Сломанный

Почти смешно то, как он решителен был ранее, думая, что не будет ничего инициировать первым, а теперь точно знает, чего хочет, и отчаянно боится, но всё равно делает — и чувствует, как всё сильнее подгибаются с каждой миллисекундой колени. Страшно. Выражение лица Хёнджина сложно назвать испуганным, скорее оно выжидательное — и это единственная причина, почему Минхо ещё не сбегает, теряя окончательно гордость, уверенность в себе и тапки на ходу. Это — и то, что тот не отодвигается. Минхо почти нависает над ним всем телом, хоть и не держит сейчас, и приближается всё ближе, гипнотизирует взглядом — или гипнотизируют его, непонятно. Но он просто-напросто не способен сейчас притормозить или перестать вовсе, его притягивает, словно магнитом. Помимо прочего, его не отпускает ощущение, что ещё немного — и его жизнь кардинально изменится, точнее, он сам её изменит, своими руками. Повернёт на сто восемьдесят, и что будет дальше, хорошо или плохо — остаётся только гадать. Три. Два. Один. Минхо касается его губ своими. Никаких фейерверков, никаких салютов и празднеств — это просто происходит, просто случается. Это не первый поцелуй в жизни Минхо, но, пожалуй, впервые он переживает его так — как открытие, потрясение, как нечто трансцендентальное и немыслимое. В до сих пор распахнутых глазах Хёнджина стоит удивление такое, что Минхо сам не верит тому, что только что случилось, пусть и сделал он это сам, по своей воле, никто не заставлял. Он отстраняется всего мгновение спустя, фактически только обозначая поцелуй и не давая Хёнджину возможность ответить. С его стороны это не то чтобы жест доброй воли — слишком уж попахивает снисходительностью от этой формулировки, — но всего лишь демонстрация собственного настроя, без какого-либо активного подталкивания к дальнейшим действиям. Минхо совершенно не хочет заставлять Хёнджина что-либо делать или, ещё хуже, принуждать к чему-то. И сейчас-то, отодвигаясь, он уже жалеет о том, что сделал, и боится уже не возможных, а неминуемых последствий. — Хёнджин-а, — бормочет Минхо, отводит взгляд и готовится начать извиняться, объяснять, что не подразумевал ничего плохого, что не… Глаза Хёнджина зло сверкают, и он осекается, замолкает с приоткрытым ртом. В глубине души Минхо готов, как он думает, ко всему: к тому, что Хёнджин даст ему пощечину, к возмущению, к угрозам, к плачу, крику и даже знакомой уже панике — но не к тому, что происходит после этого на самом деле. Хотя, вероятно, учитывая вчерашний вечер, стоило бы предположить именно такое развитие событий. Но Минхо слишком не уверен в себе сейчас, и ему не в чем найти эту уверенность. Не тогда, когда Хёнджин — тот, в ком Минхо эту уверенность обычно черпает, — сейчас может сломать его в ответ одним словом, одним движением, без малейших затруднений. Он чувствует движение ладонью, но среагировать не успевает. Приподнявшись на локтях, Хёнджин обшаривает взглядом его лицо в поисках неизвестно чего и, видимо, находит, поскольку мгновением спустя Минхо вдруг чувствует его губы на своих, и это ещё одно открытие сродни религиозному озарению. В отличие от него самого, стеснительного и неопытного, Хёнджин оказывается куда более уверен в том, чего хочет, и куда более смел. Минхо сопротивляется почти рефлекторно, но Хёнджин сметает это сопротивление с лёгкостью, врывается в его рот языком, мучительно жадный, жёсткий — почти жестокий — грубый и бесцеремонный. Да, пережитый им опыт наверняка накладывает отпечаток, но Хёнджин ведёт себя так, словно бы и не умеет ничего иного, не знает, как действовать по-другому, разрушает и уничтожает вместо того, чтобы созидать. Почему-то этот факт вместо того, чтобы пугать Минхо, делает с ним совершенно обратное, плюс добавляет ещё сам Хёнджин: тянет его на себя и рушится сам на спину, не разрывая поцелуя. От неожиданности убирая руку с его лица, Минхо теряет равновесие и наваливается на него всем телом, и стена самоконтроля, которую он, оказывается, строил всё это время, даёт трещину. Минхо коротко стонет ему в рот, и Хёнджин жадно глотает издаваемые им звуки, сцепляет ладони за его спиной и держит-держит-держит, обжигая каждым прикосновением, не столько физически, сколько в переносном смысле, не давая ему уплыть в панику первому. Слишком уж непривычно Минхо происходящее, слишком странно, слишком много новых чувств и ощущений. Хёнджин сладкий, на вкус как американо с обилием сахара, который он пил на завтрак. Находясь рядом с ним так близко, Минхо ощущает от него запах своего собственного геля для душа, своего же шампуня от совсем недавно вымытых волос, и под всем этим — естественный запах Хёнджина, который он даже не знает, как описать. Определённо он может сказать только одно: от этого запаха ему окончательно становится плохо в самом хорошем смысле. Он в принципе не знал, что может ощущать такое. Так сильно, так много, так удивительно-нежно, несмотря на ту ярость, до сих пор пронизывающую каждое их общее движение. Хёнджин зло кусает его за губу и тут же зализывает ранку, словно извиняясь за сделанное, и его очень-очень тёмный взгляд прожигает Минхо насквозь. По телу бегут мурашки таким табуном, что, будь Минхо котом, у него встала бы дыбом вся шерсть, и от тихих звуков, который издает Хёнджин, вовсе не становится легче. Наоборот, с каждым мгновением, с каждой минутой он, кажется, всё больше теряет рассудок. В голове мутнеет, тело будто охватывает огнём, и то, что Минхо отвечает на его поцелуи с не меньшей яростью, на ходу учась, где погладить, где прикусить, а где дать слабину делает ситуацию только сложнее, хуже и одновременно гораздо, гораздо лучше. На этот раз, с учётом того, как близко они находятся и чем занимаются, Минхо уже не удивляет так сильно ощущение, что не его одного настолько затронуло происходящее. Мало того, что Хёнджин подаётся навстречу тазом, сейчас окончательно становится очевидно, что ему есть чем подаваться, что он более чем заинтересован в контакте их тел. Чувствуя, как мурашки стадом сбегают вниз вместе с лишним объёмом крови, Минхо тихо шипит Хёнджину в рот, когда слишком уверенная рука протискивается меж их телами и ложится на его уже наполовину вставший член. Это буквально первое настолько интимное прикосновение, которое Минхо помнит за всю жизнь, и он переживает его прямо сейчас со всхлипом, зажмурив глаза, теряя силы и остатком веса придавливая Хёнджина к кровати, потому что конечности, на которые он опирался кое-как до сих пор, подводят его окончательно. В остывшей, холодной комнате Хёнджин пылает, словно батарея, и это заразно, потому что другая рука Хёнджина заползает ему под футболку, двигается вверх вдоль позвоночника, а потом точно так же вниз. Минхо кажется, что следы его прикосновений останутся с ним навечно, будто ожоги третьей или даже четвертой степени. Следы — и память, память о том, как ведёт себя он сам, как он, абсолютно не в состоянии контролировать себя, чувствуя нажим на поясницу, шире расставляет ноги и буквально вдавливается в изумлённо хмыкающего ему в рот Хёнджина. Даже это хмыканье не приводит его в себя; ему слишком хорошо сейчас, и нужно больше, но он не знает, что и как это что-то получить. Желание скапливается внутри, вырывается наружу с каждым вдохом, с жалобным скулежом, срывающимся с его губ при каждом, пусть даже микроскопическом движении руки внизу, при каждой попытке толкнуться ей навстречу, которые Минхо даже не знает, когда начал. Но он не сам — его ведёт, контролирует и держит всё та же уверенная рука на пояснице, нажимает, когда Хёнджин поднимает бедра сам, и позволяет потом на мгновения отступить. Минхо буквально теряет разум. Горячо, не просто жарко, душно, что-то внутри него стремится наружу, разрывает изнутри, и, когда Хёнджин подцепляет большими пальцами подол футболки, тянет вверх, его не приводит в себя даже это. Позволяя выпустить себя на мгновение, он выпрямляется, садится, цепляется за ворот и стаскивает с себя футболку прочь. Хёнджин уже видел его таким, видел этот адский шрам полостной операции, распахавший Минхо надвое, но в этот раз это не менее неловко. Но взгляд, которым Хёнджин оглядывает его всего, кажется целительным. Шрам не заживает снаружи — но внутри, внутри Минхо плавится весь, целиком, мешается в хаос и вновь становится целым, только уже гораздо лучше и увереннее в себе. Если руки Хёнджина, которые гладят его тело, скользят по шраму так, как будто это естественная часть его тела, а не уродливый след торопливого вторжения, что-то значат — то Минхо хочет понимать эти знаки, читать этот язык прикосновений точно так же, как знает корейский. На мгновение ему становится холодно — и Хёнджин снова тянет его ближе, в тепло, к себе, вновь жадно кусается и сам неожиданно тяжело дышит. Больно, когда тот проводит руками по спине и почти зло впивается пальцами — точно пытается оставить как можно больше следов, сделать то, что он делает, гораздо болезненнее, чем всё шло до сих пор, — и Минхо, пытаясь остановить его, не находит ничего лучше, чем уже знакомо скользнуть пальцами по бицепсам. Запястья словно сами собой ложатся в знакомую хватку, потому что, только почувствовав нажим, Хёнджин не просто не сопротивляется, но и поддаётся, будто бы ведёт его вновь сам, выгибает кисти, подставляется: бери. Хватай. Откидывает голову и хватает ртом воздух, подставляя и шею, показывая тонкую, нежную кожу, под которой глубоко-глубоко под губами Минхо бьётся сонная артерия, будто метроном. Он не знает, что дальше, куда дальше, почему и зачем; невозможно просто так взять и перестать делать то, что он делает, держать Хёнджина, вдруг — когда Минхо, увлекаясь, обхватывает его ноги своими и напрягает бедра, — издающего глубокий, низкий стон. Всё тело Минхо, будто натренированное на условный рефлекс, отзывается на этот звук, и он прижимается ближе, трётся о него всем собою, зачем-то лижет под челюстью, потому что губ уже мало — и оказывается, что он выбил страйк. Как человек, который не слишком далек от медицины, Минхо осведомлён о существовании эрогенных зон как концепции, но только сейчас он узнаёт, что это значит на самом деле для них обоих. По всему телу Хёнджина проходит сильная дрожь, и он выгибается навстречу так, как, Минхо видел на фотографиях, делают больные менингитом, буквально изображая мостик и опираясь на собственный затылок. — Сделай так ещё, хён, — слышит он неожиданное, хриплое, торопливое, через придыхания и другие, издаваемые ими обоими тихие звуки. — Пожалуйста?.. Разве можно хоть что-то противопоставить этой просьбе? Крепче сжимая пальцы, Минхо лижет сначала слабо, проверяя и изучая, а потом грязно, мокро, с силой надавливает и следом кусает так, как не мечтал никогда и не знал, что мечтает, до сих пор, пока это не случается на самом деле. Красный след на коже Хёнджина зачаровывает его, и он разглядывает его несколько мучительно длинных мгновений, а потом кусает поверх снова. — Хён… — выдыхает Хёнджин, и сейчас это больше похоже на плач. — Хёнджин-а, — шепчет Минхо в ответ. Получается чуть ли не зеркально, как будто бы он просит чего-то тоже и сам даже не понимает, чего. Он впервые на этой дороге, а мозг ему сейчас не помощник, спасает только интуиция — и Хёнджин, который вновь находит его губы и рвётся руками на свободу, пытается опереться и сесть, не разрывая поцелуя. Футболку с него они стаскивают вместе, сталкиваясь пальцами, путаясь друг в друге и снова вжимаясь всем телом друг в друга. Теперь, когда руки получают неожиданную свободу, Минхо откровенно не знает, куда их деть. Если у Хёнджина есть его спина, которую тот, кажется, задаётся целью отметить синяками пальцев буквально всю, то Минхо почти в ступоре — ровно до тех пор, пока со случайным вдохом не шевелится и не касается грудью чего-то, что автоматически тянется убрать и замирает, бросив первый взгляд. На шее Хёнджина висит на длинной, простой верёвочке, которую Минхо раньше замечал, но никогда не обращал полноценно внимания, деревянная, отшлифованная, тонкая дощечка-кулон, явно самодельная. Видно по неаккуратно просверленному в ней отверстию и по надписи знакомой черной тушью на лицевой стороне. Одно короткое слово. Слово, которого обычно все пытаются избегать, словно его не существует, потому что слишком суеверны — но это вообще в азиатской традиции. Минхо для этого слишком рационален; Хёнджин, судя по всему, слишком обижен жизнью. У других обычно — чаще у подростков, разумеется — в таком стиле обычно китайские иероглифы. «Любовь», «счастье», ещё что-нибудь в таком же духе, бессмысленное и беспощадное. Или даже не китайское, а русское или греческое, чем оригинальнее и непонятнее, тем лучше. У Хёнджина же абсолютно ничем не замаскированное, недвусмысленно написанное хангылем слово «смерть». Наверное, Минхо слишком долго смотрит на амулет — по крайней мере, совершенно точно долго для того, чем они занимались до сих пор — и Хёнджин раздраженно накрывает его ладонью прямо поверх руки Минхо. «Оставь, — советует его злой взгляд. — Не спрашивай». Минхо не спрашивает. Однако за эти мгновения молчания, пока они вновь гипнотизируют друг друга, у него внутри переворачиваются все внутренности в страхе и ужасе; возбуждение спадает. Чувствуя это буквально напрямую, Хёнджин щурится и вновь тянет его на себя, грубо целует — так, как будто Минхо ничего не стоит, будто Хёнджин делает это только для своего собственного удовлетворения, — и, не в силах это выносить, Минхо прокусывает ему губу. На языке мгновенно появляется привкус кислого железа, но, к удивлению Минхо, это не срабатывает так, как ему хочется, а, наоборот, то ли раззадоривает, то ли ярит Хёнджина ещё больше, и тот впивается в него вновь. Спустя секунду, не выдержав, Минхо пытается отстраниться, но неожиданно крепкая рука на загривке останавливает его, не даёт отодвинуться, и Хёнджин ещё раз, уже неизвестно какой по счету за это время, пытается сожрать его целиком, начиная со рта. Это кажется чем-то нездоровым, это и есть нечто нездоровое, кажется Минхо, и ему слишком уже много этого, но на этот раз в абсолютно плохом смысле. Как будто ещё немного — это ощущение отдает сильным дежа вю — и жизнь изменится снова. Ещё раз. Раз, считает Минхо. Два. Три. После этого он вновь ловит запястья — но теперь, прижав их кровати в районе плеч Хёнджина, отстраняется, выпрямляется и смотрит ему в лицо. В каком-то смысле, будь атмосфера прежней, его поза бы раззодорила их обоих ещё сильнее, в конце концов, он сидит на бедрах Хёнджина, почти что сталкиваясь членами — но не сейчас, не тогда, когда Хёнджин явно зол, а Минхо снова боится. Так ли выглядит обратная сторона проблемы? Он был готов к панике. Но никто не говорил ему, что делать, если он столкнется с хаосом ярости. Всё, что он может делать прямо сейчас — это ждать. Это действительно всё, что приходит ему в затуманенный похотью и одновременно перепуганный мозг, потому что остальные варианты требуют времени и членораздельных разговоров, на которые сейчас Минхо совершенно не способен. Он и думать-то… Кусая губы, он просто смотрит в блестящие раздражением глаза Хёнджина и терпеливо ждет, понимая, что ещё чуть-чуть — и от волнения прокусит губу и себе. Страшно представить, что будет после; пока что Минхо разрешает себе жить в моменте. — Хёнджин-а, — зовёт он, и сейчас в его голосе нет мольбы, как нет и возбуждения. — Приди в себя. Прямо сейчас. Тот медлит ещё мгновение. Минхо чувствует, как напрягаются мышцы под пальцами, но почти не беспокоится на этот счёт, потому что определенно сильнее, по крайней мере, в обычных условиях. Хёнджин слизывает каплю крови с губы; прослеживая взглядом движение языка, Минхо вдруг понимает разом две вещи. Во-первых, его больше не беспокоит невозможность смотреть на его рот. Ему бы на всего Хёнджина смотреть — и то пока он в состоянии это делать только в ответ на его злость. Но всё, впечатления от того… инцидента стёрлись, заменились свежими окончательно; второе, что понимает Минхо — что, как один раз пошутила мама, когда думала, что Минхо не слышит: «когда любой мужчина возбужден, кровь отливает от головы к члену, и, следовательно, в каждый отдельный взятый момент мужчины способны думать только одной головой из двух», — так вот это чистая правда, хотя и очень сексистская. Только сейчас он ощущает, как включается мозг и стихает возбуждение. Как отреагирует Хёнджин — представить Минхо и вовсе не в силах. Незнакомая до сегодняшнего дня злость в глазах Хёнджина постепенно стихает и медленно начинает сменяться страхом. Минхо различает его с той же лёгкостью, с какой ранее мог разглядеть возбуждение, с какой видел панику — но сейчас они уже в иной ситуации. Рубикон перейден, граница разрушена, и всё, что делает Минхо — это скользит руками с запястий ниже, то есть в данном случае выше, и переплетает их пальцы. Это всё ещё удержание на месте, но, ему хочется верить, куда более мягкое и, пожалуй, нежное. — Хёнджин-а, — в очередной раз зовёт он и чем-то внутри себя, чем-то особенным понимает, что нет, тому этого недостаточно. — Джинни-я? Он далёк от того, чтобы тешить себя иллюзией, будто одно-единственное обращение по уменьшительной версии имени способно заставить перестать Хёнджина бояться, однако очень надеется, что сможет этим привлечь его внимание, не дать провалиться окончательно туда, где тьма и хаос, раз уж он не может сделать ничего больше. Или… может? Мама была права; в голове Минхо при взгляде на их сцепленные пальцы эхом отзывается его случайная, более ранняя мысль о «не знает, как может быть иначе». И всё, что в этот момент он не может, а хочет — это показать, как оно может быть. Переиграть случившееся так, как оно должно быть. Взгляд Хёнджина нечитаем, но слишком пристален, чтобы что-то можно было по нему понять. Это или уже глубокая, расчетливая паника крысы, загнанной в угол, или… или Минхо не знает, что — но решает рискнуть. Он снова медленно наклоняется, не отводя глаз, а потом, убеждаясь, что Хёнджин всё ещё смотрит, напоказ их закрывает. И касается губ Хёнджина так, как, по его представлениям, должен ощущаться первый поцелуй — нежно, ласково, без попыток навязать себя или с чем-то большим; но, в отличие от прошлого раза, не отстраняется. Нет, сейчас его тактика заключается в другом: продолжать так, как будто Хёнджину не нужно вообще ничего делать, просто позволять себя… любить? Только этого ещё и не хватало, расстроенно думает Минхо, аккуратно выцеловывая линию челюсти — и Хёнджин еле заметно поворачивает голову, чтобы ему было удобнее. Только этого не хватало. Сразу получают объяснения все вопросы, которыми он задавался ранее — и почему его так волнует и присутствие Хёнджина рядом, и его будущее, ближайшее или отдалённое, и зачем Минхо хочет быть с ним рядом всё это время. Впадина под ухом, по которой Минхо проводит языком, оказывается ещё одной эрогенной зоной, прикосновение к которой выбивает из Хёнджина тихий, еле слышный стон. Никаких укусов, никакой грубости, только ласка — всё, как в той книге. Всё, как с бродячими кошками, и никак иначе. Медленно, плавно, по шажкам; Минхо не в середине пути, но абсолютно точно уже и не в начале. Сместившись вбок, он позволяет себе опереться локтем о постель, чтобы не давить на Хёнджина всем телом, и вновь возвращается к губам, ласкает их и нежит, не обращая внимания на отсутствие ответной реакции. Руки чешутся, как будто того, что он делает, недостаточно, и он высвобождает одну из них ради того, чтобы, как тогда, коснуться щеки и погладить большим пальцем, после чего медленно отстраняется. Глаза Хёнджина закрыты. Минхо понятия не имеет, считать ли это победой, но накатившее повторно возбуждение настолько сильно, что он не ощущает в себе сил продолжать вести себя правильно. — Я скоро вернусь, Хёнджин-а, — обещает он и отпускает его окончательно, поднимается и цепляет футболку с пола. Изо всех сил не оглядываясь и вообще-то совершенно адски краснея, он, всё ещё по инерции аккуратно, выходит за дверь и спускается в ванную. Везёт, что родителей на кухне нет, Минхо понятия не имеет, как смотрел бы им в глаза. В ванной он включает воду и некоторое время уделяет тому, чтобы позаботиться о себе. Позорно небольшое количество времени, честно говоря, потому что у него слишком хорошая память и всё тело всё ещё горит фантомными прикосновениями. На груди и шее — несколько ярких пятен, и на одно из них Минхо давит со всей силы, чтобы ощутить боль, в тот самый момент, когда находится на самом пике. Когда же он моет руки в какой-то неясной недоэйфории, то слышит нечто похожее на стук входной двери — и непонимающе морщится. Отца, что ли, понесло наружу в такую погоду? Впрочем — Минхо заглядывает в щель — вроде бы снаружи всё неожиданно подутихло. Око бури? Око бури — это буквально её центр, затишье в самой середине шторма, после которого тот начинается снова, не менее сильный, чем был до того. Минхо казалось, что основная часть урагана должна дойти до них завтра — но или он ошибается, или ураган по какой-то причине ускорился, срезал траекторию. Неизвестно, насколько давно буря стихла, и неизвестно, через сколько возобновится вновь, однако это время стоит, по-хорошему, использовать для укрепления защиты и иной заботы о собственной безопасности. С этими мыслями Минхо неторопливо возвращается в сторону спальни, с замиранием сердца открывает дверь, ещё сам не зная, что собирается сказать — но сталкивается с тем, что ожидает сейчас увидеть меньше всего. Его встречает пустая спальня. Посреди кровати темным пятном, привлекая внимание, валяется амулет с написанным на нём тушью словом «смерть» и порванной верёвочкой. Сумки нет. Для верности Минхо заходит в комнату, заглядывает под стол и смотрит вокруг — но не находит. Несколько очень, очень быстрых шагов, переходящих в бег, в сторону первого этажа — и знакомой обуви на полке у входа он тоже не обнаруживает. В груди начинает медленно холодеть.