***
Хогвартс, 1942 год Дуэльный клуб всегда был любимым место всех курсов. Он представлял собой большое помещение где-то в недрах замка с каменными арками, удерживающими мощный потолок и небольшими оконцами, через которые пробивался мутный молочно-белый свет. Дополнительное освещение добавляли янтарно-желтые шары, брызгающие каплями медового света на темные углы и летавшие где-то под потолком, создавая какой-то средневековый очарованно-очаровательной шарм этому месту. Сегодняшнее занятие было только среди разных курсов факультета Слизерин. По мановению волшебной палочки мадам Вилкост в зале зажглись камины. Вспыхнувшее в них пламя, весело потресиквая, жарким дыханием согревало промерзшие каменные стены подземелья. Я снял мантию, насквозь промокшую от липкого осеннего снега, наскоро просушил ее и сложил на коленях, усаживаясь на стул рядом с камином, от которого исходило приятное тепло. Дора, следовавшая за мной по пятам тенью, отчего-то совсем неразговорчивая сегодня, уселась рядом со мной на краешек стула и даже не потрудилась высушить собственную мантию, ткань которой, вобрав в себя, кажется, всю влагу Шотландии, потемнела на пару тонов, превратившись из цвета угольной сажи в глубокую черную эмаль. Я дотрагиваюсь палочкой до края ее одежд, не в силах смотреть на такое безответственное поведение. Дора, перебирая побелевшими пальцами теперь уже сухие кладки мантии, едва ли замечает произошедших перемен. Все ее внимание устремлено на подиум, где царствует профессор Вилкост. Ониксово-черные глаза внимательно следят за каждым ее действием. Я едва касаюсь её руки в утещающем, властном жесте. Накрываю своими тёплыми пальцами ее ледяную кисть и шепотом интересуюсь: — Что тебя так напугало в профессоре Вилкост? Ответа не последовало, и мне приходится чуть крепче сжать руку, чтобы вывести Дору из странного оцепенения. Она встряхивает головой. Темные пряди волос, выбившиеся из косы во время нашего вынужденного променада под мокрым снегом, высохшие теперь в теплом сухом помещении, смешно топорщатся в разные стороны, придавая Доре сходство с едва оперившимся птенцом. — Не она меня пугает, а дуэль. Я вскидываю брови в удивленно-насмешливой манере. Как учебная дуэль может пугать? Дора даже не взглянула на меня, однако, каким-то шестым чувством поняла, что ее ответ вызвал у меня веселое недоумение. — Я знала, что тебе покажется это нелепым. Я качаю головой и выдавливаю из себя понимающую улыбку, хотя она права: мне кажется это нелепым. — Ты можешь мне рассказать. — Ты видел свиток с парами? Я киваю головой. Нас заранее распределили по парам, и Доре досталась сильная противница — воспитанница древнего чистокровного рода, с малых лет обучавшаяся дуэльному искусству. Однако на мой взгляд это был не повод так волноваться. — У любого противника есть свои слабые стороны. На этой дуэли ты должна будешь выяснить, какие. И понять свои. Только тогда ты сможешь продвинуться дальше. — Говорит мне лучший дуэлянт Хогвартса, — тоскливо замечает она. — Я не всегда им был. Апатия и уныние Доры выводят меня из себя. Мой ум не заточен на то, чтобы улавливать мельчайшие перемены в чутком женском настроении, хотя, справедливости ради, меня всегда мало заботили чувства других, пока они не касались напрямую моей цели. Однако свою подругу я чувствовал всегда, словно эта была невидимая нить, связывающая нас с детства. Мне было несложно ощутить перемены в ее настроении, а за годы дружбы и наблюдений еще и предсказать, как она поведет себя в той или иной ситуации. Но, порой, даже предсказуемая Дора выбивала меня из колеи своей непредсказуемостью. В памяти были еще свежи воспоминания о том, как она отогнала приютских бандитов от меня, как мстила Вальбурге Блэк за свое унижение, как запугивала других девочек, силой заставляя себя уважать и признавать равной им. Однако, что было странно для меня, так это ее нежелание идти дальше: насаждать свою волю, навязывать идеи, держать в страхе и подчинении. Я мечтал о том, что однажды она войдет в мой круг, но не как слуга, а как равная, как единственный человек, который понимает и принимает меня. Но сколько бы я не пытался завести с ней разговор, Дора отчаянно отбрыкивалась и говорила, что лишь хочет отстоять свои границы и достоинство, а власть и могущество ей не нужны. Я вскидывал брови в недоумении, насмешливо улыбался ее непониманию, злился ее нежеланию, но принимал, такой, какая она есть — наивной и миролюбивой, словно и не выросшей в приюте, девочкой, которая непонятно что делала на Слизерине. А потому я молчал и о своих увлечениях, и о свои целях, и о своем круге единомышленников. Однажды она обязательно поймет, вкусит это могущество и примкнет ко мне, но пока… Пока она была для меня все равно что диким цветком, настолько редким, что я взял на себя ответственность защищать и оберегать до тех пор, пока цветок не обрастет шипами. Погрузившись в свои размышления, я упустил момент, когда профессор Вилкост вызвала Дору на помост, и та, с обреченностью каторжника послушно взошла на него. Ее соперница ухмылялась, противно и мерзко, наверняка зная за кем будет эта победа, и у меня вдруг возникло острое желание вступиться за Дору, выйти на помост вместо нее и показать этой девице, что значит, когда встречаешь сильного противника. Стоит ли говорить, что эта дуэль закончилась для Доры поражением? Дора пролетела через весь помост и рухнула на самый его край, я заметил это, когда сам еще сражался и едва не пропустил удар противника. Дора долго не могла сама подняться, наконец ей помогла профессор Вилкост и отправила в Больничное крыло. Проводить ее вызвался Эйвери, который уже закончил дуэль и сидел без дела в ожидании нового соперника. Эйвери был одним из немногих, кто первый начал общаться с Дорой, без оглядки на ее неизвестное происхождение. И меня это… Злило. Я предпочел бы, нет, я хотел, чтобы никто со стороны мужского пола не общался с Дорой. И сам пока не мог объяснить себе, почему. Доротея была не единственной на том занятии, кто так позорно вылетел, но почему-то именно о ней мерзко хихикали девочки со Слизерина, которых мне пришлось взглядом осадить. На обеде Дора так и не появилась, а потому я, наскоро поев, встал и решительно направился в Больничное крыло, чтобы узнать, в чем дело. И стоило мне переступить через порог, как рядом со мной оказалась ведьма в белом чепце. — Что вам угодно, молодой человек? — строго поинтересовалась она, глядя на меня поверх очков. — Добрый день, мадам, — мягко произнес я, доброжелательно улыбаясь. — Я ищу свою подругу Доротею Дамрау, она попала сюда после неудачной дуэли. Я так беспокоюсь за нее. Я приложил руку к сердцу и выдохнул проникновенно и взволнованно, чем растрогал немолодую женщину. Суровые морщинки на ее лице разгладились, а взгляд потеплел, она умиленно улыбнулась. — Как чудесно, что у мисс Дамрау есть такие замечательные друзья! Мистер Эйвери просидел с ней целый час, прежде чем я выгнала его на обед. — беззаботно щебетала ведьма, провожая меня к койке на которой отдыхала Дора и не замечая, как окаменело мое лицо. Эйвери слишком часто начал мелькать у меня перед глазами. Это раздражало. Возможно, стоило с ним поговорить. Но все мои мысли о кровожадной расправе с однокурсником вылетели из головы, когда я увидел Дору: бледную, немного осунувшуюся, лежащую на кровати и без особого внимания читающую какой-то учебник. Ведьма, предупредив, что свидание будет коротким, ушла, ненадолго оставив нас наедине. Я осторожно присел на край постели. Дора подняла на меня глаза, молча кивнув в знак приветствия, а потом сделала вид, что увлечена книгой. Мое сердце, вопреки всему, кольнуло что-то, отдаленно напоминающее жалость и сочувствие. Я прислушался к собственным ощущениям, которые оказались для меня в новинку. Неожиданно я испытал острую потребность в том, чтобы коснуться ее руки, выразить свою поддержку физически, а не словесно, и сам удивился своему внезапному порыву — никогда в своей жизни я не хотел ни к кому прикасаться, избегая этих прикосновений, словно они могли ужалить меня и разрешая, лишь в минуты доброго расположения, прикасаться ко мне только Доре, но никогда не испытывая желания коснуться ее в ответ. Я сдержал свой порыв и стиснул зубы, унимая учащенно забившееся от одной лишь мысли о прикосновении сердце. Пальцы собрались обратно в кулак, едва заметно примявший край белоснежных простыней. — Не делай вид, будто меня здесь нет, Дора. — недовольно пробормотал я. Ее своенравная натура меня ужасно раздражала, выводила из себя, но все же, — это молчаливое признание далось мне нелегко, — я был готов сносить многие ее выходки и закрывать на них глаза, в то время как от других терпеть подобное бы не стал, а поквитался бы с наглецами просто и незатейливо. — Я рада тому, что ты пришел, но сейчас можешь идти. — недовольно буркнула Дора. Я тяжело вздохнул. Ну что за упрямица. Опустив вниз пальцами корешок книги, которая скрывала от меня лицо Доры, я увидел за ним ее бледные дрожащие губы, словно она готова была вот-вот расплакаться. Потом бросил взгляд на целую гору зелий, расставленных на узенькой прикроватной тумбочке, ускользнувших ранее от моего внимания. — Что за проклятие она на тебя наслала? — Некую гадость, которая фантомно ломает все кости в теле. Боль от них совершенно не фантомная, должна заметить. — тихим, срывающимся на сип шепотом пробормотала Дора, отводя взгляд куда-то в сторону, поверх моего плеча. — Сколько ты здесь пробудешь? Что сказала медсестра? — осыпал я ее вопросами. — Возможно, несколько дней. — голос Доры задрожал еще больше. — проклятие вредоносное, но его эффект можно снять зельями. Какая же я дура, так легко продула… — Перестань, — раздраженно ответил я, мысленно прикидывая, сколько уроков она пропустит и как это отразится на ее успеваемости, — это не твоя вина. Ты была слабее нее, это очевидно. И тут Дора расплакалась. Я опешил. При мне она плакала крайне редко, почти никогда, а потому причину ее слез сейчас я никак не мог понять. От собственного непонимания я начинал злиться. — Прекрати плакать. — строго зашипел я на нее, а когда она не внемла моим словам, то одернул ее громче. — Хватит реветь! Но Дора от этого заплакала лишь еще больше, подогнув под себя колени и уткнувшись в них мокрым лицом. Ее хрупкие плечи содрогались, а сквозь складки одеяла доносились приглушенные всхлипы. И я испытывал странное чувство раздражения и беспокойства одновременно. Злость постепенно испарилась, уступая место растерянности. И тут я вовремя вспомнил о подарке, который принес с собой. Жестом фокусника я извлек из внутреннего кармана пиджака конфеты и окликнул Дору. — Хватит плакать, Доротея. Посмотри, что у меня есть. Девушка на секунду приподняла голову и уставилась на мою ладонь, на которой поблескивали как драгоценные камни леденцы из Хогсмида. — Э-это мне? — Тебе. Лицо Доры просветлело, как у ребенка. Она цапнула с моей руки конфету и тут же закинула ее за щеку. — С ума сойти, Том, спасибо! — она прикрыла глаза. — Откуда ты их достал? — С прошлого похода в Хогсмид, — пожал плечами я. — Ты держал их две недели? Я свои сладости в первые дни съела! Я усмехнулся: в отличие от Доры к сладостям я был совершенно спокоен. Сквозь высокие стрельчатые окна в Больничное крыло струился мягкий молочно-янтарный свет, в котором плавали, подхватываемые внезапными потоками воздуха, маленькие пылинки. В темных локонах Доры гуляло вечернее солнце, создавая мягкий ореол над ее головой. Темные ресницы, на которых собралась бриллиантовая роса слез, едва заметно подрагивали. Дора с блаженной и безмятежной улыбкой жевала конфету. Сейчас она вдруг показалась очень красивой: с растрепавшейся прической, в больничном халате, на смятых простынях, она сидела и ела конфету с таким чувством, словно это было самое драгоценное сокровище на всем белом свете. Я не заметил, как мои губы дрогнули в нежной улыбке, глядя на это совершенно очаровательное зрелище. Улыбку я поспешил спрятать, нацепив равнодушное выражение лица, как только Дора открыла глаза. Вдалеке послышались семенящие шаги ведьмы, спешащей, вероятно, сообщить мне о том, что время нашего свидания истекло. Я поспешно встал и только сейчас обратил внимание на то, что рядом все это время возле кровати стоял стул для гостей, который я успешно проигнорировал. — Поправляйся, Дора. — сдержанно попрощался я и откланялся. После посещения лазарета у меня возникло дело, которое необходимо было решить. Я направился в сторону факультета Слизерина, чтобы переговорить с глазу на глаз с той самой девочкой, проклявшей Дору на дуэли и возомнившей было, что ей позволено трогать мое. Руки убрались в карманы, а с губ сорвалась старая песенка. Не в силах побороть дурацкую привычку, я насвистывал себе тихо под нос и мстительно улыбался. Отчего-то вспомнился пляж, пещера и перекошенные от ужаса лица приютских детей, чьи имена я уже забыл. О, этой девочке не понравится наш разговор.***
Однако несмотря на то, что Дору вскоре выписали, она не стремилась выйти со мной на контакт: исчезала сразу после уроков, не задерживалась в Большом зале и пропадала невесть где и с кем. Не трудно было догадаться, что Дора начала меня избегать. Вопрос только — почему? До определенного момента я с пониманием относился к ее личному пространству, к ее желанию побыть в одиночестве, пережить собственную неудачу и поражение на дуэли. Я разумно полагал, что она уже достаточно взрослая, чтобы проводить свободное время так, как ей хочется, избегая падких на шалости дурных компаний и не менее дурных, опасных авантюр. Я был полностью уверен в ее рассудительности и способности здраво оценивать обстановку, а посему не лез к ней с расспросами. Но такие прятки не могли длиться вечно. Всяким таким выходкам должен быть предел. Я не контролировал ситуацию, а неведение заставляло меня додумывать лишнее. Дора могла появиться в гостиной, когда время комендантского часа опасно наступало на пятки, тиканьем волшебных часов грозясь снятием факультетских баллов. Она появлялась взмыленная, с горящими глазами и алеющими щеками. Здоровалась со мной быстро, на ходу, после чего так же стремительно удалялась в девичью спальню, лишая меня возможности задать вопросы и заставляя любоваться лишь видом ее ровной красивой спины. А потом она и вовсе перестала приходить вовремя. Время шло заполночь, а Доры все не было в общей гостиной. И если поначалу я уверял себя, что меня беспокоит репутация факультета, потому что за нее отвечать приходилось мне, то потом мое убеждение, сотканное из сомнительных доводов, рассыпалось как карточный домик, открывая простую, такую очевидную и постыдную истину. Я ревновал. Безумно. Дора умудрялась исчезать буквально у меня из-под носа, когда я хотел поймать ее и наконец поговорить. Она проваливалась в собственную тень, скользила невидимкой по коридорам замка, испарялась в бликах света, и в целом проявляла немалую изобретательность в том, чтобы одурачить меня. Поначалу меня это забавляло. Потом начало злить. Поймать эту несносную девчонку стало моей главной идеей.***
Поместье Реддлов, 1994 год Ему снится лес, изумрудные ветви деревьев переплетаются между собой. В темных ветвях алеет стеклянный витраж закатного неба. Как театральный занавес опускаются вечерние сумерки. А вокруг — мертвая тишина. Пятеро авроров стройными тенями продвигаются меж стволов. Они идут медленно, почти вслепую, без зажженного люмоса, но с палочками наготове, чтобы в любой момент отразить внезапную атаку. Они ещё не знают, что идут на верную смерть. Они не знают, что в Аврорате засела крыса, которая предала их. Они не знают, что приспешники Гриндевальда готовились к этой схватке… Они это узнают, когда станет слишком поздно. После своей смерти Дора часто ему снилась. Он этого не хотел, он этого не желал, и все же она приходила. Ему снится ее гибель и каждый раз эта ужасная сцена меняется в деталях, заставляя по сотому разу наблюдать, как у его супруги стекленеют глаза, а огонь пожирает ее целиком. Но Лорд Волдеморт не может отказать себе в тайном извращенном удовольствии хоть раз увидеть её снова. Она плачет, кричит, зовёт его, протягивая тонкие бледные руки из вихря адского пламени. А он не может ни приблизиться, ни отвернуться, будто бы в оковах, не в силах прервать эту пытку. И смотрит до тех пор, пока вся ее хрупкая фигура не обращается вместе с огнем в пепел и дым. Но бывали и другие сны, нежные, как утренняя заря. Он уже и не помнил, какого это — ощущать нежность, ощущать страсть, не жгучую и болезненную, а яркую и пламенную, чувствовать ее, впитывать, наслаждаться ею. Ему все также снилась Дора, ее манящая улыбка, лукавый блеск глаз, красивая фигура, стройная талия, которую он не раз сжимал в своих объятиях. Она смеялась, и ее улыбка искрилась как шампанское. Она прикладывала палец к губам и звала куда-то за собой. И Волдеморт всегда шел за ней. Но это было так давно. И после он снов совсем не видел. И вот впервые за много лет Лорду Волдеморту снилась покойная Доротея Реддл. Волдеморт медленно открыл глаза. Снов он не видел уже очень давно: с тех пор, как перестал спать. Он погружался в медитацию лишь на несколько часов, позволяя своему телу восстановиться. Царство Морфея было для него запретной роскошью — такова незначительная плата за бессмертие. А значит, то был не сон. Видение? Морок? Мертвые не могут быть среди живых, уж точно не во плоти, они не являются ни в видениях настоящего, ни будущего. Все, что они могут — оставаться призраками далёкого почти забытого прошлого. Или же нет? Как трактовать увиденное, Волдеморт не знал. Существует ли мизерный шанс того, что Дора каким-то образом могла вернуться в мир живых? Такой шанс, маловероятный, конечно, но был. Память услужливо подсказала, что тело ее так и не было найдено. А полумертвое сердце вдруг вздрогнуло и забилось с новой силой. Темный Лорд, пребывающий по милости Гарри Поттера, на границе духа и плоти, своей тонкой дряхлой рукой достал из складок безразмерной мантии почерневшее от времени кольцо с подплавленным с одной стороны краем и в задумчивости приложил его к губам — жест дикий, вопиюще сентиментальный, граничащий с абсурдной глупостью. Но какая-то часть внезапно проснувшегося в нем мальчишки Тома Реддла не могла сдержать этот порыв. Он найдет эту девушку и если догадки его не подтвердятся: он будет пытать ее до тех пор, пока не заживут старые раны, пока он вновь не обретёт душевный покой и равновесие, и тогда он её убьет — просто потому что черноокой волшебнице не посчастливилось иметь такую же заразительно веселую улыбку, что и у его давным-давно погибшей супруги. Однако если Дора Реддл и правда выжила… …Ей не сдобровать.