голосом Хёнджина, почти издевательски, не смолкая, словно бы Минхо и так мало, нужно добить его ещё. Мозг делает всё хуже, то и дело подкидывая в проектор воспоминаний картину того, как Хёнджин стоял перед ним на коленях, а потом — лежал под ним, горячий, с раздвинутыми ногами, ещё смеющийся и радостный, до мучительной боли где-то в сердце. Минхо понимает, что плачет, только когда слёзы щекочут подбородок, и вытирает их всей ладонью, смаргивает — и плачет ещё, потому что больно. Снова мучительно больно, стыдно, и как смотреть дальше хоть кому-то в глаза — Минхо не знает. В следующий раз он будет молчать, клянётся он себе. В следующий раз он и близко не подойдёт. Будет говорить аккуратно и со всеми предосторожностями, ни на миг не забывая, что Хёнджин пережил и чего нужно опасаться. Пусть только он будет в следующий раз, ладно? Хёнджин и так прощал его слишком много. Слишком много раз Минхо его пугал, бросал, оставлял одного со своими страхами, выступал их триггерами и первопричиной. Невозможно себе представить, чтобы Хёнджин его простил, потому Минхо сам себя простить не может. Он лежит и лежит; время идёт, и за окном начинает быстро темнеть. И без того тучи глотают большую часть света, а тут вместо сумерек сразу опускается ночь. Фонари во дворе не горят — отец пояснил, что в принципе отключил ветку от питания, чтобы, если (или когда) оборвет, не устроить пожар или не попасть под удар током — и комната очень быстро погружается во мрак. Ни Луны, ни звёзд, ни городского света, только темнота и звуки медленно, словно кот в засаде, крадущегося урагана. День первый подходит к концу. По времени, наверное, пора ужинать, но Минхо совершенно не чувствует аппетита, и он понятия не имеет, сколько сейчас времени. Телефон вроде бы лежит и рядом, и одновременно страшно далеко. Да и вообще его тошнит от своей трусости, подлости, от того, насколько он легко ломается и как слаб. Хёнджин — и то куда сильнее него. Минхо хочет быть сильнее. Почти наяву он видит, как встаёт и возвращается в спальню. Подходит к Хёнджину — в его фантазии тот всё ещё в кровати — и протягивает ему руку. Говорит что-нибудь вроде «я не буду тебя трогать больше никогда, не бойся меня» и «когда ураган пройдёт, я отвезу тебя домой, и всё», и Хёнджин или благодарит его, или просто молча кивает и соглашается, и они как-то, не пересекаясь, живут следующую неделю независимо друг от друга. Только из-за того, как ломит всё тело, Минхо догадывается, что прошел уже не один час. И начинает поджимать, хотеться в туалет, и снова пить — обидно жутко, сидеть бы и сидеть ему здесь не выходя, но Минхо ещё не настолько отчаялся, чтобы ходить под себя. С мучительным недовольством он выковыривается из кресла и медленно тащит ноги к двери. В коридоре тихо. Проходя мимо своей спальни, он на миг замирает и прислушивается — но не слышит тоже ничего. Впрочем, и неудивительно — что там, Хёнджин дискотеку устраивать будет, что ли? Он там дышит, смотрит что-нибудь на ноутбуке или телефоне, но тоже вряд ли громко, и всё, чего ещё ожидать? Помявшись ещё мгновение, Минхо решительно проходит в сторону туалета, делает свои дела и возвращается обратно, мысленно уговаривая себя не надоедать, не делать ситуацию хуже, не… не бояться. Но всё равно боится — и проходит мимо, обратно в бабушкину комнату, там забирается под одеяло и уныло смыкает глаза. Сон приходит неожиданно быстро, и Минхо почему-то не снится ничего, кроме, может быть, каких-то образов. Снаружи грохочет гром, но он не слышит, убаюканный штормом, и просто восполняет силы, потраченные за этот длинный, безумный день. Утро наступает неожиданно. Просто в какой-то момент Минхо поднимает веки — и не понимает, где находится. В комнате темно, только по краям окна проглядывают лучики: если вчера он засыпал и всё было как обычно, то сегодня, судя по всему, с внешней стороны окон появляются ставни. Лениво дотянувшись до телефона, Минхо дважды тапает на экран и смотрит на время. Без двадцати двенадцать; хорошо поспал. В теле лёгкая истома, ему лениво и уютно — и он целое мгновение не задумывается над тем, почему проснулся не у себя, пока не натыкается взглядом на уведомление о входящем сообщении от контакта, записанного как «Хёнджин-а». В шторке видно только короткое и многозначительное «хён?» — прямо так, с вопросительным знаком, просто слово в именительном падеже. События вчерашнего вечера на Минхо обрушиваются будто ледяным ливнем, и он сжимается в кровати, сразу чувствуя себя бесполезным, ужасным и вообще очень плохим другом, если, конечно, их с Хёнджином можно назвать друзьями. А назвать хочется, и ещё как. Много чего хочется, думает Минхо — признается себе Минхо, свернувшись грустным калачиком и обнимая себя за колени — но он из тех людей, которые считают дружбу жизненно необходимой ступенью, которой необходимо достичь, чтобы получить хотя бы шанс добраться до следующих. Когда Минхо вновь чувствует выступившие слезы и понимает, что вновь жалеет себя, бедного, то рывком садится, зло, ненавидяще вытирает лицо и усилием воли выдергивает себя из постели. Или он сейчас найдет в себе силы и смелость поговорить — или он никогда больше не сможет себя уважать. Или — или. Вся чистая одежда у него в спальне, да и в ванную надо бы, но всё это слишком походит на попытку отмазаться, сбежать, оттянуть неизбежное. Прочесав волосы пальцами, Минхо решительно одергивает на себе мятую футболку и выходит за дверь. На стук никто не отвечает. Помедлив несколько секунд, Минхо стучит ещё раз, а когда вновь не получает реакции, медленно приоткрывает дверь и заглядывает внутрь. В спальне пусто. Осознание настигает Минхо не сразу. Он скользит взглядом сквозь полумрак по аккуратно заправленной кровати, по чистой, пустой тумбочке, с которой исчезли стаканы из-под воды, по углу, в котором раньше стояла сумка Хёнджина, а теперь её там нет — и только после этого до него доходит. Хёнджина нет. Он опоздал. Панический ступор, который его накрывает, невозможно описать словами. За окном воет шквалистый ветер, дождь бьёт в ставни так, будто там град, а Хёнджина нет в спальне. В лёгкой одежде, без зонта, без возможности укрыться, тот предпочел улицу — Минхо? Айщ, это не столько обидно, сколько страшно за его жизнь и здоровье, на этот раз, ради разнообразия, даже не психическое. Нужно переодеться. Проверить, заводится ли машина и не повыбивало ли стекла. Объехать сначала ближайшие кварталы, особенно уделяя внимание местам, где можно спрятаться от стихии… Кстати, где? Минхо прикидывает и пытается понять; ему страшно хочется, чтобы Хёнджин наткнулся на кого-нибудь и ему предложили кров, но он знает, что шансов на это очень, очень мало. Затем — после ближайших кварталов — дорогу в сторону дома Хёнджина, отчаянно надеясь, что машину не сдует и не зальёт на шоссе. Потом — что делать потом, если не найдёт его, Минхо не знает. Сейчас он запрещает себе паниковать по-новой, но чувствует этот страх на самой границе сознания, ощущает, как тот рвется наружу, готовый захватить его целиком и полностью. Руки снова начинают подрагивать, как-то сами собой, и в этот раз он не в силах проследить, из-за какой конкретно мысли это случается, не знает и не хочет с этим бороться — просто стоит. Стоит и думает: «Ты сам в этом виноват, Ли Минхо». Повторяет эту фразу, словно заклинание. Надеется, что ничего плохого не случится, но уже в это не верит. — Хён?.. Минхо разворачивается со скоростью света. Замерший на верхней ступеньке лестницы, растерянный и капельку испуганный Хёнджин держит в руках дымящуюся кружку с кофе. Он все в той же футболке, что и был вчера, и в тех же светлых домашних лёгких штанах, которые ему явно велики, босиком, без тапок. — А сумка где? — недоверчиво спрашивает Минхо, потому что сейчас это единственная мысль, на которую хватает его пульсирующего радостью мозга. Хёнджин подходит ближе и жестом просит подвинуться, заходит в комнату и ставит кружку на стол. Наклоняется и достает сумку из-под стола, не видную от входа за боковой стенкой; на столешнице одна за другой появляются знакомые пачки из-под лекарств. — Таблетки нельзя запивать кофе, — рефлекторно бормочет Минхо. Он все ещё в ступоре, но некоторые вещи просто случаются сами собой. — Да?.. — Хёнджин жалобно сдвигает брови и, подумав мгновение спрашивает: — А если я запью водой, мне можно будет потом кофе? — Минут через пять-десять, — кивает Минхо. И стоит, продолжает стоять, осознавая. Хёнджин дома. Он никуда не ушел. Не сбежал. Он в безопасности. Жив и здоров, только, может, ноги замерзли, но тапочки — вон они, хотел бы — обулся. Со вздохом Хёнджин откладывает очередную пачку, возвращает сумку под стол и грустно идёт обратно мимо так и стоящего столбом Минхо, шлёпает по лестнице и возвращается обратно меньше, чем через минуту ещё с одной чашкой. Минхо отмирает только спустя вечность, когда Хёнджин уже почти допивает таблетки, делая при этом между ними перерыв. — Можно, я зайду? — аккуратно спрашивает он. — Это твоя спальня, хён, — смотрит на него как на идиота Хёнджин. — Конечно, заходи. Ты хотел поговорить о вчерашнем, да? Минхо со вздохом кивает. Устраивается на краю кровати, подтягивает под себя ноги и принимается теребить завязку на нижней части своих штанов. Смотрит на неё, разумеется, так пристально, будто это самая интересная вещь в мире, набирается смелости. — Извини, — говорят они оба хором, одновременно, и оба используют именно ту формулировку, которая подразумевает «я виноват», а не «мне жаль». Вскидывая голову, Минхо ошеломленно ловит на себе такой же удивленный взгляд Хёнджина, фиксирует картиной-скриншотом, который можно сохранить только в памяти, приоткрытый нежно-розовый рот — и мотает головой. — Хёнджин-а, — вновь торопливо начинает Минхо. — Извини меня за вчерашнее, я был неправ. — Да почему? — вдруг яростно кидается возражать Хёнджин. — Почему? — Что «почему»? — Почему ты извиняешься? Это я должен! — А ты-то почему? — недоумевает Минхо. Хёнджин бросает на него очень возмущенный взгляд: — Потому что я заставил тебя уйти? Сделал всё хуже? — предлагает он и с каждым вариантом лицо Минхо вытягивается всё сильнее и сильнее. — Сделал всё неприятным? И если сначала Минхо понимает, о чем тот говорит, то потом уже нет, так что он снова по-дурацки уточняет: — В каком смысле «неприятным»? Когда? Что именно? — Ну… — Хёнджин запинается и упрямо отводит глаза куда-то в сторону. — Теперь тебе будет неприятно быть со мной рядом, да? — По-че-му? — почти по слогам повторяет Минхо; он правда не понимает, а не издевается. — Ну если нет, тогда нет, всё хорошо, проехали, — вдруг быстро отвечает Хёнджин, хватает чашку с кофе и делает длинный глоток. — Хёнджин-а… — сам не зная, почему, просто чувствуя, что это важно — как важно всё, что касается Хёнджина — продолжает давить Минхо. — Пожалуйста? Почему мне должно быть неприятно находиться рядом с тобой? — Потому что я грязный, — выпаливает вдруг тот и с грохотом ставит кружку обратно на стол; кофе расплескивается, образуя лужицу, и Хёнджин с болью, указывая на нее, восклицает: — И пачкаю всё, к чему прикасаюсь! Я испорченный и сломанный! Минхо слабо щурится, пытаясь разглядеть его лицо. Это Хёнджин-то, который посильнее многих, включая самого Минхо, будет? Неуклюжий немного — да. Но проблемы с координацией решаются возвращением к танцам. Проблемный — да. Но грязный? Представляя, что Хёнджина касались чужие похотливые руки, Минхо не чувствует отвращения, а только мучительную, режущую душу боль. Грязный — нет. «Сломанность» Минхо даже обдумывать не видит смысла, это чушь — или он не сын психиатра, а балерина. Чинится всё, если это не крайняя стадия психопатологии или тяжёлые органические поражения центральной нервной системы, будь на то желание самого пациента. — Хёнджин-а, — снова говорит он и неловко слезает с кровати, медленно, аккуратно шагает навстречу, потому что знает пока только один универсальный способ починки сломанного — как бы это ни звучало, учитывая что точно так же Хёнджин только что назвал себя — и как раз, по его мнению, настает время этот способ применить. Минхо замирает прямо перед ним: — Хёнджин-а, единственное, — он подчеркивает это слово голосом, — чего я боюсь — это показаться тебе таким же, как та мразь. Всё остальное, какими бы ты плохими словами это не называл, меня не пугает. Хёнджин молча смотрит на него, и Минхо, спохватившись, добавляет, сбавляя градус напряжения: — Ещё я боюсь, что ты уйдешь в бурю, в никуда, но это, правда, к делу не относится. — Стой, — спохватывается вдруг Хёнджин. — Погоди, ты вот тогда, перед тем, как про сумку спрашивал, думал, что я убежал, что ли? Серьёзно? — А что я ещё мог подумать, — тихо и совсем не вопросительно пожимает плечами Минхо. А Хёнджин его добивает своим хмыканьем, будто собирается его тут же прикопать и теперь тренируется доводить до смерти от инфаркта, не оставляя улик. — Мы с твоим отцом с утра все окна уже закрыли щитами, — отзывается он. — Какое убегать, ты видел вообще, что там происходит? Меня буквально чуть не сдуло с этим щитом в один прекрасный момент, а потом доска какая-то в паре сантиметров мимо виска пролетела! Я, конечно, псих, но не настолько же! — Я думал, ты больше не захочешь меня видеть, — отзывается Минхо, делится тем, почему вообще так подумал. — Как в прошлый раз, помнишь, когда я тебя у фонтанов нашёл? — Но я тогда сбежал не поэтому, — недоумевающе комментирует его слова Хёнджин. — Тогда — из-за Сынмина, это его я видеть не хотел и боялся, а ты-то тут при чём, хён? — А в следующий раз? — не сдается Минхо. — Когда тебя вырвало? — Нет, ну хочешь, я в следующий раз это прямо в кровать сделаю, — вдруг хихикает Хёнджин и смущённо потирает ладонью нос, а потом вдруг резко серьёзнеет. — Хён, чего ты опять на себя вешаешь? Это всё я, я и только я, и меня не починить. Я всё ломаю, а не ты, и ты, наверное, святой, что терпишь это и не пытаешься меня выгнать. — Какое выгнать, ты видел вообще, что там происходит?.. — рефлекторно, даже не задумываясь, передразнивает его Минхо. — Хёнджин-а, ты ничего не ломаешь, что за чушь? Между нами, — рискует он, — ничего не изменилось. — Но ты вчера ушёл, — чуть жёстче, чем ждал Минхо, указывает Хёнджин. Справедливо указывает, между прочим, он уходил — и это факт. Правда, причина была совершенно иной. — Ушёл, — соглашается Минхо. — Потому что тебя триггернуло, и я испугался. — Чего именно?.. — морщит переносицу тот. — Я тебя держал, — Минхо объясняет как слабоумному, — мы были в такой позе, будто… Хёнджин-а, не заставляй меня это говорить! И тебя триггернуло. Я испугался, что в следующую секунду услышу «хозяин», только в этот раз ты уже был бы полностью в сознании. Хёнджин внимательно изучает его лицо и качает головой. — Хён, — вкрадчиво начинает он. — Мне кажется, или ты избегаешь говорить о том, что было дальше? С губ Минхо почти срывается наивное: «А что было дальше?», но потом до него наконец-то доходит. — Я не знаю, что об этом говорить, — честно признается он. Несколько долгих, мучительных мгновений Хёнджин не отвечает, а когда вновь раскрывает рот, то выглядит мучительно колеблющимся. — Тебе… не противно? — медленно спрашивает он. Этот вопрос — в разной форме, в разных формулировках — кажется ключевым во всем этом разговоре. По крайней мере, судя по всему, кажется Хёнджину, потому что он раз за разом возвращается именно к этой теме. И никакие ответы из тех, что Минхо давал до сих пор, того явно не устраивают. Если это не тот самый момент, когда всё-таки пора воспользоваться тем самым единственным оружием, которое знает Минхо, то Минхо ничего не понимает в этой жизни. Бросив последний раз в качестве проверки оценивающий взгляд — Хёнджин выглядит встревоженным, как будто действительно не уверен в его ответе, — Минхо пересекает разделяющий их двоих последний метр и обнимает, притягивает к себе ближе. То, что Хёнджин всё ещё выше, так и не поменялось за эти полсуток, и Минхо с тихим, отчаянным вздохом кладёт голову ему на плечо, еле-еле привставая на цыпочки — но, словно чувствуя его неудобство, тот сразу же нагибается, придвигается навстречу. Руки Хёнджина словно сами собой оказываются на талии у Минхо, вновь обжигают всем своим весом, и Хёнджин точно не сдерживается, стискивает его чуть ли не со всей силы, берёт в клетку, из которой против его воли Минхо не выбраться. Объятия с Хёнджином ощущаются чем-то уже ужасно знакомым, уютным, близким и родным — Минхо как будто оказывается дома после долгого путешествия, наконец может позволить себе расслабиться, хотя даже не знал о сковывающем его напряжении. Несмотря на то, что ещё совсем недавно он мысленно клялся больше не приближаться к Хёнджину, сейчас он просто не в силах сдержать эту клятву чисто физически. — Похоже, что мне противно? — тихо выдыхает он. Они прижимаются друг к другу всем телом, сталкиваются стопами, коленками, бедра прижимаются к бёдрам, и Минхо чувствует животом выступающую острую тазовую кость. Хёнджин совсем худой, думает он в тысячный раз, и каждый раз из этой тысячи по-прежнему делает ему больно. Если «противно» — это вот так, тогда Минхо очень хочется узнать, как же в таком случае должно ощущаться «нравится». — Нет, — шелестит в ответ Хёнджин и замолкает ненадолго, дышит тихо и размеренно несколько мгновений. — Это правда ничего не меняет между нами? — Конечно, — подтверждает Минхо, и, наверное, он слишком расслабляется, потому что с губ у него неконтролируемо слетает: — Обещаю, Джинни-я. Над ухом раздаётся довольный смешок. Не сдерживаясь, Минхо широко и от всей души улыбается. Статус-кво восстановлен. — Пойдём в кровать? — всё ещё с разгону тихо, не нарушая атмосферу, предлагает он. — У меня ноги замёрзли. Поваляемся в обнимку, посмотрим что-нибудь? — Хорошая идея, — вспыхивает радостью Хёнджин. — Варианты, хён? Минхо предвкушающе растягивает губы в хитрой усмешке. Статус-кво восстановлен, повторяет он себе уже сильно позже, перед сном, когда Хёнджин тихо и спокойно сопит у него на груди. Всё вернулось к тому, как было ранее. Так почему же его теперь это не устраивает?