*
В один из дней далекого детства, мама, сидя с Люцем у камина, поведала ему сказку о древе Сущего. — У любого из нас, милый, есть свое волшебное дерево, ветви которого рассказывают историю нашей жизни. Каждый поступок создает на нем маленькую веточку, каждый важный шаг делит крону. Так идет человек по этим ветвям, по выращенному им самим пути, оставляя позади ростки того, что не сбылось. Окассия палочкой в воздухе нарисовала красивое раскидистое дерево. Часть его светилась золотом, а другая оставалась полупрозрачной, отливая в свете открытого огня искрами серебра. Мальчик завороженно потянулся, но маленькие пальчики прошли сквозь причудливую картину. — Вот так выглядит моя жизнь. Видишь светлые ветви? — малыш кивнул. — Это то, что не случилось. Например, я могла пойти в парк, но передумала и отправилась в гости. Так моя прогулка осталась серебряной, а поход в гости стал золотым. Хочешь попробовать наколдовать мне дорожку? Ребенок восторженно распахнул глаза и схватился за руку женщины, держащую палочку. Окассия еще долго играла с сыном, водя его по тропинкам из света и придумывая самой себе невероятные приключения. Люциус понимал далеко не все, но воображать ему понравилось, а дерево было таким красивым, что он еще не один месяц донимал мать просьбами повторять сказку снова и снова. Но в конце концов, друзья и новые забавы отвлекли его, история подзабылась. Однако через пару лет мать вновь напомнила о загадочном древе, начав традиционные для них вечерние занятия. — Смотри, вот наш вчерашний день, — Окассия вывела в воздухе линию и обвела в круг ее конец. — А что за кружок? — Это сегодняшнее утро. Помнишь, мы пошли в гости к тете Амине? — Да. Она провела из круга линию дальше. — Вот веточка событий этих двух дней нашей жизни. — Я помню! Если мы бы не пошли к тетушке, то ветка так и осталась бы белой. — Да, мы бы пошли по золотистой дорожке — например гулять в парк — и могли встретить там единорога. Она нарисовала из круга второй побег. Ребенок восторженно подпрыгнул. — Когда единорога привезли к нам в парк? — Он сам забрел, как раз вчера, — Окассия рассмеялась, — но я говорила не об этом, а о важности принимаемых решений. После того, как ты что-то сделал, время вспять уже не повернуть. — Но ведь можно поменять ветку, — мальчик наконец отвлекся от чарующей идеи прямо сейчас пойти искать волшебного зверя, провел пальцем по висящей в воздухе линии, и та покорно сменила цвет. — Да, но в то утро мы все равно не вернемся. Мы уже сходили к тете Амине. — Мне это не подходит! Нужно сказать папе, он все изменит, — Люциус недоверчиво и обиженно уставился на отрицательно качающую головой женщину и с видом короля в изгнании гордо уселся обратно на детский стул. — И что теперь делать? — Думать, планировать, учиться выбирать. И прежде чем что-то совершить, постараться понять последствия. Юный артист нахмурил брови, надолго потерявшись в чрезвычайно сложных размышлениях о жизни, а после выдвинул ультиматум: со следующего дня они начали ежедневно, с утра, обсуждать свои ближайшие планы и задачи.*
— Мама, а почему я не могу никому рассказать о твоих вечерних историях? — Потому, что это секрет, и мое колдовство убережет нас от его раскрытия. Ребенок пораженно застыл не то от возмущения, не то от восторга, а ведьма спокойно продолжила. — В моей семье веками передается особый талант, позволяющий видеть мир таким, каков он есть на самом деле. Увы, магия эта капризна в плане выбора носителя и редко просыпается два поколения подряд. Нам с Абраксасом повезло с совместимостью, а потому в четырнадцать ты сможешь раскрыть дар Ходящего. Все те особые знания о древе Сущего, о судьбе, о мире вокруг, что я передаю тебе с ранних лет, призваны облегчить вхождение в силу и уж точно не предназначены для чужих ушей. Ты непростой волшебник, Люци, у тебя впереди много тайн, учись хранить их уже сейчас. — Я сильнее других магов? — Люциус и раньше знал, что их семья стоит выше многих по положению, но вот его собственных заслуг в том до сего дня не было. — Скорее, ты более одарен. Юный Малфой приосанился и гордо кивнул. Теперь даже речи не шло о бахвальстве секретными знаниями, поводов похвастаться он найдет предостаточно в любой момент и без этого. Однако заявление родительницы подтолкнуло его к изучению вопроса самостоятельно, потому Люциус засел в библиотеке мэнора, а позже и Хогвартса, в попытках разобраться. — Мам, помнишь, мы говорили про время? — Да, что тебя интересует? — Окассия отложила книгу, заложив страницу закладкой. — Маховики. Они ведь позволяют не просто отмотать время вспять, но и вмешаться в события прошлого. — Что ж, видимо, ты достаточно подрос для более детального обучения. Присаживайся. Он устроился на диване, напротив матери. — Мы ведь уже не раз обсуждали с тобой судьбу? — Да, ты объясняла, что каждый волен тратить свое время как захочет, но присутствуют в жизни важные моменты, избежать которых не удастся при всем желании. — Именно. Судьба любого мыслящего существа — это именно дерево, а не холст или ткань, ибо время — нам отведенное до того, самого важного, события — редко когда бывает строго определено. Никаких заранее выплетенных жизней, Мойр с ножницами или чего-то подобного. — Ты так и не сказала, какие это события. — У некоторых людей оно и вовсе одно — смерть, у других — несколько: встреча с кем-то особенным; конкретный поступок или просто нахождение в определенном месте в определенное время. Согласись, если задуматься об этом, маховик превращается в обычный инструмент, дающий лишь незначительный эффект, ничего глобально в жизнях разумных не меняя. — Но ведь с его помощью можно спасти от смерти! — ум подростка никак не мог осознать довольно жестокий факт, к которому того подводили уже давно. — И что? Умрет завтра или через год, — его мать равнодушно пожала плечами. — Но ведь можно и убить! — он был растерян. — Убивай. Нет разницы, — тон матери оставался пустым, будто они говорили о совершенно неинтересных вещах. Когда Люциус перестал хватать ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба, Окассия предельно серьезно произнесла: — Запомни, сын, чтобы действительно изменить чью-то судьбу, требуется равнозначная или даже большая жертва, а не маховик. В масштабах мира одна жизнь редко чего-то стоит, но именно это подарило каждому существу свободу выбора. Мы не нити в холсте, но деревья в лесу мироздания. Можно расти вверх, вбок, вкривь; можно быть домом для птиц или ядовитой церберой; можно умереть ростком; а можно стать большим дубом. Но при этом избежать лесного пожара или нашествия саранчи, увы, не дано. Понимаешь? — Да, — он грустно улыбнулся, глядя в пол. — Милый, — Окассия пальцами приподняла за подбородок детское лицо, чтобы заглянуть в глаза сыну. — У нас есть наша жизнь и мечты, есть возможность делать почти все что захотим. Разве этого мало? К тому же мы — Малфои, а значит — для нас нет почти ничего невозможного. Теперь, зная правду о мире, ты сам будешь решать, какая жизнь для тебя ценна, а не слепо трястись над каждым ничтожеством, но при этом и не забудешь, что каждая из жертв твоих интриг имеет право на существование, даже если смысл его — дорога к смерти. Разве от этого не легче? Люциус долго искал нечто важное в лице матери, а потом резко выдохнул, будто сбрасывая с себя то жуткое напряжение, что он излучал весь разговор. — Ты удивительная, мама, — Окассию сжали в аккуратных, но крепких объятиях. — Я просто учу тебя тому, что действительно важно. Думать головой, заботиться о тех, кого любишь, и не переживать по пустякам. С того дня многие заметили, что юный Люциус неощутимо, но кардинально изменился, а лорд Малфой с удовлетворением начал приобщать его к тонкостям семейных дел.*
— Мадам, я долго размышлял… Но ведь бывает так, что человек принимает решения с далеко идущими последствиями, которые радикально перестраивают древо его жизни. — Например? — Например, я завтра соберу чемодан и уеду во Францию. — И? — Тогда моя жизнь не переплетется со многими из тех, с кем могла бы, но взамен приобретет совершенно новое направление. — Да, хотя в рамках мира это мало что изменит. — Но изменит все лично для меня. — А вот об этом мы поговорим, когда тебе уже будет четырнадцать. Это был не первый раз, когда мать переносила разговор на момент пробуждения дара, но почему-то именно этот запомнился ему как нечто важное.*
В первый день летних каникул, после окончания им четвертого курса, Люциус дежурил в личной гостиной леди столь же истово, как лесничий Огг у ворот Хогвартса в выходные. Окассия закрылась в своих покоях накануне вечером, сказав только, что они начнут ритуал пробуждения сразу, как она закончит приготовления. Подросток нервно расхаживал под дверьми спальни матери уже вторые сутки, и только Абраксас периодически отвлекал сына разговорами и короткими уроками ведения семейных дел. Сути происходящего лорд не знал, понимая только, что наследник смог разделить с его леди тот самый родовой дар, что она хранит в секрете. Окассия вышла на закате и, коротко поздоровавшись, повела Люциуса в ритуальный зал. — Раздевайся догола и ложись, — она кивнула на алтарь. — Перстень снимать? — он споро скидывал одежду. — Не надо, пригодится для укрепления связи с телом. Он улегся на камень и уставился на мать, в ожидании дальнейших команд. — Помнишь, что я говорила? — В чужое сознание не лезть, с самим собой не говорить, не пытаться перехватить контроль над телом, сосредоточиться на цели. — Умница. Теперь погружайся в транс, как я учила, и задай направлением ту идею, что мы обсудили. Люциус закрыл глаза и плавно задышал, его слегка потряхивало от волнения. Мысли потекли в сторону последнего экзамена, что он сдал. Он искал себя, который этого не сделал. Ладони матери невесомо легли на виски, она что-то зашептала на грани слышимости, позволяя ему легче скользнуть в состояние отрешенности.*
Люциус уже не видел, как Окассия взмахнула над ним палочкой, читая заклинания, как достала тонкий нож и надрезала их соединенные вместе ладони, позволяя крови течь извилистыми дорожками по коже, а после — застыть, под произносимыми ею словами заклятья.*
Ощущение какого-то внутреннего онемения его, скорее, удивило, чем испугало… Подросток с восторгом следил за всеми событиями в жизни владельца тела. Это был тот же вечер, тот же дом, и тот же четырнадцатилетний Люциус Малфой бродил по нему в печали из-за проваленного экзамена. Чужие эмоции плыли по периферии сознания и «гость», не удержавшись, подбросил мысль перечитать книги по проваленному предмету. «Хозяин» задумался, а затем направился в библиотеку. Остаток дня он провел вполне мирно, читая, а позже лег спать. Возвращение в собственное тело поразило. Все навалилось разом: биение сердца, затекшая от нескольких часов лежания на твердом камне спина, сухость в горле, боль от пореза, усталость после сложного ритуала. Люциус резко открыл глаза и сел. Мать подхватила его, нелепо заваливающегося на бок. — Куда же ты, торопыга! Разум еще не оправился от путешествия. Полежи немного, а заодно попробуй рассказать мне все, что ты видел. И он чуть хриплым голосом поведал матери события чужого вечера, удивляясь, по большей части, лишь своему статусу наблюдателя.*
Ходящие не были ясновидцами в полном смысле этого слова, скорее, вуайеристами собственных возможных жизней. Закрывая глаза и выбирая условия переноса, Люциус оказывался «гостем» в теле того воплощения, что соответствовало заданным параметрам. Нельзя было скользнуть в прошлое или будущее, сменить личность или как-то значимо повлиять на события. Можно было только смотреть и подбрасывать мысли в чужой разум. Но в этом случае, если эти мысли не нравились «хозяину», тот мог их и проигнорировать. Транс длился с момента пробуждения до отхода ко сну, и никак иначе. Несмотря на обилие ограничений, равнодушие судьбы дарило огромное поле для деятельности. Позже Люциус не раз убеждался, что для стратегов и хитрецов Малфоев это практически идеальный талант. Ведь можно найти ветвь, где необходимое действие свершилось раньше, и увидеть его последствия. Ощутимый минус был, пожалуй, только один. Никто не гарантировал достоверность информации; увы, люди порой меняют решение в последний момент. Однако логика и внимательный анализ превращали шанс уточнить ход событий заранее в прекрасный инструмент для интриг, бизнеса и планирования в целом, делая Люциуса почти всесильным в собственных глазах. К счастью, мир был таков, что не забывал напоминать в нем живущим, как легко и непредсказуемо все может измениться от маленькой неучтенной детали… в том числе от слишком раздутого эго. После таких напоминаний наследнику древнего рода оставалось только подобрать сопли и стать еще хитрее и осторожнее.*
Перед очередной вечерней тренировкой Окассия поинтересовалась: — Помнишь, ты хотел узнать, что было бы, если бы ты переехал во Францию? — Да, мадам. — Не хочешь взглянуть? — голос матери полнился странной тоской, будто она собиралась открыть ему что-то крайне болезненное. Люциус долго глядел на нее, а после кивнул, отправляясь на алтарь. Спустя несколько часов, когда было уже за полночь, он открыл глаза. Леди Малфой, по устоявшейся привычке, сидела в кресле с чашкой чая, на миниатюрном столике рядом стояла еще одна — для сына. Он, не шелохнувшись, лежал на камне и задумчиво разглядывал испещренный знаками потолок. — Я был совсем другим, — в хриплом голосе звучало непонятное чувство. — Так и есть, — женщина тоже предпочла изучать содержимое своей чашки, а не смотреть на сына. — Все было иначе: люди, окружение, мои привычки, поступки, даже мысли. Совершенно иной человек! — не утерпев, он взмахнул руками, едва не сбив на пол хрупкий фарфор. — Ты и был другим человеком, создавшим новый путь и нового себя. — Но как же так! — слова теснились в груди, не находя выхода, эмоции рвались наружу, справиться с собой сил не хватало. — Поэтому, Люци, все виды пророческого дара и считают отчасти проклятием. За возможность видеть больше других, маг обязан заплатить определенную цену: чаще всего это душевный покой, но в нашем случае это, скорее, мягкость сердца. Сложно сохранить нежное нутро, столь часто находясь у руин всех этих «если бы», раз за разом видя, как одинаково мало стоят и самые чистые, и самые мерзкие поступки, и понимая, что единственное незначительное решение может перевернуть жизнь. Сотни вероятностей вгоняют в ступор, обесценивают само понятие верного пути. Один сплошной лес. — Как теперь понять, что стоит делать, а от чего бежать? — Никак. Проживать свою жизнь, руководствуясь настоящим. Так поступают все живые и не очень мертвые, Люци. — Окассия коротко хихикнула над крушением «почти божественного величия» сына, но продолжила вновь серьезно. — Более того, может наступить момент, когда ты на некоторое время откажешься от путешествий в вероятные события просто потому, что твоя жизнь превратится в хаос, и даже дар не подскажет тебе, куда все это приведет. — Это так странно, мама… Я мог быть кем-то иным, я мог создать и для вас другую судьбу. — Увы, сын, у нас есть только мы и только сейчас. Даже скажу больше, если ты попытаешься поведать кому-нибудь его вероятное настоящее, то не сможешь. Особенность нашей магии — творить реальность исключительно для самих себя. Именно поэтому я наравне с отцом учу тебя контролировать окружение и манипулировать событиями. Для Ходящего это единственный способ повлиять на жизнь дорогих людей. — Даже странно, что Малфои не рождаются с этим даром сразу, — он саркастично усмехнулся и сел, принимая чашку чая из рук матери. — Твой отец считает мою привычку подстраивать подходящие обстоятельства очаровательной. Говорит, это высшая степень заботы. Не успел и пары шагов сделать, а у тебя — оп, уже все нужное есть, — она кокетливо стрельнула глазами. — И часто ты подстраиваешь отцу сюрпризы? — Люциус отпил ароматный напиток и окончательно взял себя в руки. — Чаще, чем хотелось бы. Абраксас последнее время ввязывается в опасные игры, и даже я не всегда успеваю сгладить их последствия. — Мам, ты поэтому такая спокойная и проницательная? — Довольно деликатная формулировка характеристики «беспринципная и отрешенная», — Окассия повела плечом. — Ты и сам, скорее всего, таким станешь позже… в той или иной мере. Сложно быть сострадательным, когда знаешь, что чужая жизнь и смерть — просто события, не стоящие упоминания, а слова и поступки — просто инструменты. В юности мне нравилось дрейфовать в вероятностях. Почти каждый день я ложилась на алтарь с абсолютно случайными мыслями в голове и отправлялась смотреть театральную постановку «ах, если бы». Меня хватило где-то на полгода, после я прекратила. Предпочла до поры сохранить хоть немного иллюзий на будущее. — Она откинулась в кресле и покрутила пустую чашку в пальцах. — Мне кажется, мир — это огромные джунгли, непролазная чаща. А потому, чтобы вы, мои родные, были ближе к солнцу, жили очень долго и счастливо на просторной поляне, я без сожалений пилю, кромсаю и строю из соседей по роще интересные мне конструкции. — Вот уж не знал, что моя высокородная матушка — столярных дел мастер. Мадам, а Вы заказы на кареты принимаете? — сын шутливо поклонился, превращая разговор в абсурд, и хитрющим взглядом, полным показной надежды, посмотрел на собеседницу. — Мерлин, Люци, ты такой артист. И зачем тебе в лорды, иди в театр, такой талант пропадает! — она искренне рассмеялась, отпуская горечь разговора. — У Малфоев ничего не пропадает, все идет в дело, — он наставительно поднял указательный палец. — Мы очень рачительное семейство! Идеально спародированная фраза, с которой бабка Адалинда, уже лет десять подряд, начинала нести ахинею на семейных ужинах, окончательно развеселила Окассию. Еще минут десять Люциус декламировал особо двусмысленные перлы из речей старушки, доведя мать до совершенно неприличного хохота.*
Больше подобных тем они не касались, углубляясь на своих занятиях только в особенности действия дара. Юный наследник, и правда, довольно быстро очерствел в некоторых аспектах, растеряв так свойственный его возрасту идеализм. Увы, от ошибок молодости это его не уберегло, а в какой-то мере даже подтолкнуло на путь Пожирателя Смерти.