Сделай это лучше

Мы с Мадараме говорим так, как не говорили никогда. Это могло бы значить очень много, ведь у меня появляется шанс понять… Но даже откровенность, пусть и точно дозированная между нами, все же больше, чем кто-либо мог получить от Мадараме, и все же не значит ничего, я все еще не понимаю. Это так странно, это убивает, но… Я продолжаю задавать свои вопросы снова и снова, а Мадараме продолжает молчать. Его выдержке позавидовал бы и святой. Я вспоминаю его… такие простые и теплые, такие холодные и насмешливые слова о Каге. С Мадараме не поспоришь, Кага и правда был идиотом. Как минимум, он ни хрена не понимал в людях. Вот, например, в Мадараме. Кага всегда предпочитал находить лучшее в людях, иногда он его просто выдумывал. Я не мог понять этого тогда, давно, но… вижу сейчас и мне… тяжело. Кага нравился мне, тот редкий тип людей, которые… Я мысленно усмехаюсь. Мне… Просто больно. Больно повторять себе слова Мадараме и слышать его интонацию. Так просто найти там подтекст, расслышать в его словах сарказм, иронию и… ценность, но там нет ничего. Впервые я так ярко чувствую и понимаю это. Верю своим глазам и ушам. Между нами тишина, полная молчанием Мадараме, но именно в нем полно ответов. Я забираю их себе. Это так… странно. У Мадараме нет и не было никаких настоящих желаний. Точнее не так. Все его желания были совершенно настоящими, сиюминутными и абсолютно чистыми, они лежали на поверхности. В них не было никакого обоснования, кроме как убийственно сильное — «я хочу». И это делает Мадараме человеком по истине уникальным и удивительным. Я понимаю и отхожу к окну. Мадараме уже знает, что я понял. И даже… Он ценит, что я остаюсь? Забавно. Пусть странно, но Мадараме тоже нуждается во мне. В нашем молчании нет ни капли глубины и ничего общего с недосказанностью. Только странная аномальная близость. Он трахает меня удивительно нежно. Ну… в сравнении с тем, как он делает это обычно. Я сжимаю зубы от боли и не вырываюсь, отдаю ему себя, плачу ему собой. За что? За кого? Уж точно не за свою собственную жизнь. Так странно, что я все еще жив. Я царапаю простыни, впиваясь в них немеющими, сведенными пальцами. Мне так холодно и так… Блядь, горячо. Мое тело отзывается, как умеет, оно хочет длить эту медленную пытку, оно хочет большего и насаживается на член Мадараме, лишая меня способности мыслить. Я приоткрываю рот и дышу, струйка слюны пачкает простыни. Мне так больно, что я почти кончаю от этого. На грани сознания вспыхивает тысяча и одно воспоминание, только в них нет меня, зато я есть сейчас, и Мадараме наполняет меня эйфорией под завязку. Мне вовсе не нравится, но это не важно. Ни для Мадараме, ни для меня. Мадараме трахает меня жестко и глубоко, я едва дышу, захлебываясь в странном… больном, но экстазе. Я чувствую, как его сперма вытекает из меня, потому что его оргазм немного больше меня. Я ни о чем не жалею, это именно то, что я выбираю. И мне бы стоило себя ненавидеть, но я расслаблен, размазан и совершенно умиротворен, я растекаюсь по постели, а Мадараме спокоен и доволен, он знает, что ошейник все еще сжимает мое заживающее горло. Он знает все, угадывает меня, и мне… страшно, но не сейчас. Эйфория от секса с Мадараме обычно сметает все, так что я даже могу нормально заснуть. Обнимать Мадараме во сне много лучше, чем не обнимать никого. Тооно сидел на диване, переплетя пальцы и смотрел на него. Таку с помощью зеркала, что лежало на кофейном столике, заклеивал свою рассеченную бровь. — Твоя синичка… — Скорее уж ястреб, — перебил Таку усталым голосом и поднял взгляд. — Он придет завтра на церемонию. Не Това — Мадараме. Тооно мерзко, никак иначе у него не выходило, усмехнулся. — Очень надеюсь. И я смогу закончить то, что начал на причале. Таку вздохнул, было как-то глупо переубеждать Тооно, в конце концов, Таку даже не было его жалко. Но он знал, что Това придет тоже. Он действительно будет идти за Мадараме. До конца. Рей сказал тогда: как домашняя собачка, но Таку знал — иначе. Как дикий зверь, которого тащат на цепи. И цепь эта тянется из самого сердца. Таку не умел ненавидеть, так он всегда думал о себе. Он так и не смог возненавидеть Тооно, например, хотя тот изводил его все эти годы. Но для Мадараме точно стоило сделать исключение, и Таку ненавидел его, ненавидел то, что он делал с Товой. — Возьми меня с собой, — сказал Таку, и лицо Тооно вытянулось. Таку не мог до конца понять его выражения, но кажется, впервые за все годы их знакомства — он поразил Тооно. Тот вдруг наклонился вперед, приближая свое лицо к лицу Таку. — Ты это серьезно? Таку кивнул, Тооно еще некоторое время сверлил его взглядом, а потом откинулся на спинку дивана. — Я бы так и так не стал убивать малыша, он слишком дорог… тебе, — лицо Тооно снова прорезала гадкая ухмылка. — Боже, Мурасе, он этого стоит? Этот мальчишка просто шлюха, ты давно бы мог получить его, если бы настоял. Таку только вздохнул. — Ты вряд ли сможешь это понять. Так, что насчет завтра? Тооно хмыкнул: — Не могу тебе отказать. Таку молча кивнул и поднялся. Он не знал, зачем хочет пойти. Разве еще одна встреча могла что-то изменить? Това ведь не собирался ему верить, может даже его слушать, но все же… Таку хотел еще раз посмотреть на Тову, поймать его взгляд, убедиться… Просто хотя бы попытаться. Я просыпаюсь внезапно. Хотя мог бы, должен бы спать, как убитый, но… Я встаю, чувствуя грязный бетон под своими ногами, и иду к столу в лунном свете. Он даже лучше любого другого освещения. Мне снился сон. И, кажется, я все еще сплю. Я вспоминаю их: Таку и Рея — наши глупые, повседневные разговоры за обедом в клинике. Я вижу их так четко и ярко, что не могу забыть. Образ из моего сна стоит перед глазами, но… я ничего не чувствую. Я даже не скучаю. И смыкаю веко над целым глазом. Голос Таку звучит у меня в голове также ясно, как и голос Рея — невозможно отделаться и выкинуть из головы, так что… Я достаю телефон и нахожу миллион пропущенных звонков от них. Только это и напоминает мне, что мы все еще живем на одной планете. Они искали меня. Это так глупо. В их мире меня давно уже нет. Может быть, собой я покупаю им их отдельный мир, безопасный мир? Мир, где нет меня. Мне хочется позвонить им? Зачем, если я все решил, и обратной дороги не существует? Реальность раскалывается, а я смотрю в окно и даже в нем вижу нас троих вместе, словно со стороны. Их черты постепенно выцветают в сепии, снимок стареет и размазывается, растворяется в темноте ночи за окном, оставляя мне только луну. Она заполняет собой все — точно такая, как в ту ночь. Я хочу верить, что не тоскую и не сомневаюсь. Но… почему, я обычно не помню своих снов, а сейчас все не так? Я убираю мобильник и курю, выпуская дым в чуть приоткрытое окно, вместе с ним в небо уходят и мои воспоминания. Не те… чужие, а настоящие, те, что скопились за восемь лет после Мадараме. Но их больше нет, они тают, как дым. Я моргаю своим единственным глазом, а потом отступаю от окна. Мадараме все еще спит, а я занимаю свое место рядом с ним. Другого у меня нет. Другого меня тоже нет, это так… просто. Я живу рядом с Мадараме, не боясь умереть, не боясь ничего, ненавидя его время от времени так сильно, что это лишь разжигает его интерес. Как он сказал: — Это похоже на любовную зависимость? Это она и есть. И она взаимна. Мне похер, что она сводит меня с ума. Пусть. Больше ничего я не заслуживаю. Он не смотрел в окно в отличии от Тооно, который наблюдал за боем на улице с ухмылкой. Таку плохо понимал, как можно смотреть на такие вещи с подобным лицом, и неважно даже, кто побеждает. Но, хотя Тооно старался не дрогнуть, Таку знал, что это Мадараме. На какое-то время вдруг стало тихо, только дождь стучал в окно, но скоро послышались крики в коридоре - стихли они быстро. — Трусы, — только и ухмыльнулся Тооно, вынимая пистолет, а потом посмотрел на Таку. — Не выходи, пока я не убью его. Не отвлекай… Таку только кивнул, признавать это было неприятно, но он все же предпочел бы живого Тооно и мертвого Мадараме, а не наоборот. Вы когда-нибудь дрались бок о бок, спина к спине со скалой? Или с первобытной неведанной силой, сметающей все на своем пути? Или со стихией? Рядом. Так, словно вы на одной стороне. Это почти невозможно объяснить, в этом само по себе так много эйфории и постоянная иллюзия безопасности. Невозможно остановиться, лишь двигаться вперед — тело само знает, что делать, пока мозг выключается, а все внутри заполняется одним порывом. Когда Мадараме бьет — ему нет равных, и я в который раз впечатлен, покорен… И подавлен. Эти чувства плавят мою грудь,сминая все внутри. Нет ни мысли о том, что правильно, а что нет. Мадараме идет вперед, и я стою рядом с ним, а враги рассыпаются, словно игрушечные солдатики, даже люди с пистолетами словно не смеют выстрелить в него. Мадараме несокрушим и абсолютен, он заполняет мое сознание. Мне даже не приходится торопиться или отвлекать бойцов Такасато на себя, Мадараме играючи сминает сопротивление, лишь иногда опираясь на меня. Ему не нужно плечо, достаточно взгляда. Он не ждет, что я справлюсь, он справляется один — в этом вся его суть — Мадараме идет по головам к тому, что ему нужно, и цель оправдывает средства, а я… его балласт, но и его стремная опора. Приз? Стоило бы испугаться, но я разучился… Понятия не имею, что я чувствую, и вспышки мелькают перед глазами. Существуют краткие мгновения эйфории с Мадараме, а где-то есть что-то, что могло бы быть моей жизнью, но мне остается лишь мучительное ожидание. Мадараме чертовски красив в схватке, так, что перехватывает дух. Мне понятно, от чего никто даже не пытается оказать ему достойное сопротивление, бойцы Такасато сломлены всем тем, что они увидели до. Мадараме, не задумываясь о них, уже сломал — люди разлетаются вокруг, как безжизненные куклы. План Эйджи работает — многие переместились к локализации взрывов, и противников у нас гораздо меньше, чем могло быть. Так странно, но… небо рыдает. Ни одного из этих людей не жалко и Тооно не может вызывать сочувствие, но небо оплакивает мой выбор. Я вспоминаю прошлую ночь, вспоминаю холод, в котором я замерзаю, и все до единой мышцы, сведенные судорогой. Меня корежило и ломало, но я не остановился. Не остановлюсь и сейчас… Если честно, то такого варианта нет: Мадараме убивает, не замечая, он идет к своей цели, уверенный и сильный. Остается только восхищаться, но во мне что-то дрожит. Я не боюсь умереть, я боюсь жить… рядом с ним. Тооно выходит к Мадараме неизменно пафосный и уверенный в себе. Я прикрываю глаз, чтобы открыть его снова. Стоя позади Мадараме, я могу лишь наблюдать странное представление. Тооно, кажется, пытается зацепить Мадараме, даже Тооно… верит, что там внутри что-то есть. Должно быть. Но там нет ничего, кроме желаний Мадараме. Я даже не нервничаю — Тооно проиграет, потому что… самоуверен до одури, но он все же просто человек, он ищет нить Ариадны, а за Мадараме стоит пустота. И не так важно, насколько Тооно боится Мадараме, ведь Мадараме уже решил, что выиграет. Это так… дико… если бы я не влез в ту ночь, то Мадараме застрелил бы Тооно еще тогда. У меня нет времени подумать, насколько я бы хотел этого. Тооно надменен и патетичен, как тысяча чертей, и любит долгие разговоры. Мадараме знает о нем все наперед, и это дает ему огромную фору. Но Тооно так ничего и не успевает понять. Я знаю, что будет даже до того, как слышу выстрелы. Они оба спускают курок почти одновременно. Это так… просто… По груди Тооно расплывается смертельное ядовито-кровавое пятно, а на щеке Мадараме горит царапина. Я не вижу ее, но предчувствую, знаю наперед. Я не двигаюсь с места, пока Тооно пытается оставить за собой последнее слово. Так в его духе: — Убирайся в ад, чертов призрак! Но в ад суждено отправиться лишь самому Тооно, дело сделано. Шансов больше нет. Мне отчего-то трудно смотреть, как Тооно падает на колени. Такой жалкий. И я не особенно отличаюсь от него, правда все еще жив, просто потому, что Мадараме так захотелось. Мы победили? Разговор за дверью казался бесконечным, и в нем так и не раздался голос Товы, только холодные ответы Мадараме на все вопросы Тооно, а потом выстрел. Очень громкий, протяженный, словно больше, чем из одного ствола. Кто-то упал, и снова заговорил Мадараме, убивая уже и надежду. Но безнадежность попыток больше ничего не значила для Таку — он шагнул в комнату. Сперва он быстрым взглядом охватил Тову, убеждаясь, что тот цел, а после встретился глазами с Мадараме. Таку не ждал найти в них ничего нового: только усмешка и безразличие. — Ты? — Мадараме улыбнулся чуть презрительно. — Что ты тут делаешь? — Я пришел за Товой, — голос Таку звучал неровно, наполненный тревогой и неуверенностью, а еще болью. Невыносимой болью этой безнадежности. Ему не было страшно, что Мадараме убьет его, но что он заберет Тову — да. — Ты сводишь его с ума, Мадараме. Ты даже знаешь об этом. Может, Това не просто аккуратный служащий моей клиники, но он и не зверь, которого нужно держать на цепи, и не псих, помешанный на агрессии, как ты. Скрытые желания не всегда только о животной страсти, иногда это любовь, которую мы боимся показать, или нежность, которой были лишены, или… Таку торопился сказать все, что успел надумать, но Мадраме перебил его: — О, заткнись, — он засмеялся, а потом его пистолет медленно двинулся в сторону Таку. — К чему эти проповеди от тебя? Ты лжец и наркодиллер. Сообщник Тооно… Таку только вздохнул: — Да так, - он упрямо смотрел на Мадараме, хотя говорил с Товой. - Но еще я спас немало людей, что ты покалечил. И это тоже часть моей жизни. Реальность ведет себя стремно — она впускает в себя Таку словно нехотя, словно тот прорывается сквозь непроницаемую пелену и вдруг оказывается здесь. В мире, где его не должно быть. У меня кружится голова и трудно дышать, но… за моей спиной есть еще несколько «я», и они дышат в затылок, снося этим дыханием и стуком сердца все на своем пути. Я оказываюсь так напряжен, что даже от этого уже больно. Зато, отрезвленный болью, я прихожу в себя, чувствуя неожиданный подъем и прилив сил. Я смотрю в спину Мадараме и в лицо Таку. Встревоженное и больное лицо, полное непоколебимой решимости. И чего-то еще, о чем у меня нет времени подумать. То, что Таку говорит… Блядь, это много больше, чем может впустить мое сознание. Я все еще слышу в ушах выстрелы, тишина за ними никак не наступает, голоса Таку и Мадараме так и звучат на их фоне. Мадараме избивает Таку словами, но… разве это хоть сколько-то важно? По лицу Таку идет рябь, я могу угадать все то, что он думает о своей работе и о себе. Безнадежная вина. Но Таку все же сражается. Он говорит, что пришел за мной. И стоит поймать смысл слов Таку, как в моей голове взрывается фейерверк и хочется кричать. Ткань реальности снова идет трещиной, пелена или все же стекло? Нитки ползут и стонут, готовясь порваться, они расходятся… С треском, и мою голову заполняет хруст разбивающегося стекла. Я существую здесь и сейчас, и все мысли исчезают, они так незначительны, остается только чувство, только импульс, только страх… Я боюсь за Таку, когда Мадараме медленно наводит на него пистолет. Мадараме вовсе не зол, ему похер, и он не станет бить Таку, но… он просто убьет его. Не задумавшись ни на секунду, уверенный в своей правоте, и… все слова Таку погаснут и забудутся, но я их… слышу. Я не хочу слушать Таку! Но он говорит о том, что я немного больше, чем все то, что со мной происходит рядом с Мадараме, что все это — другое — имеет значение, что он все еще помнит… Таку, конечно, не попадает в Мадараме, но он страшно и точно попадает в меня. И это так глупо, потому что место любимого пациента и даже любимого малыша меня не устраивает ничуть, но… Таку рискует жизнью. Нет, не рискует, он отдает ее за маленький шанс для меня? Я понимаю это вдруг и абсолютно… Я чувствую так ярко, так, как почти никогда. Чувства голые и неприкрытые, они поднимаются стремительно, так что меня уже от них тошнит. Мадараме не нужно решаться, он просто играет в любимую игру, а Таку говорит с ним и перед лицом смерти — это одна лишь правда. «Таку! Посмотри на меня», — думаю я. — «Нет! Нет, не смотри, не отводи взгляда от…» У Таку нет ни единого шанса, а я все стою напуганным сгустком почти истеричных детских чувств, и глядя в спину Мадараме. Так, словно мне даже не девятнадцать, гораздо меньше, где-то около шести. Но я вижу наперед все, что будет дальше, и меня наполняет ужас. Даже меня, как оплаты, теперь не хватит. Мадараме не терпит такой правды ему в лицо, и приговор для Таку уже подписан. В этом нет и капли благородства. А передо мной проносятся вовсе не восемь, а все двадцать лет моей жизни… Таку был и есть, сколько я себя помню — всегда. И неважно, что было правдой, а что нет. Правда лишь одна — она здесь и сейчас. Сейчас Таку умрет за меня. Усилием воли я заставляю себя повзрослеть, учу стрелки часов внутри меня бежать в верном направлении — вперед, а не назад: девять, четырнадцать, девятнадцать и долбанные двадцать шесть. Я чувствую пистолет в своей потной ладони, внутри меня бьется огонь и неудержимая жажда. Она не имеет отношения ни к чему, кроме того, что… Я поднимаю руку на секунду быстрее, чем Мадараме, и стреляю в его спину в тот момент, когда он спускает курок. Я попадаю, и рука Мадараме соскальзывает с заданной траектории, а Таку даже не охает, только сжимает зубы, зажимая ладонью плечо. Я не очень хорошо стреляю, хотя с такого расстояния в статичную мишень попал бы и ребенок. Дуло моего пистолета дымиться, словно я сделал огромную затяжку и выпускаю дым, мне в руку ощутимо бьет отдачей, а Мадараме вдруг поворачивается. Он смотрит в мой глаз, затягивая меня в бездонную воронку. Он пытается прочесть что-то там, во мне, но… Даже это не правда, а лишь маневр. Все еще не отпуская мое внимание, отвлекая, Мадараме незаметно взводит курок, и, не глядя, стреляет в Таку второй раз, но в тот же миг и я нажимаю на спуск снова. Все еще глядя в его глаза. — Что ты делаешь? — спрашивает меня Мадараме, а на его губах уже пузыриться красная пена. — Вот мое истинное желание, — отвечаю я, почти не находя голос. — Ты все же вскрыл его. Забирай. Сейчас я хочу, чтобы тебя не было. Всегда я хочу, чтобы его не было. Ни единого шанса снова посадить меня на цепь, ни единого шанса, чтобы его реальность и реальность моих друзей, моей семьи… сошлись в одной точке. Мадараме недоуменно открывает глаза шире, он не улыбается, но и не верит. Я смотрю, как он оседает на пол, и меня бьет дрожь. Подумать получается только сейчас, до того были одни лишь чувства. Думать тяжело и больно, я не хочу. А Таку возвышается теперь за Мадараме безумно бледный и такой живой. И я ни о чем не жалею. Вот и все… За Мадараме было, как за каменной стеной. Эта стена меня и раздавила. И только теперь, когда его нет и не будет, до меня доходит. Мне хватает сил почувствовать, как было… Нестерпимо страшно и всегда больно рядом с ним. Мучение, окрашенное безумно яркими пятнами эйфории. Вот как. И я дышу сквозь сомкнутые губы и цепляюсь глазом за Таку, потому что… если он не отвернется сейчас, если поймет, можно будет захлебнуться в свободе. Таку знал меня любым и ни разу не ушел. Это больше, чем можно осмыслить. Я не справляюсь, я падаю на дно ореховых глаз Таку, но это совсем не страшно и не высоко, не нужно зависать над пропастью, можно просто жить. Я и правда сделал именно то, что хотел, и ошейник, наконец, расстегнулся, спадая с моей шеи — я чувствую это, а воздух бьет меня в грудь нескончаемым вольным потоком. Что я наделал? Как я буду жить, с тем, что… Нет, вовсе не с тем, что Мадараме больше нет, я так хотел этого… всегда. И я справился. Но как я буду жить с тем, что… Рядом с Таку я всегда лишь маленький мальчик? У него для меня бездна терпения, еще больше принятия, бессчетно заботы… Я пытаюсь дышать. Я… хочу быть! И мне нужно мое чертово место… Я смотрю на Таку, впитывая его образ. Образ смертника без страха и упрека. «Только не оставляй меня, » — мелькает в голове… Мадараме не целился, пораженный собственной самоуверенностью, как до того Тооно, а Таку, не стесняясь, уклонялся, и пуля только разорвала плечо. Теперь левая рука наливалась болью, но Таку не мог достаточно подумать об этом, он все пытался осмыслить, что ни один выстрел не попал в Тову. Това стоял перед ним: худой и бледный, такой, каким Таку видел его тысячу раз. И его слова: «Вот мое истинное желание» — звенели в мозгу. — Ты справился, малыш, — Таку улыбнулся и шагнул вперед, но тут же скривился от боли. Он не умел принимать подобные удары, как другие члены банды, не то, что как Това или Мадараме. За дверью застучали шаги, но Таку больше ничего не боялся и почти ни о чем не волновался. — Това, — позвал он. Това почти бросился к нему, Таку обхватил его правой рукой, прижимая к себе изо всех сил. Я застываю, теряюсь в его руках и не могу пошевелиться, не делая и попытки обнять в ответ. Нет сил даже разозлиться на «мылыша». Я вспоминаю… Кроме всяческих постоянных снисходительных и… таких нужных уступок, у Таку есть больше. Что-то я читаю в его быстрых, полных сдержанности жестах и на его лице, затаенное между плотно сжатых губ, в морщинке нахмуренного лба, в прикрытых с усилием глазах, многозначительных вздохах и, порой, таком полном напряжения голосе. Это тоже мое? Как и то, что стоит «за». Я теряюсь и нахожу себя, вместе со всеми своими чувствами и мыслями сразу. Это так… больно. Внезапно и глубоко. Это больше даже эйфории: собственные чувства бьют меня изнутри, но я все еще дышу, хоть они и поднимаются со дна. И я точно знаю чего хочу, так, сука, не вовремя. Но я не могу возненавидеть это, пока Таку вдруг позволяет себе гораздо больше, чем обычно — он обнимает так крепко, так хрипло дыша, и есть только мы. Сознание уплывает, гаснет, я не могу справиться сейчас… — Таку, — шепчу я, понимая, что Таку ранен совсем несильно, пуля прошла по касательной, и от того вдруг приходит это чувство безопасности и уверенности одновременно. Уже не важно, слушаю ли я Таку, вижу ли я хоть что-то. Я просто есть и словно уже не имеет значения, кто я и даже зачем… Это все отступает, я хочу так много, что нечем дышать. Реальность все еще не вмещает мои желания, и я вдруг проваливаюсь в спасительные объятия Таку, как в абсолютный, теплый, заливающий все свет. Нам так много есть, что сказать друг другу, но я «выпадаю в окно», и мой невероятный полет рядом с Мадараме, наконец, обрывается. И больше нет ни мига счастья, ни жизни в муках. Проклятый сон был в руку, и я благодарю сейчас и здесь за все, что нет… И все, что есть. — Пойдем… домой, — шепчу я, не в силах молчать. Сердце не останавливает бег, наоборот, оно бьется так сильно, что я шалею. Я одновременно и тот, что был с Мадараме, и тот, что жил после, и тот, что увидел себя в зеркале… Это слишком много меня, и… если я сейчас чуть подниму лицо, то… Воображение вдруг двигается именно в эту сторону, становясь невероятно ярким, и я знаю, что у меня нет шанса остановиться, я смотрю на Таку, приоткрыв рот, почти касаясь губами его губ, почти… Сознание покидает меня. Я выдыхаю с облегчением. А потом крик Рэя разрывает реальность.