Сломанный

Тяжело. В переносном смысле, разумеется, не физически. Физически Хёнджин у него на коленях кажется пушинкой — ну, или Минхо так себя настраивает. А вот морально… М-да. Отупение наваливается на него вместе с холодом. Отупение — и паника. А что, если бы он не нашёл Хёнджина? Что, если бы тот так и замёрз? Почему тот сидел на ступенях реки? Хотел ли он спрыгнуть в воду? Или просто собирался замёрзнуть насмерть? Чем он и, главное, о чём думал, пока сидел там, под дождём? О чём он думает сейчас? Судя по внешнему виду, Хёнджин не думает ни о чём. Сделав через силу ещё пару глотков — Минхо кое-как заставляет его и вновь, смиряясь, отставляет кружку — тот прикрывает глаза и непроизвольно жмётся ближе к Минхо всем телом, сжимается под пледом. Он ледяной весь, с ног до головы, до мокрых волос, которые Минхо кое-как промокает ему собственной футболкой и сбрасывает ту в ноги, ко всей остальной луже из одежды. Хочется согреть его быстрее — но нельзя. Когда отец объяснял Минхо основы первой помощи, он не просто вдалбливал в него последовательность действий, но и пояснял причины этих действий. Из-за холода кровь густеет, сердце замедляется и гоняет её куда с меньшей скоростью, и, если человека в таком состоянии быстро и неравномерно согреть — а равномерно не получится никак, это физически невозможно — то где-то в ещё не прогревшихся участках сосудов крови будет слишком много, давление повысится в самых опасных местах — внутри сердца, в мозгу, в лёгких. Геморрагический инсульт, инфаркт — самые вероятные последствия вроде бы, на первый взгляд, благих намерений, которые, как известно, зачастую ведут исключительно в ад. Хёнджина нужно греть медленно, и Минхо надеется, что тепла его собственного тела будет достаточно несмотря на то, что он сам уже замёрз и его начинает легонько потряхивать. Но выбора попросту нет — кроме как отвезти его всё-таки домой. Вторя мыслям Минхо, на переднем сидении начинает трезвонить забытый было телефон, до которого в текущем положении Минхо не дотянуться никак. Чуть сдвинувшись, он нашаривает ногой фиксатор наклона спинки пассажира и зажимает его, тянет спинку на себя, сколько может, не вдавливая их обоих в сиденье. Затем тянется к фиксатору водительского, откровенно гордясь своей растяжкой и силой стоп в этот момент. С учётом того, что приходится сдвинуться немного вниз, он опускает спинку почти горизонтально — ещё пара сантиметров и застрянет нога, — но уже можно переползти вперёд. Хотя как это сделать с Хёнджином на руках, Минхо представляет себе откровенно слабо. Конечно, можно оставить того прямо на заднем сидении, но слишком страшно, что тот загнётся без хоть какого-то внешнего источника тепла. — Джин-а, — бормочет он в конце концов, — сейчас тебе придётся помочь хёну и перелезть вперёд, понимаешь? Нам нужно ехать, иначе здесь нас зальёт и завалит градом, и пробьёт стекло, хёну нужно за руль. Прямо так, с пледом, он перекладывает ноги Хёнджина на спинку водительского кресла и пытается подтолкнуть того в спину, намекнуть, чтобы тот двигался — но бесполезно, приходится напрягать все возможные силы, чтобы в слишком тесной для подобных действий машине пересадить Хёнджина со своих колен совсем. Тот немедленно подтягивает к груди ноги и вцепляется в них, чтобы не терять ни капли тепла. Сам Минхо перебирается за несколько секунд; для себя-то он бы вообще ничего не опускал, он гибкий. Логистика сложная — ему каким-то магическим образом удаётся, таская Хёнджина, будто куклу, туда-сюда, оказаться на водительском сидении не у него на коленях только спустя несколько минут. Но, уж когда получается, Минхо крепче прижимает его к себе, отодвигает сидение чуть дальше, поднимает спинку не так высоко, как привык обычно — и, в общем, делает всё ради невозможного. Не представляя, получится ли у него, он собирается вести машину, продолжая держать Хёнджина на коленях. Ногам тоже неудобно, потому что педали даже сквозь носки кажутся грубыми, а металл леденит кожу. Но выбора нет: кроссовки где-то сзади, искать долго и неудобно, поэтому Минхо выжимает сцепление прямо так, как есть. В любом случае у произошедшего сегодня будут последствия; плевать. Лишь бы не отмёрзли до дома. На первой он медленно, аккуратно выползает с газона. Вокруг льёт так, что не видно абсолютно ничего, плюс так до сих пор и не стихший град размером этак с ноготь барабанит по стеклу, скапливается на и под дворниками. Спохватываясь, Минхо втыкает в держатель мобильник и запускает камеру — по собственному опыту он знает, что та видит дальше и лучше человеческого глаза. Периодически у них случаются сильные туманы или задымления; когда Минхо в такие моменты пытается сделать фотографию для инстаграма, мол, посмотрите, как у нас всё весело, на фото видимость ощутимо дальше. Глазами он видит, например, сугубо соседний дом, а камера различает ещё два соседских. Сейчас, конечно, не туман, но разметку и препятствия в виде мусора в кадре видно — спасибо и на этом. Мусора много, но пока проехать можно. Эпизодически ветер взвывает так, что даже тяжёлый пикап стаскивает вбок, поэтому Минхо избегает выезжать на шоссе, лезет в проулки, где выше шанс застрять, но меньше — перевернуться, и ползёт, правда, ползёт, со скоростью пешего, практически не успевая разглядеть дорогу. Телефон звонит снова — и теперь уже он может ответить. — Я нашёл, еду домой, — быстро говорит он. Облегченный вздох отца — такой, словно тот пятидесятикилограммовый мешок риса со спины сбросил — бьёт по ушам, и Хёнджин испуганно шевелится и моргает. Крепче сжимая руку на его талии, Минхо просто едет дальше. — Где ты конкретно? — спрашивает отец. — Ползу от набережной к Синдану, — поясняет он. — Через Симгым-хо, тут ветер слабее. — Насколько всё плохо? — напряжённо спрашивает отец. Выехать навстречу не предлагает: у него машина меньше и слабее, обычный седан, который пострадает с куда большей вероятностью. — Мне позвонить в службы, чтобы вас эвакуировали? — Пока нет, пока ползу, но медленно, — отзывается Минхо и ловит глазом неизвестно в какой момент появившуюся десятисантиметровую трещину на лобовухе. — Хотя град такой, что, наверное, придётся ускориться, да и сдувает слегка. Хорошо, что я страховку от стихийных бедствий оплатил, да?.. Отец хмыкает, никак не комментируя внезапный отход от темы. — Как Хёнджин? — интересуется он уже спокойнее. — Замерз, отогреваю, — рапортует Минхо. Ледышка на коленях даже не реагирует на звук собственного имени. — Переодел в сухое, закутал в плед, печку выключил, держу на коленях, жду. — Я подготовлю капельницу, — задумчиво отзывается отец. — Нужно будет вливать электролиты, чтобы восстановить баланс. Ты только не торопись, понял? Аккуратно езжай. Чёрт побери, надо было выезжать вслед за тобой ещё час назад! — Я доеду, — обещает Минхо от всей души. — Пап, я доеду. Как там мама? — Зла, — загробным голосом отвечает та, и Минхо только сейчас понимает, что всё это время был на громкой связи. — Очень зла, Минхо-я. — Сухён-а, джаги-я… — начинает отец и, судя по звуку и ойканью, ему достаётся тоже. — Я не для того тебя восемнадцать лет растила, — процеживает та уже снова в телефон, — чтобы ты при малейшем ветерке до дома не доехал. Вспоминай мои уроки, а не то я поеду за тобой сама. — Она вздыхает, и её голос отдаляется: — Ох уж эти мужчины… Отец смущённо хихикает, и Минхо смеётся тоже, потому что мама, хотя и выглядит иногда милой и домашней, на самом деле у них очень боевая. Ну и, чего скрывать, водить их обоих учила именно она, поэтому сама-то как раз явно справится гораздо лучше, если вдруг что. Минуты тянутся, словно жвачка. Минхо, конечно, ползёт быстрее, чем шёл бы пешком, но ненамного, и, если верить часам, дорога занимает не двадцать с лишним минут, а всего долгих четырнадцать. Но эти четырнадцать кажутся ему настоящей вечностью, особенно когда Хёнджин на коленях начинает вдруг дрожать и дышит явно то ли с присвистами, то ли со всхлипами. Лица его не видно, только затылок, и отвлекаться от дороги — не самое подходящее сейчас время, поэтому только вроде бы успокоившийся было сам Минхо, стискивая зубы, просто едет дальше. Переваливается через скопление веток, через упавший — тонкий — столб, под провисшими проводами, чуть ли не цепляя их крышей — и просто ждёт, уже не понимая, один ли Хёнджин в таком состоянии, или он сам уже тоже. На самом деле дрожь, даже если это ближе описать словом «колотит», хороший знак — Хёнджин медленно, но успешно согревается; но Минхо тоже уже дрожит, и его собственное тепло не то чтобы на исходе, но пальцы на руле уже гнутся заметно плохо. Впрочем, с каждой минутой до дома остаётся всё меньше и меньше; Минхо крадётся переулками, а отец висит на линии молча, отказываясь вешать трубку и готовый сорваться встречать в любой момент. Впрочем, даже если бы он и говорил, слышно было бы плохо — по стеклу барабанит будто камнями, и металлическая крыша отзывается ему грохотом. Датчик температуры показывает, что на улице плюс двенадцать по Цельсию. Конец лета, сезон дождей — в прошлом году было этак плюс сорок два. Кто-то говорит про глобальное потепление, Минхо же склонен считать это естественным изменением климата, который менялся кардинально ещё до появления людей и будет меняться после их исчезновения. До дома остаётся около двадцати метров, когда град становится сильнее и на лобовом стекле появляется первая вмятина. С перепугу Минхо притапливает так, что появившаяся неожиданно из пелены дождя прямо под колесами неизвестно откуда огромная ветка становится для него сюрпризом, и он виляет, пытается её объехать — и впиливается в результате в собственный же забор, пусть и не сильно. Ну, зато идти ближе, утешает он себя — и на этом фоне лобовое стекло пробивает окончательно. В салон немедленно врывается ветер и пронизывает их обоих холодом, обдаёт брызгами дождя. Градина размером с кулак проваливается на приборку под стекло и лежит себе спокойно, тает; куда-то в крышу приземляется ещё одна, и, несмотря на груз на коленях, Минхо подпрыгивает. — Тут град с кулак! — орёт он в трубку телефона, пытаясь перекричать шум. Хёнджин на коленях, кажется, дрожит теперь ещё и из-за этого, но теперь его испуг уже куда менее важен. Вопрос приоритетов: сейчас главное — добраться до дома. — Я у дома! Как нам дойти? Несколько мгновений тишина, затем, вжимая мобильник в ухо, Минхо разбирает ответ, точнее, его часть: — … Никак! Слишком… …сно! Ждите! Технически отец прав. — Хорошо! — отвечает Минхо. Если такой булыжник прилетит в голову — это смерть без вариантов. И даже защититься нечем: пластик, скорее всего, проломит, а больше у них дома ничего подходящего и нет. Просто, ну, холодно. За себя Минхо почти не беспокоится, просто убирает с педалей ноги и уже становится легче, но Хёнджин, Хёнджин… Слишком много ветра, при этом Хёнджин первый подпадает под удар, словно защищает его собой — хотя должно быть наоборот. В голову Минхо приходит только один вариант, которым он и решает воспользоваться. Доехал — можно возвращаться; он снова опускает спинку сиденья. Обратно перелезать оказывается куда проще, потому что спиной вперёд — можно просто тянуть Хёнджина за собой, словно раненого, и Минхо справляется достаточно быстро, минуты, может быть, за две. Заднее стекло на пикапе вертикальное, так что града можно не бояться, а выпрямленное вертикально — Минхо вновь возвращает его в это положение ногами — водительское сиденье даёт какую-никакую защиту от ветра. Из плюсов — Минхо на ощупь втискивается обратно в почти сухие кроссовки. Ногам сразу становится куда легче, как будто в обуви есть подогрев; из минусов — глобально в машине всё ещё холодно. Хёнджин вновь вжимается в него так, как делал с утра, словно испытывает к нему какие-то сексуальные желания — но он всё ещё ледяной и всё ещё трясётся, как припадочный. Неминуемо заболеет, думает Минхо и шмыгает носом, но на этот раз не от слёз. Поправляет себя: неминуемо заболеют они оба. Обидно, Хёнджин только вроде бы выздоровел… Дверь под правой рукой неожиданно дёргается и распахивается, и Минхо, который вообще-то на нее облокачивался, чуть ли не падает. Снаружи — отец, держащий над головой на манер боевого щита за грубо прибитую доску оконный щит из досок. — Пошли! — кричит он. Окидывает взглядом открывшуюся картину — ему-то лицо Хёнджина как раз должно быть видно — и шевелит губами, кажется, ругается. — Давай его сюда! Отец вообще-то сильный, так что Минхо, не задумываясь, подсовывает руку под колени Хёнджину и сдвигает того вперёд, сгружает на руки… не на руки, показывает следующее мгновение, а банально через плечо. Затем отец тянет его самого под щит и медленно отступает. Минхо ногой захлопывает дверь и прижимается почти вплотную, вскидывает руки и тоже держит щит. Удары града ощутимы, но пока его хватает, и приставным шагом они с отцом медленно движутся обратно к дому. Это очень похоже на то, как Минхо тащил Хёнджина вверх по ступеням. Шаг за шагом. Следующие несколько секунд… минут? Он не помнит, просто моргает — и они наконец оказываются под защитой крыльца, Минхо принимает щит и сваливает его вбок, и бежит мимо напряжённо машущей матери в дом. Отец уже там, опускает Хёнджина на диван, разувшись где-то по дороге — щупает пульс, смотрит глаза, пытается добиться хоть какой-то реакции — но бесполезно. Из плюсов только то, что в тёплом доме Хёнджин немедленно начинает дрожать, но так и смотрит мутным непонимающим взглядом. — Гипотермия, — выносит вердикт отец. — Ты прав, Минхо-я. Сам как? — Замёрз, — качает головой Минхо. — В душ, — приказывает отец. — С твоим мальчишкой я разберусь, найдешь нас у себя в комнате. Сухён, сделай горячего чего-нибудь попить, но не кипяток. — Я поил! Чаем! — встревает Минхо. — Но мало, правда, он вообще почти не реагировал. — Иди, грейся, — машет, прогоняя, отец. — Без тебя разберёмся. *** Минут двадцать Минхо греется, не меньше. Или сорок. Или, может быть, ему кажется, но горячая вода — это блаженство, и он чуть ли не растекается в лужу и не засыпает, только усилием воли встряхивает себя и выключает воду. От покрасневшей кожи валит пар, и даже жалко запихиваться в одежду, но приходится. На кухне никого; со второго этажа слышны голоса. — … Если захочешь спать — спи спокойно. Сейчас я сниму капельницу, ты хорошо выдержал, молодец, — слышит Минхо у спальни. В ответ — тишина, но отец вдруг переспрашивает: — Минхо? Скоро придёт, не беспокойся, он тебя не бросит. Минхо остаётся шаг до спальни, но теперь он вдруг боится его сделать. Вдруг он не так понял? Это же Хёнджин спрашивал, так? Вдруг он имел в виду совершенно другое и сейчас начнет протестовать, говорить, что имел в виду не это, а что он не хочет его видеть?.. Тишина. Дверь распахивается окончательно, и отец Минхо выходит в коридор. Натыкается взглядом на Минхо, замирает на мгновение и вдруг по-мальчишестки ухмыляется, подмигивает. Закатывая глаза — опять тот за своё — Минхо проскальзывает в спальню. Хёнджин лежит, укутанный по уши, в его — их — кровати, но моргает уже достаточно осмысленно, чтобы понять, кого видит перед собой. По сдвинутым бровям понимая, что опознан, Минхо бросается к нему. — Джин-а, — выдыхает он. — Как ты? Случается чудо — Хёнджин размыкает чуть порозовевшие губы: — Х-холодно, — шёпчет он и смотрит Минхо прямо в лицо, в глаза, без капли стеснения или испуга, или чего-то ещё. — Хочешь, я тебя обниму? — торопливо предлагает Минхо. После горячего душа ему даже скорее жарко, чем тепло, поэтому, чисто в теории, из него сейчас должна получиться грелка куда лучше, чем в машине. Видно, как Хёнджин колеблется, и Минхо торопливо продолжает: — Пожалуйста, Джин-а? Хёну это тоже сейчас нужно, слишком страшно было тебя искать и потом, там, в машине. Пожалуйста? Он недоволен собственным выбором слов, но те уже слетели с губ и обратного пути нет. Однако Хёнджин развеивает его сомнения с лёгкостью, просто поднимая пригласительным жестом одну сторону одеяла, и Минхо, тут же вскакивает на ноги, забирается в кровать, тянет руки — впервые не боясь прикосновений или быть неправильно понятым, потому что куда уж хуже-то. Хёнджин до сих пор холодный — но уже не ледяной, даже по контрасту после горячей воды. И, видимо, всё ещё капитально мёрзнет — иначе чем объяснить то, что, как только Минхо ложится на спину, Хёнджин забирается сверху, укладывается вторым одеялом, тело к телу сквозь одежду? В его движениях точно так же отсутствует опаска, зато присутствует облегчение. Минхо рефлекторно — уже как минимум за сегодняшний день успевшим развиться рефлексом — обнимает его и пытается прижать ближе, выразить свои чувства действиями, потому как слов у него сейчас откровенно не хватает, кроме, наверное, самых дурацких и банальных. — Так лучше, Джин-а? — бормочет он первое, что приходит в голову, и растирает ему спину. — Теплее? Хёну тепло, скоро и ты согреешься, обещаю. Хёнджин тихо, на грани слышимости фыркает и шепчет куда-то ему в грудь: — Или хён замёрзнет. — Не-а, тут надо было сбегать ещё дальше, — таким же лёгким тоном — кто бы ещё знал, каких огромных усилий это от него требует — возражает Минхо. — А сейчас мы уже всё, уже дома, тут есть еда, теплые одеяла и обогреватели. Ты попил горячего? На тумбочке стоит кружка и наполовину полный кувшин с чем-то желтым. Смутно пахнет имбирём; кажется, мама развела какой-то из концентратов витаминных напитков. Мед, имбирь и лимон? Должно быть вкусно, но сейчас у Минхо есть кое-кто, кому напиться гораздо важнее. Однако Хёнджин не даёт ему даже попытаться приподняться, давит слабой ладонью на грудь: — Я и так уже булькаю, хён. Всё хорошо. — Хорошо, — эхом откликается Минхо и расслабляется на подушке, позволяет себе наконец выдохнуть всю боль и напряжение этого дня. Плевать, что ещё не вечер. Слишком тяжело это всё было и, пожалуй, есть — опять же, в переносном смысле. В буквальном смысле Хёнджин уже, конечно, не пушинка, но его-то тяжесть как раз успокаивает и утешает, хотя наверное, должно быть наоборот. Это Минхо должен его успокаивать — но он поклялся себе больше и пальцем к Хёнджину не прикасаться в интимном смысле. Хватит уже, наприкасался. Поговорить бы с ним. О том, что произошло между ними, о том, что случилось после этого, об этом амулете, который так и остался лежать в груде мокрой одежды в машине… Морщась, Минхо переключается в мыслях и принимается жалеть свой побитый пикап. Лобовуха, вмятины по крыше и кузову, бампер о забор по-любому сбил — кенгурятника-то у него нет. И вроде бы оно того стоит, потому что Хёнджин жив, но всё равно обидно почти до слёз. Неважно, что страховка покроет большую часть повреждений, ему банально обидно, что те вообще есть. Хёнджин, конечно, не виноват; Минхо и не думает его винить. Если бы тот мог, то не сбежал бы в такую погоду, тем более что не Хёнджин сыпал сверху на машину град и не Хёнджин крутнул руль прямо в забор. Минхо сам это сделал, так что обвинять ему стоит в этом только самого себя. Хёнджин тихо сопит у него на груди и медленно расслабляется — пригрелся, обездвижил, словно кот, которого совесть не позволяет согнать, даже когда затекли ноги, — и Минхо всё-таки тоже расслабляется сам, на этот раз полноценно, всё ещё чувствуя под руками тощую спину и выпирающие крылья-лопатки. Хёнджин здесь. Дома. В безопасности и тепле. Засыпая, Минхо не прекращает повторять себе, словно мантру: «Дома. Живой. Со мной». *** Просыпается он оттого, что нечто тёплое в его руках ёрзает и пытается сдвинуться куда-то вбок; у Минхо затекло всё тело, но он всё равно бессознательно против и только крепче прижимает источник тепла к себе — моё, не отдам. Источник всхлипывает, и Минхо мгновенно просыпается, словно это ещё один рефлекс, появившийся за последние дни. Открывает глаза, уже соображая, что происходит, вспоминая, что случилось совсем недавно, смотрит перед собой. Судя по всему, они оба вырубились и продрыхли как минимум несколько часов в этой же позе, не шевелясь — а потом Хёнджин проснулся и его почему-то накрыло, и теперь, отворачиваясь, он пытается выбраться на свободу. — Джин-а? — окликает его Минхо и непроизвольно давится зевком, прикрывает ладонью рот. Пользуясь возможностью, Хёнджин дёргается сильнее и сползает на пустую часть кровати, отворачивается спиной. Рука Минхо бессильно — на самом деле слишком сонно — падает с его талии, на чём он окончательно и просыпается. — Джинни? Хёнджин сворачивается в клубок, выставляет опять на глаза этот позвоночник — на который Минхо не может смотреть настолько, будто сам лично его недокармливал последний год, — и вздрагивает. Окончательно его выдаёт сорвавшийся слишком громкий всхлип. Уже придвигаясь ближе, Минхо снова думает о том, что раньше бы он засомневался, может, только руку на плечо положил бы — но сегодняшний день будто даёт ему безоговорочное разрешение переступать определенные границы или и вовсе игнорировать их существование. Причем, честно говоря, он понятия не имеет, что, в его восприятии, сыграло большую роль в ощущении этого разрешения — их поцелуи или то, как Минхо панически прижимал его к себе, пытаясь согреть собственным телом? Второе Хёнджин, конечно же, не помнит — не должен, по крайней мере, однако Минхо, скорее всего, и на смертном одре сумеет воскресить в себе воспоминания об этой злой, растерянной панике. Обнимая Хёнджина со спины за талию, он прижимается ближе и шепчет куда-то в шею: — Джинни? То, что границ больше нет, успешно доказывает реакция Хёнджина: тут же разворачиваясь, тот утыкается носом куда-то между шеей и плечом Минхо, и открыто, уже не пытаясь сдерживаться, плачет прямо туда. Почему-то Минхо думает о том, что половина из их взаимодействий друг с другом заключается в том, что они заставляют друг друга плакать — и, в общем-то, если уж быть совсем, до конца честным, то Хёнджину эти весь год сдерживаемые слезы до сих пор шли только на пользу. — Джинни-я, — зовёт Минхо. Ему никогда не надоест, усмехается он про себя. Это имя, которое он готов произносить бесконечно, чтобы Хёнджин знал, что кто-то ждёт его внимания, что он кому-то нужен и важен. — Что такое? Расскажи-ка хёну, почему ты плачешь. На язык напрашивается что-то ласковое, но Минхо не может подобрать подходящее и ситуации, и им двоих прозвище, потому что привычное между его родителями «джаги» явно неуместно им, которые даже не связаны отношениями, не то что узами брака. Поэтому ему приходится пока обходиться уменьшительной версией имени. — Прости… — выдавливает Хёнджин то, что Минхо от него вообще-то совершенно не ожидает услышать. — Прости меня, хён… — За что? — изумляется он. — Джин-а, разве тебе есть, за что извиняться? Хёнджин отодвигается, отползает вдоль подушки и мрачно смотрит ему в глаза, вызывая по телу Минхо неприятные мурашки своей серьезностью: — Очень много за что, хён. Очень много.