Сломанный

— Не за что, — мгновенно сопротивляется Минхо, даже не давая тому договорить, потому как уверен, что услышит очередные самообвинения. Да, конечно, ничего не изменится от его торопливых возражений, но не возражать он не может. Да, вполне вероятно, он — они оба — слишком серьёзны для тех, кто лежит друг с другом в обнимку рядом на одной подушке, и для их шёпота интонации могут казаться пафосными, но… никак иначе быть просто не может. Хёнджину слишком важно сказать то, что он хочет, Минхо слишком важно это услышать — как бы он ни хотел, чтобы у него не было в этом нужды. Дождь и ветер за окном своим привычным уже шумом создают иллюзию уединения, заглушают звуки, словно подталкивают: говорите спокойно, вас никто не услышит. — Есть за что, хён, — снова крайне решительно заявляет Хёнджин. — Хочешь по пунктам? — Ну давай, — подозрительно щурится Минхо, уже подозревая, что услышит — в конце концов, мотаясь по Сеулу, он многое успел обдумать; и Хёнджин бьёт точно в цель, прямо в самое страшное его предположение, а потом с каждой фразой ещё и ещё. — Пункт первый, — невесело ухмыляется тот, — я сдался и хотел умереть. Давно ещё, ещё до того, как мы с тобой впервые заговорили. Минхо непроизвольно сжимает ладонь на его талии и смотрит какие-то мгновения молча в его темные, выжидающие глаза. Словно Хёнджин ждёт, что до него дойдёт — и он испуганно отодвинется. Руша ожидания, которые, возможно, он сам и вообразил себе, Минхо, напротив, притягивает его ещё ближе, позволяет уткнуться носом куда-то себе в шею. Прерывисто вздыхая, Хёнджин ждёт ещё немного и наконец с горькой иронией спрашивает: — Ничего не скажешь? — Я ожидал услышать… м-м-м… нечто в этом духе, — аккуратно подбирает слова Минхо. — Действительно? — интонация Хёнджина не меняется, пожалуй, даже становится ещё хуже: в голосе явно слышны нотки ненависти к себе. — Надо же, какой я предсказуемый. — Джин-а, — просяще шепчет Минхо, притискивая его к себе ближе, и сам не знает, о чём просит. Не относиться к себе так жестоко? Изменить прошлое? — Я не смог заставить тебя передумать, да? — Временами, — признаётся тот после паузы. — На какое-то время. Сначала я всё никак не мог осмелиться, а потом… потом я смотрел на тебя и думал: если он так в меня верит, то у меня найдутся силы, чтобы жить. Я смогу. У меня получится. Слова Хёнджина так перекликаются с теми вопросами, которые задавал себе поначалу Минхо, удивляясь, как тот держится — и вот теперь он наконец получает ответ. Благодаря ему самому до сих пор и держится — благодаря любопытству, интересу, в конце концов, любви. Словно за последний способ самозащиты, который используется только в самом крайнем случае, Хёнджин зацепился за внимание Минхо к себе и принялся, срываясь, метафизически карабкаться по нему к выживанию. И — всё равно рухнул. — Ты собирался умереть? Сегодня? — прямо спрашивает Минхо. Хёнджин неловко, устало молчит — не так, как будто боится отвечать, нет — так, как будто ответ очевиден. — Ладно, — коротко выдыхает Минхо. — Ладно, я понял. А амулет? Расскажешь? — Я сделал его сам, — с облегчением отзывается тот, меняя тему. — Чтобы не забывать, зачем это всё. — И зачем? — тихо отзывается Минхо. Ему на самом деле интересно, как работает это всё в голове Хёнджина, каким образом тараканы строят стены и баррикады и как захватывают власть. — Смерть — это покой, — говорит Хёнджин. Констатирует факт, признаёт очевидное и значимое, подчёркивает интонацией. — Это отсутствие боли. — Смерть — это ничто, — слабо шепчет Минхо. — И это то, к чему я стремлюсь, — соглашается тот, чуть поворачивает голову и продолжает куда-то ему в волосы: — Я устал, хён. Слишком устал. Собираясь уже ответить, Минхо вдруг ощущает, как чешется нос, и резко дёргается, отодвигается, пугая Хёнджина, отворачивается — и мелко, слабо несколько раз подряд чихает себе под нос. — П-прости, — заикаясь, поворачивается он обратно — и Хёнджин смотрит на него с достаточно странным выражением лица. Если бы не контекст ситуации, Минхо решил бы, что видит умиление. Но — сейчас? — Айщ, о чём это я?.. — Ладно, — фыркает вдруг тот. — Раз уж так всё пошло, хён, дай-ка я встану, в туалет схожу. Кажется, в капельнице было всё-таки слишком много жидкости. Давая ему встать, Минхо всё-таки задерживает руку на его ладони, сжимает пальцы. — Джин-а, — просяще сдвигает брови к переносице он. — Ты же не уйдёшь? Хёнджин улыбается. Улыбается так, будто Минхо сказал что-то действительно забавное. И смотрит в сторону так и закрытого щитом окна: — Хён, я, конечно, самоубийца, но не так и не настолько. Кроме того, мы не договорили. — Обещаешь? — торопливо спрашивает Минхо, придвигается ближе и заглядывает ему в глаза: — Честно? — Честно, хён. Обещаю. — Коротко пожав ему ладонь, Хёнджин выдергивает пальцы и, подхватив фонарик, неумолимо покидает спальню. Возвращаясь обратно на подушку, Минхо укладывается на закинутые за голову руки и хмуро разглядывает еле различимый в темноте потолок. Очень хочется проверить, не звонил ли ему кто-то или не писал ли, но телефон остался мокнуть в машине, а где телефон Хёнджина — только тот сам и знает. И то не факт. Он боится думать о чём-то осмысленном, потому что — это сугубо нерациональное, подсознательное ощущение, сродни страху маленького ребёнка — как будто, если об этом подумать, оно станет ещё более настоящим или вдруг каким-то образом случится на самом деле прямо сейчас. Хёнджин хочет умереть. Конечно, он пообещал вернуться, но чего стоят обещания человека, которому за их нарушение никогда не придется расплачиваться? Оказывается, стоят того, чтобы им верить, потому что Хёнджин возвращается очень быстро, зажав фонарик подмышкой и встряхивая на ходу руками — помыл и даже не вытер, сразу направился обратно в комнату. С облегчением вздохнув, Минхо привычно-приглашающе приподнимает одеяло. Выключенный фонарик отправляется на тумбочку, а Хёнджин — под бок, забирается и прижимается всем телом, путает вдруг снова отчего-то ледяные ступни в щиколотках Минхо. Минуту ведь ходил, не больше, а замёрз!.. Но ничего, Минхо тёплый, теперь-то это уже не проблема. Снова приобнимая Хёнджина за плечи, Минхо позволяет тому уложить голову себе на плечо и легонько целует в темя. Границы, границы… — Так на чём мы остановились? — осторожно уточняет он. — Не помню, — ошеломленно смеётся Хёнджин. — Даже если бы помнил, сейчас бы точно забыл. Однако Минхо уже вспоминает сам и, потому, что ему всё ещё интересно, и потому, что считает — им нужно поговорить, — всё-таки озвучивает: — Про амулет. Мы не договорили про амулет — про то, какое значение ты ему придаёшь и почему оставил на кровати. — А я его на кровати оставил? — удивляется вдруг Хёнджин. — Я понял, что шнурок наконец-то порвался, и по твоим вопросам ясно, что ты его нашел, но чтобы прямо на кровати и я не заметил? — Ну да, — дёргает плечом Минхо. — Я решил, что это намёк какой-то или вроде того, только так и не понял, на что. Хёнджин неожиданно хихикает. — Поверь мне, хён, я намекаю так, что даже ты поймёшь, — уверяет он. — Очень доходчиво. Меня маленького мама как-то попросила папе намекнуть, что я хочу с ним в выходной пойти в поход, а не ждать, что он уйдёт на работу, и знаешь, что я сделал? На следующий же день, хотя это четверг был, повис у него на ногах, ревел и отказывался его куда-то пускать. Со мной поговорили, и я вроде проникся — а потом на следующий день повторил всё то же самое, представляешь? — И как бы ты намекал, что собрался покончить с собой? — неожиданно жёстко — даже для себя самого неожиданно — уточняет Минхо, чем сразу напрочь убивает всю атмосферу веселья. — Если бы я не действовал импульсивно, — медленно отзывается Хёнджин, — то как минимум оставил бы записку. Может быть, попытался бы найти в себе смелость поговорить напрямую. Нарисовал бы что-то на память, оставил бы что-то из своих вещей… — Амулет, например, — соглашается Минхо. — Амулет, например, — соглашается тот и делает паузу, потом понимает — и приподнимается, поворачивается к нему лицом: — Нет, хён, я клянусь, я не поэтому!.. — Тогда почему? — продолжает давить Минхо. Что бы он сейчас ни должен был услышать — он готов или, точнее, думает, что готов. Было ли Хёнджину настолько противно, он не спрашивает: слишком боится услышать положительный ответ. — Я правда его потерял, — вздыхает Хёнджин. — Не исключено даже, что где-то в процессе, пока мы с тобой тут… обтирались. И так шнурок был никакущий, всё хотел поменять и забывал, а тут время пришло. — «Обтирались»? — повторяет Минхо, и стоит ли его винить, если в голосе проскальзывает обида, которую он прячет в себе после ответа Хёнджина? Да что там, ещё после побега прячет. То ли тот её не слышит, то ли игнорирует вовсе — но вместо того, чтобы остановиться и переформулировать, на что в глубине души надеется Минхо, Хёнджин только ухмыляется: — А как это ещё назвать? Мы даже сексом не занимались, так… потёрлись друг о друга, — теперь и с его стороны проскальзывает обида, — а потом ты сбежал, оставив меня со стояком одного. Значит, вот как он это воспринимает? Минхо лёгким усилием заставляет закрыть себя изумлённо приоткрытый рот и отодвигается, выпрямляется и садится. Хёнджин немедленно выпрямляется тоже и тревожно вглядывается ему в лицо в поисках причины внезапного подъёма. — Вот как ты всё это видишь, — дёргает щекой Минхо, не в силах справиться с собой и тем, что интонационный фильтр между мозгом и языком у него, кажется, сломался и теперь хорошо слышно, как он расстроен. — А почему, по-твоему, я ушёл, в таком случае? — Противно стало? — с лёгкой, вежливой, извиняющейся улыбкой предполагает Хёнджин. — Слушай, хён, я всё понимаю, ты имеешь право, но зачем тогда всё это дальше? Зачем искать, продолжать звать меня в свою постель?.. — Ты правда не понимаешь? — риторически спрашивает Минхо, и тот мотает головой, сцепляет собственные руки, и кончики его пальцев от напряжения белеют. — Я ушёл, потому что… — он на миг запинается, потому что говорить об этом всё-таки стыдно. — Потому что боялся тебя испугать тем, что могло быть дальше. — Чем? — раздражённо и недоверчиво фыркает Хёнджин, и в лицо не смотрит. Злится. — Чем ты таким мог меня напугать? На мгновение Минхо кажется, что тот пытается выдавить из него признание — в той или иной форме, в той или иной степени — но как будто не он один здесь давит, желая получить ответ. Но вряд ли это так — хотя на ответы Хёнджин, разумеется, тоже имеет право. — Тем же, чем и всегда? — предлагает он. — Напоминаниями о похищении, ассоциациями с ним? — Ты никогда не ассоциировался у меня с этим козлом! — сверкая глазами отрезает Хёнджин. — Даже когда тебя потом в унитаз тошнило? — с интересом вскидывает брови Минхо. — Я просто сказал, что знаю, кто ты такой… — И кто такой твой отец, который видел все материалы о том, что там случилось, — остывая, бормочет тот и на несколько секунд отворачивается, но потом не выдерживает и смотрит снова. — Ладно, нет, ассоциировался. Один раз. Ровно на секунду. И то скорее я боялся, что тебе будет неприятно. — А когда ты болел? — А тогда я вообще бредил, и это не считается! Там на твоём месте кто угодно мог оказаться! Да и сегодня ты меня не пугал, в конце-то концов! — Тогда почему ты сбежал?! — Минхо аж наклоняется к нему — так он хочет получить ответ. — Почему именно сейчас? Что я такого сделал?! — Ты ушёл! — повышает голос Хёнджин, и это уже почти обвиняющий крик. — Как будто тебе было противно прикасаться ко мне, как будто тебя вообще не заботило, кончу ли я и что со мной будет! Я думал, тебе не плевать! Михно замирает на полувдохе, и легкие у него, по ощущениям, буквально сводит. Да? Его поведение действительно выглядело со стороны именно так?.. — И ты сбежал, — медленно уточняет он, правильно ли понимает ситуацию, — потому что решил, что я?.. Поэтому пытался там замёрзнуть насмерть? — Когда ты так говоришь, это звучит абсолютно по-идиотски, — не подтверждая, но и не отрицая, хмыкает себе под нос Хёнджин и отодвигается дальше, к противоположной стороне кровати. — Хён, не старайся, я понял. Слишком много себе вообразил просто и сам в этом виноват. Спасибо, что вытащил оттуда и привёл в порядок, но на этом… — Ты опять сбегать собираешься, что ли? — доходит до Минхо, и он возмущённо вскакивает, игнорируя тапочки, босыми ногами обходит кровать и замирает перед Хёнджином. — Джинни… — Не называй меня так, — мгновенно крысится тот. Выражение лица — защитное, и Минхо даже не знает, как эту защиту пробить, кроме того, как сказать всё-таки всё то, что Хёнджин не слышит, не хочет слышать. Конечно, вот так, в темноте, со сложенными на груди руками, он имеет вовсе не тот эффект, что в кровати, когда обнимает Хёнджина — но тут не отойти и на шаг с дороги: вдруг действительно сбежит? — Хёнджин-а, — с нажимом начинает Минхо. На мгновение сжимает челюсть, но потом заставляет себя продолжить: — Когда я увидел, что тебя нет, у меня чуть было сердце не остановилось. Я действительно думал, что вернусь и позабочусь о тебе, о том, чтобы тебе было хорошо, просто сброшу напряжение, чтобы не пугать тебя и хоть как-то иметь возможность нормально думать. Мне никогда не было противно к тебе прикасаться — я хочу к тебе прикасаться — но я просто уже не знаю, что делать, чтобы тебя не напугать лишний раз… — Спроси, — выдыхает Хёнджин. — Что?.. — Спроси, — гораздо твёрже отвечает тот. — Знаешь, в чем основная разница между тобой и им, и почему я даже после сна вас никогда не путал? Его никогда не интересовало, чего я хочу или хочу ли я вообще чего-то. Поэтому, хён, всё, что тебе нужно — это не додумывать самому, как ты любишь. Минхо чувствует, как брови самопроизвольно взлетают к линии роста волос. Он любит домысливать? Хотя да, если задуматься, то, наверное, так и есть, действительно любит. И он опять за деревьями не видит лес. Хёнджин говорит так, словно… словно собирается ему позволить быть рядом и дальше? Или Минхо опять домысливает? — Это значит то, что я думаю? — тихо спрашивает он и опускает руки, потому что, кажется, ему больше не от чего защищаться. — Хёнджин-а? — Смотря что ты думаешь, — с ноткой жестокости смеётся тот. Между ними — где-то метр, и неожиданно Минхо кажется, что их разделяет пропасть, которую он не знает, как пересечь, но ему нужно, потому что руки практически сводит от желания коснуться, обнять, притиснуть к себе и защитить. — Я думаю, что… — начинает Минхо, но мотает головой: ему не нравится, как это звучит, и пробует ещё раз, заново: — Я виноват, Джин-а, и я не знаю, как загладить свою вину, но… это значит, что ты дашь мне шанс это сделать? — Конечно да, — без капли сомнения отзывается тот. — Если тебе действительно не противно… Минхо качает вперёд, и он заставляет себя оставаться на месте только огромным усилием воли. — Джин-а, — просяще шепчет он, еле слышно даже ему самому из-за шума снаружи. — Джин-а, можно мне обнять тебя? Пожалуйста? — Иди сюда, — тут же зовёт Хёнджин и раскрывает руки. Минхо влетает в объятия меньше, чем через мгновение, сгребает Хёнджина в охапку и притягивает к себе, и чувствует не менее сильную хватку вокруг собственной талии. Он тёплый — весь, кроме ног и кончиков пальцев, проблемы с сосудами явно никуда не делись — и худой, и всё ещё, снова, в одежде Минхо, дома у Минхо, в кровати Минхо, в руках Минхо, в безопасности, тепле, живой, здоровый, не боится — и, кажется, куда стабильнее и адекватнее мыслит сейчас, чем он сам, — и можно ли винить Минхо за то, что ему вновь приходится прятать выступившие на глазах слёзы? Судя по тому, как вздымается грудная клетка, как вздрагивает спина под его руками, наплыв чувств накрывает не его одного. Хёнджина точно так же кроет и переламывает, как и его самого, и Минхо сейчас, кажется, физически не способен разжать руки, даже чтобы посмотреть тому в лицо. Лохматые, взъерошенные, высохшие, но так и не расчесанные волосы Хёнджина щекочут ему шею, впиваются в ухо, и, всё-таки успевая прикрыть рот, Минхо снова несколько раз чихает. Хёнджин немедленно отодвигается и смотрит ему в лицо, держит за плечи на необходимом расстоянии: — Как ты себя чувствуешь? — взволнованно спрашивает он. — Ты всё-таки заболел из-за меня, да? — Лишь бы ты не заболел опять, — все ещё по инерции хрипло бросает Минхо и, отвернувшись, прокашливается в ладонь. По ощущениям, если задуматься, то, наверное, всё-таки да, заболел. Голова какая-то ватная, хоть и не болит — но это, возможно, от слёз, — насморк тоже в наличии, глотать немного больно, дышать не то чтобы тяжело, но чувствуется, что в лёгких что-то этакое происходит с каждым вдохом, по крайней мере, теперь, когда на это он обращает внимание. — Да я-то что… — растерянно тянет Хёнджин. — Слушай, может быть, твоего отца разбудить? Минхо ещё на миг тормозит, а потом качает головой и со вздохом выпутывается из рук Хёнджина и переходит к тумбочке. — У меня есть таблетки, точнее, у нас, и больше всё равно сейчас нет смысла что-то делать. Много пить тёплого и сидеть в тепле. — Тогда лезь под одеяло! — приказывая, возмущённо подрывается Хёнджин и практически вырывает ещё пустую кружку у него из рук. — Дай я вниз схожу, сделаю нам чаю. Теплого. Точнее, горячего! Когда они успевают поменяться ролями, он не понимает, но, затягивая на кровать уже замёрзшие ноги и укрывая их, Минхо совершенно не против побыть немного объектом заботы, потому что его наконец-то отпускает напряжение этого разговора. Хёнджин засовывает ноги в тапки — кажется, тапки Минхо — берёт фонарик и решительно исчезает за дверью, оставляя его переосмысливать произошедшее и пытаться понять, сделал ли он хоть что-то в этом разговоре правильно. Конечно, он знал, что виноват, ещё тогда, когда уходил в ванную, виноват в том, что начал всё это — но здесь и сейчас Хёнджин ни слова не сказал по этому поводу. Всё, что его не устраивало — это уход, но не сами поцелуи, не их прикосновения и взаимодействия, и Минхо вдруг думает об этом с замирающим восторгом. Хёнджин… действительно не против? Он хочет быть рядом? Вместе? Или, по крайней мере, не имеет ничего против того, чтобы Минхо заботился о нем и дарил свою любовь? Ему не противно? Вопрос, судя по тому, как тот реагировал сегодня, глупый. Кажется, дело было — и есть — всё в тех же границах, о пересечении которых то и дело думает Минхо. Если раньше Хёнджин отчаянно краснел при обсуждении мастурбации, то сегодня, напротив, смело говорил про то, что не смог кончить, и поглядывал краем глаза на реакцию Минхо. Провоцировал? Проверял сам, как отреагирует Минхо? Почему-то он непроизвольно краснеет, как только представляет себе эту картину — как он сам уходит, а Хёнджин остаётся лежать на кровати с эрекцией между ног, тянется ладонью к паху, накрывает член… а потом в голове воображаемого Хёнджина что-то перемыкает и он вскакивает, хватает сумку — которую, кстати, Минхо так и не видел, и в ней все лекарства и учебники, потому что как они уехали тогда с занятий, так и всё, Хёнджин дома больше не был, — и сбегает в панике, ненавидя себя от лица Минхо, и, наверное, именно это добивает Хёнджина сильнее всего, если раньше он держался за счёт любви Минхо?.. Всё то возбуждение, подступление которого уже ощущал Минхо мгновения назад, будто волной смывает. Именно он сам, именно его поступки толкнули Хёнджина на попытку самоубийства — а не какие-то там безликие тараканы, на которых можно было бы всё списать, не сам Хёнджин. Только Минхо и его неумение думать о последствиях своих действий. Надо ли было нарушать эти границы, снова сомневается он. Не лучше ли было бы оставить все как есть, обнимать Хёнджина ночами, играть в близкую, заботливую дружбу и не знать, что тот тоже способен испытывать по отношению к нему нечто большее? Просто поддерживать Хёнджина как друга, как близкого человека — и оставаться в рамках? Хёнджин возвращается с кружками и котами — всей толпой. Видимо, те считают, что зажатая мизинцем упаковка с кусочками фруктов в шоколаде — это какая-то кошачья еда, и вьются под ногами, заставляя того смотреть только вниз и ступать очень, очень, очень аккуратно. Дойдя до тумбочки, он водружает кружки, пакет, вытаскивает из подмышки фонарик и на секунду светит Минхо в лицо. — Что случилось? — встревоженно оказывается он рядом спустя секунду, тянется к лицу Минхо и пальцами трогает щеки, стирает неизвестно откуда появившиеся слёзы. Минхо так шокируют его действия, его смелость — которой он и представить себе не мог ещё неделю назад — что он продолжает молчать, замерев, словно статуя. Суни бесцеремонно вспрыгивает на постель, подходит ближе и нюхает его лицо, глаза — и, по-кошачьи нагло пытается лизнуть куда-то в ресницы, и Минхо отмирает, моргает и отворачивается. Хёнджин над его головой тихо хихикает. Недовольно мявкнув, Суни разворачивается и укладывается в ногах, принимается равнодушно вылизывать лапу, игнорируя взгляды людей. Он взрослый солидный кот, он вовсе не нуждается ни в каком внимании, он и сам его себе может уделить. И от других котов получить. Дори укладывается рядом с ним, и спустя секунду третьим клубком сбоку образуется Дуни. Все в сборе, всё хорошо. — Что случилось? — повторяет Хёнджин, и на этот раз Минхо смотрит ему в лицо. — Пообещай мне только одну вещь, Джинни, — по инерции все ещё слишком жалобно просит он. — Что, если ты снова захочешь… не уйти, но сделать что-то с собой, ты остановишься и сначала поговоришь с кем-нибудь. Или со мной, или с моим отцом, ладно? Пожалуйста? — Обещаю, — тихо шепчет тот и удерживает взгляд Минхо своим, даже глазами соглашается и пытается обнадёжить — и Минхо, не выдерживая, снова тянет его в объятия. Он не знает, прощён ли, и, если нет, будет ли прощён вообще — но здесь и сейчас Хёнджин мирится с его действиями, принимает их, и это единственное, что для Минхо в эти минуты имеет смысл. Позже, конечно, он вспомнит про таблетки, про еду — потому что они оба последний раз только завтракали — и про всю остальную жизнь, но это будет позже. Пока же — Хёнджин. Исключительно Хёнджин.