Сделай это лучше

Когда Рей заходит проведать меня на следующее утро, я рассказываю ему всё. Но даже разделяя моё негодование — он всё ещё на стороне Таку. Ну, конечно… Они даже не пытаются скрываться: Рэй сопровождает меня в Руст с одной лишь целью — приглядывать за мной. Таку не считает возможным удерживать меня, но не может отпустить контроль и приставляет ко мне няньку? Супер. Это просто смешно, но мне не весело, а обвести Рея вокруг пальца не стоит ни какого труда. Не то, чтобы у этого есть хоть какой-то смысл — я лишь обозначаю, что всё понял и не согласен. И я не то, чтобы пьян, но обочина кажется такой привлекательной, а мне так хреново, что трудно оставлять себе выбор. Ноги меня почти не держат. И чёртов Фудзиеда появляется снова. Его замашки доброго самаритянина при общем пафосе и лощености вида, убивают меня, и, видно, подкашивают сильнее. Я пытаюсь уйти, но колени подгибаются, а Фудзиеда, так просто, так милостиво ловит меня, поддерживает и доставляет в клинику, не желая слушать никаких возражений. Их встреча с Таку выглядит убийственно вежливой, но пропитанной странным напряжением. И всё бы ничего, в общем-то я всё ещё собирался вернуться, но на утро меня знакомо мучает уже такое родное беспомощно-убитое состояние. Я борюсь с ним и даже думаю снова попытаться рисовать. Но сперва хватаю коробку, бессмысленно рассматривая ее содержимое, пока не понимаю, что чего-то не хватает — нет кролика! Я ищу его, метаясь по комнате, заглядывая во все углы, как сумасшедший, но найти не могу. Его нет, и это странно впечатляет меня, ранит. Порыв к действию такой большой, что я продолжаю двигаться, превращаясь в раненого зверя, нарезающего круги по комнате. Поняв, что дальнейшие поиски безнадежны, я беру в руки краски, только чтобы швырнуть их об стену. Часть тюбиков раскрывается от удара, рассыпая вокруг себя яркие цветные пятна. Теперь стена кажется частью моей неудавшейся картины. Но от нее так просто не избавиться. Кролик. «Следуй за белым кроликом», — это я помню поразительно четко. Сказка для взрослых. Мне бы посмеяться, но я сосредоточенно думаю: кто-то забрал его. Подозрения роятся в моей голове, оглушая. Хотя больший идиотизм сложно придумать, но мне так не кажется. Словно кролик представляет огромную ценность не только для меня, но и для всего остального мира. Точно для кого-то еще. Для того, кто украл его! Или кто-то хочет подразнить меня? Я думаю о Таку, хотя… Почему-то вот в этом я его почти не подозреваю, но все же… Мне нужно убедиться. Таку, словно угадав мои мысли, приходит сам, видно сразу, как у него выдается свободная минутка. И мы ругаемся снова. Наверное, я выгляжу глупо и по-детски, когда с возмущением спрашиваю Таку не забирал ли он кролика. Но и Таку — не лучше, возражая почти с обидой и с негодованием на то, что я подозреваю его в такой подлости. Как будто у меня есть выбор?! Последние время, всякий раз, когда мы видимся с Таку, мы конфронтируем и ссоримся, если только не занимаемся сексом. И второе нравится мне гораздо больше, потому что… Снова и снова видеть, как Таку отводит взгляд, решительно сжимая губы, и молчит, невыносимо. Синяк от моего удара на его скуле еще не зажил. А я не могу больше доверять Таку, хотя все еще доверяю. Я и без ауры отлично вижу, что он не врет. Он не трогал моего кролика. Мой мозг, наконец, немного собирается, мысли в нем со скрежетом и щелчками, запускают адекватный бег. Видимо, знание, что это не Таку виноват в исчезновении кролика, достаточно успокаивает меня, так что я нахожу в себе остатки здравомыслия. Варианты вообще-то есть. Точнее вариант — всего один. Фудзиеда. Не знаю, за каким хером это ему понадобилось, но больше некому. То ли ему был так нужен кролик, то ли он пытался меня спровоцировать. Впрочем, у него получилось. Фудзиеда что-то знает? Вряд ли его интересую я или мое прошлое, но у него есть какой-то свой интерес, а значит… Это может быть полезно. В любом случае, за все время я не смог отыскать никакого другого ключика, а все претенденты на то, чтобы поговорить со мной о моем прошлом поразительно быстро и некстати умерли. Как в старых ужастиках. Это должно бы пугать меня, но я лишь отчаиваюсь, а Фудзиеда — это все же новая возможность. И я хватаюсь за нее, как утопающий за соломинку. В этом я изощрен. Я верю Таку и показываю ему это, стараясь дышать ровно, успокаивая, расслабляя. Тем более, что мне нужно, чтобы Таку меня отпустил. Я делаю шаг к нему, хватая за плечи, обнимая, и Таку тут же отвечает на объятие. Такое внезапное, такое другое… Непохожее на весь предыдущий разговор. Дыхание Таку падает мне на щеку, пока я незаметно извлекаю из его кармана визитку, что Фудзиеда вчера так учтиво оставил. Я крепко сжимаю карточку в ладони, но сдержаться не могу: чуть смещаюсь, встречая губы Таку своими. Я целую его не глубоко, а едва, нежно, почти невесомо, веду языком по его губам, чуть прикусывая нижнюю, и меня захватывает, заставляя нетерпеливо и жадно врываться языком в его, такой податливый мне сейчас, рот. Дыхание Таку учащается, а сердце бьется мне в грудь, заставляя нас обоих забыть обо всем. Меньше минуты… И я осторожно засовываю визитку Фудзиеды в свой карман, отстраняясь от Таку, напоминая ему что перерыв подходит к концу. А после выхожу из клиники, и Фудзиеда здесь и сейчас становится моей целью, моей сверх-идеей и навязчивостью. Мне нужно поговорить с ним. Время растягивается, идет рябью, перемежается с моими то ли снами, то ли видениями на яву. Оно тягучее и похоже на застывающую кровь. Я живу в этом кровавом киселе. Спустя мучительные часы ожидания, мне удается встретиться с Фудзиедой, и он… ужасный зануда и буквоед в плохом смысле этого слова. Как и все вокруг, он вовсе не горит желанием мне помогать, но… я хватаюсь за возможность развести его на сотрудничество. Он ведет себя, как засранец, но мне нечем зацепить его, и это заставляет не возражать, полностью соглашаясь с его условиями. Я должен быть полезен, должен найти что-то, что заинтересует его и подтвердит серьезность моих намерений. И я понятия не имею, что это может быть. Вот черт! Чтобы заполнить пустоту, в которой я не понимаю, как мне продвинуться вперед, лишь совершаю череду бессмысленных попыток и провожу плеяду таких же пустых разговоров, я все еще пытаюсь рисовать. Я чувствую себя насекомым насаженным на булавку. От чего-то я все еще живу, продолжая жалкие трепыхания. Но все они оборачиваются неудачей. Меня так раздражает, что ничего не выходит, и с каждым часом, минутой, секундой становится только хуже. Я ненавижу свои картины, себя, бессмысленное время и свои сны, которые с каждым новым приходом становятся ярче и болезненнее. Я так легко мог нарисовать отражение тех чувств, что видел в людях и проживал с ними, но… как будто я совершенно не в состоянии нарисовать свои собственные чувства, свои несформированные, неосознанные, хотя такие мучительно-яркие ощущения. Я проявляюсь на картинах, как нетерпеливая и безвкусная мазня. Впрочем… может быть сейчас я больше всего похож именно на это? Таку и Рэй волнуются все больше, но у меня не получается достаточно подумать о них. Я путаю день и ночь, плохо различаю цвета, словно бьюсь головой о стену, снова и снова. Я уже не злюсь на Таку, просто между нами вырастает стена и, кажется, я несколько раз забываю прийти домой ночевать, но я избегаю Таку и его нотаций на это счет. Тем более, что… Я веду себя крайне прилично. Я ищу драки, но даже Катаро не предлагаю перепихнуться, хотя в тот раз, когда они в очередной раз встречают меня в зоне смертельных матчей, спугнув очередного моего противника, он смотрит на меня заинтересованно, явно намекая. Единственный человек, который, кажется, с удовольствием реагирует на мои попытки поговорить о матери, оказывается Сакаки. Я прошу его об еще одном разговоре, и он легко соглашается. Сакаки явно нравится вспоминать о ней. Он не сообщает мне ничего особенно значительного, зато отдает мне фотографию матери. Ее образ медленно собирается в моей голове. Так, как мог бы собираться образ совершенно любого человека, чужого. Если не считать, что в этом расследовании меня постоянно мучает головная боль, тошнота и головокружение. Майа… Она… так похожа и не похожа на меня. Те же линии, почти идентичные черты, я вижу это скорее как художник, чем как просто человек. Мы похожи даже не как сын и мать, скорее уж как разнополые близнецы. Однако, она совсем другая. Майа кажется хрупкой, нежной и совершенно невинной, чистой, не испорченной никем и ничем. Она улыбается мягко и нежно и… Эта улыбка — одно из отражений улыбки со старой картины ДаВинчи. Это отражение скорее отталкивает меня. В некотором роде, ее лицо совершенно, но мне… Не нравится. Не смотря на то, что я ее вижу, я все еще не помню. Ничего… Никакого чувства внутри. Гораздо меньше, чем вызывал во мне плюшевый кролик. Мне так… странно, угол снимка врезается в ладонь, и это позволяет, наконец, сделать вдох. Я хочу умножить это чувство. А еще больше я хочу понять причину его возникновения. Вглядываясь в лицо моей матери, я стараюсь найти в себе хоть что-то к ней, но могу вспомнить лишь разрозненные, рваные клочки моих кошмаров и страх. Больше ничего. Я снова и снова рассматриваю ее и вижу все больше сходства в нас. Новый приступ тошноты застает меня врасплох, и я бросаюсь к унитазу. Закончив тошнить, я поднимаюсь, тяжело опираясь о раковину, и встречаюсь со своим отражением. Оно выглядит так, словно мы видимся впервые. Я… Так похож. И, кажется, я ненавижу это. Словно в зеркале я встречаю тот же взгляд, ту же улыбку, и лишь мои шрамы отличают меня от нее. Я бью в ненавистное лицо кулаком — стекло идет трещинами, а потом рассыпается и крошится, забрызгивая раковину и пол, некоторые осколки остаются торчать в моих костяшках. Это приятно, это возвращает меня в меня, в реальность, делает смелее, открывая боли путь наружу. Я вдыхаю через ноздри, очень глубоко, но все еще отражаюсь… Я не знаю, почему я чувствую так, и даже не совсем могу определить, что именно я чувствую. «Ты не хочешь знать! — предупреждает меня голос внутри, он вроде бы повторяет слова Таку, но я точно знаю, что это не его речь, не его интонация. — Остановись, не углубляйся в это…» — Блядь, — это все, что я могу сказать в ответ своему сумасшествию. Не время раскисать… Зато фотоснимок позволяет мне зацепить Фудзиеду. Он не сразу демонстрирует свой интерес, но все же… Наконец-то, он заинтересован во мне почти также, как я в нем. Вот теперь мы переходим к сотрудничеству. Фудзиеда даже милостиво берет меня с собой, поговорить с женщиной, что раньше работала в заведении моей матери. Та выглядит напуганной… Даже не так, она в ужасе и, кажется, вот-вот упадет в обморок. Может быть, я смог бы поговорить с ней лучше, но… Фудзиеда просил не вмешиваться, а в том, что давить на нее не стоит, я совершенно с ним согласен. Этот разговор тоже заканчивается ничем. А еще небольшой вспышкой погони и проливным дождем. Он льет как из ведра, звучит потрясающе внятно и съедает время. Дождь размывает реальность, делая все похожим на одну из картин, что я мог бы нарисовать. Фудзиеда замечает меня, вымокшего до нитки и приглашает к себе. Это позволяет мне познакомиться с ним чуть ближе. Растрепанный и полуголый, он поражает воображение, как и его квартира, гораздо больше подходящая какому-нибудь вроде Тооно. Но самое удивительное в нем — его шрамы, так похожие и не похожие на мои. Я разглядываю их с неподдельным интересом, игнорируя смущение Фудзиеды, и даже достаточно отвлекаюсь, взбудораженный новым образом. Фудзиеда — не совсем то, чем кажется, это я понимал и раньше, но, даже сняв костюм, он все еще остается занудой, пусть и полным загадок. Наше сотрудничество выглядит криво и косо, Фудзиеда знает, что нужно мне, а я плохо представляю себе его мотивы. И он не собирается доверять мне или посвящать в свои планы. Это все усложняет. Но я уже и не рассчитываю, что будет легко. Дождь заканчивается, возвращая нормальный ход времени, и потолок уже моей комнаты навязчиво маячит перед глазом, снова не позволяя мне думать больше ни о чем, кроме… Остается надеяться, что… эта женщина, Хасегава, передумает? Надежды мало, но… Я уже не могу ждать! Я заебался. Теперь меня выносит собственное отражение, словно я снова и снова смотрю на то фото. Словно я знаю что-то… что-то очень важное, но не помню. И это мучает меня, вскрывает, разрезает изнутри — разрушает. Терпеть уже невозможно, я кидаю на пол мольберт и почти убегаю. Не из клиники всего лишь от женщины с фото — от моей матери, которую, вижу в разбитом зеркале, но не внутри своей памяти. Я иду по городу, не понимая куда, не выбирая, но все же я знаю, что ищу. Я пьян болью, полон ей под завязку, потерян. Я отлично замечаю, как моя связь с реальностью истаивает, рвется, как тонкая нить. Мне нужно выпустить это. Мне нужно, чтобы внутреннее пришло в соответствие с внешним, мне нужно переключиться. Я выхожу в один из кварталов дешевой любви, оглядываясь в поиске, всматриваюсь вокруг голодным и пьяным взглядом. То, что люди могут видеть в нем, так похоже на похоть. И я вовсе не хочу разубеждать того парня, что сам так неосмотрительно подходит ко мне с вопросом. Я нравлюсь ему достаточно, чтобы он считал, что вытянул счастливый билет. — У тебя есть нож? — без всякого перехода, спрашиваю я его, останавливаясь в тупике одной из подворотен. — Ну да… — отвечает он и протягивает мне складной нож, явно не понимая, в чем дело, но еще не успев испугаться. — Порежь меня, — прошу я, и мой шепот вибрирует от желания. Глаза у парня расширяются, он моргает, но не шевелится. Я чувствую досаду и даже обиду, но лишь секунду. На самом деле мне уже не важно… Лучше бы это был он, но… Кровь пульсирует в жилах, она делает это так… волшебно, так чарующе. Словно боль вдруг наполняет каждый мой шрам, течет, вскипая, и просит изойти. О, да! — Порежь меня… смотри, вот так, — я раскрываю нож и лезвие так невыносимо ярко, нужно, высверкивает в свете тусклого фонаря. Я резко провожу по своему предплечью, рассекая его, но этого мало. Парень замирает, забывая моргать, губы его шевелятся беззвучно: «Что ты делаешь?». А я уже веду лезвием по груди, вниз, не потрудившись поднять футболку. Нож недостаточно острый, поэтому приходиться делать все быстро, рассекая ткань и кожу сразу, чуть разрывая их. В этот момент я делаю вдох и задыхаюсь воздухом. Еще! Рана расходиться рваными краями — еще! Я делаю второй разрез с другой стороны груди и улыбаюсь — боль разгорается, выжигая изнутри все остальное… И выходит. Даже тошнота отступает, а сознание чуть проясняется. Я чувствую себя живым и делаю выдох, уже не замечая, как парень в ошалелом ужасе бежит прочь, выкрикнув: — Ты просто псих! Так мило оставляя мне свой нож. Прижавшись спиной к стене, я чуть киваю вслед его голосу. Кто бы спорил. Дальше я выбираю тот разрез, что получился больше, лучше, и медленно режу поверх, вскрывая еще глубже. Кровь заливает мои ладони — мне нравится смотреть. Это успокаивает и отрезвляет. Кажется, мне достаточно. Я останавливаюсь и облизываю губы, потом пальцы. В воздухе пахнет железом, во рту привкус крови. Но я фокусируюсь, наконец, на реальности. Теперь я снова могу… ждать. И даже вернуться домой. Не в силах выбрать, где ждать лучше, он призраком ходил по клинике. Бесконечность неотвеченных вызовов и несказанных слов лежала между ним и Товой. И решимость Таку молчать колебалась ежеминутно. Он уже не знал, что страшнее: что Това вспомнит, или как именно он будет пытаться это сделать. Шум на первом этаже застал Таку в смотровой, он вылетел в коридор, но слова застыли. Он не смог даже позвать Тову в первый момент. Подойдя, Таку протянул руку, сглотнул и произнес плоским голосом: — Пойдем, я обработаю… — Нет! — Това резко ударил его по протянутой руке. — Не смей трогать меня! Предатель! — Това! — Таку на миг задержал дыхание, но продолжил, — Пожалуйста, Това. Ты весь в крови. Таку с болью смотрел на косые разрезы на груди, ткань футболки над ними разошлась и было видно, как они зияют на груди, пересекая старые шрамы. — Не надо, — отрезаю я и бросаюсь к лестнице. Впервые я отказываю Таку в том, чтобы хотя бы лечить меня, но… Я так не могу, боль снова поднимается, сначала к вискам, а потом сковывает уже всю голову, сдавливает, неумолимым обручем. А вот боль новых ран я больше совсем не чувствую — это хреново. Она теперь не успокаивает меня, зато Таку будит во мне сразу столько всего: гнев, обиду, одиночество — стена становится плотнее, тверже и крепче между нами, но… Если Таку начнет обрабатывать мои раны, не так то просто мне будет удержать ее! А я уже не готов снова уговаривать его, просить отдать мне куски моего прошлого, словно я прошу не что-то свое, а хочу отнять у него что-то безумно личное. — Това! — Таку автоматически пробежал несколько шагов в направлении Товы, но остановился и бросился в смотровую. Схватив аптечку, он снова побежал, игнорируя лифт. Таку торопливо поднимался по лестнице, и это, хвала богам, оказалось не зря — Това застыл на площадке второго этажа, опершись о стену, очевидно, ему было слишком плохо. — Това… — Таку осторожно приблизился и повторил: — Пожалуйста. Это все о чем я прошу. Я уйду сразу. Хочешь сделаю это прямо здесь, не буду заходить в твою комнату… Пожалуйста, малыш… Таку уже почти шептал, не в силах держать внутри все свои чувства, весь страх и боль. — Отвали, я не хочу! — слушать Таку почти невозможно, только бежать от него, только не верить… Как же он не понимает? И нет… я вовсе не нуждаюсь в нем меньше, хотя хотел бы. И гнев с обидой не мешают мне… Выбирать его! Но все же. Если я хочу вспомнить, а Таку хочет мне помешать, остается только держаться подальше. — И не смей заходить в мою комнату. «Ты этого хочешь?» — спрашивает меня кто-то внутри, наверное я сам. Но я не хочу знать ответ и от того игнорирую вопрос, и ища ручку двери, чтобы, наконец, не видеть Таку больше, не продолжать эту пытку его взглядом. Таким глубоким, таким полным, таким… Родным, необходимым до кома в горле. — Тогда задержись, — голос чуть дрогнул, вмещая в себя и требование, и отчаяние. — Я просто обработаю их. Това… Мне невыносимо видеть их! — Таку повысил голос до крика. — Снова и снова. Опять! Всю мою чертову жизнь! Таку замолчал резко, и не говоря больше и слова, распахнул дверь в мастерскую Товы, но не вошел, ожидая, когда это сделает Това. Таку был готов уйти, даже навсегда, лишь бы сейчас убедиться, что с Товой… Логичным продолжением было «все в порядке», но с ним никогда не было ничего в порядке, и Таку просто хотел знать, что Това хотя бы не истекает кровью прямо здесь и сейчас. Таку ненавидел свою работу в «Эйфории», вздрагивал от каждого звонка. Они всегда означали одно — Тове делали больно. И Таку лишь был уверен, что эта память сделает ему еще больнее. Таку чуть ли не впервые в жизни повышает на меня голос. О, да… Давай! Это ужасно увлекательно, даже головная боль чуть отступает. Его голос решительный и звенящий, полный тоже… обиды? Черт! Я не собираюсь уступать, потому что он на самом деле вовсе не уступает мне. Таку ждет, что я войду к себе, но я, срываясь с места, бросаюсь вниз по лестнице. Оставляя ему полное право считать, что я делаю все это назло. Может быть, так и есть. И пусть… Перед моими глазами вдруг возникает картинка. Красное свечение повсюду, мне так… страшно. И силуэт мужчины на фоне. Я не могу различить лица, но точно знаю, что это Таку. Я пытаюсь сказать ему: «не уходи», но не могу издать ни звука. Но сейчас это я ухожу от него, хотя тело уже покрыто холодным потом, меня странно и нездорово потряхивает, а голова теперь кружится адски, ступени делают кульбит под моими ногами, так что приходиться ухватиться за перила. Таку, поставив аптечку, кинулся за Товой и, довольно легко догнав его, обхватил руками. — Пожалуйста, прекрати! Я же не враг тебе! Това! — Таку развернул его к себе, посмотрел в лицо и вдруг выдохнул. — Если ты позволишь обработать их, я расскажу то, что знаю. Стоило произнести это, как Таку затошнило. Это было простой сделкой, очевидной, но Таку никак не мог позволить себе поверить, что так будет лучше. Это могло изменить Тову навсегда, и тот ошибался, считая, что мальчик, который не знает, чем-то лучше того, который узнает. Мальчик, который вспомнил бы свое детство, стал бы такой легкой мишенью… В детстве Това сносил любые издевательства и любую боль, его психика, не в силах противостоять, податливо изменялась: Това научился даже получать наслаждение от боли. Считать ее чем-то похожим на удовольствие. И тогда он был куда как более послушным, чем сейчас. Но как бы Таку ни хотел быть с Товой, снова и снова оставляя его при себе, он не ждал от него повиновения, не хотел видеть его убитым и раздавленным воспоминаниями. Еще до того, как Таку успевает что-то сказать, я замираю в его руках, чувствую его сильную, цепкую хватку. Он не отпускает меня, но… Этого я и хотел. Хочу. Теперь понимая, что ноги меня почти не держат, я вдруг расслабляюсь в его руках. Нет, не держусь за него, скорее обнимаю его неосознанно, но, утыкаясь лбом ему в плечо, все еще не собираюсь уступать. Хотя… я уже. А потом Таку выдыхает свои слова, и я, немея от неожиданности, поднимаю к нему лицо. Тело каменеет, а скулы сводит от напряжения. Я почти не могу поверить, а сердце вдруг резко заявляет о себе, стращая меня жутким и болезненным громыханием под ребра. «Нет! — незнакомый голос внутри меня заходится в истерике. — Ты не хочешь, этого знать! Не ходи дальше…» Но я все еще не слушаю. — Правда? — спрашиваю я, глядя на Таку широко открытым глазом, а мои руки крепче обвивают его за талию. Таку тяжело вздохнул и кивнул, на мгновение он притянул Тову к себе, позволяя себе поцеловать его в висок. — Идем в комнату? — спросил он, уже чуть отступая, утягивая Тову за собой. Таку не собирался обманывать, разве только потянуть немного время, надеясь, что Това достаточно устал и плохо себя чувствует, чтобы не обсуждать ничего, а просто уснуть. — Я все расскажу, — добавил Таку, переступая по ступенькам. — Только давай завтра? Пожалуйста? Завтра? Это слово вползает в мое сознание, и истерика внутри вдруг стихает. «Завтра, пожалуйста, » — шепчет голос, повторяя в точности слова Таку. — Завтра, — соглашаюсь я. Мне вовсе не хочется поторопить Таку, словно… Словно на самом деле я вовсе не хочу знать, гораздо важнее, что Таку согласился рассказать. И я не сомневаюсь, что он говорит правду. Хотя это многого ему стоит, это чувствуется в его напряженном взгляде и дыхании. Я легко поддаюсь Таку, не собираясь больше возражать ему ни в чем. И дело не в том, что мы заключили сделку. О, нет… Наконец-то, я могу расслабиться и позволить и себе, и Таку делать то, что мне по-настоящему хочется. Стоит почувствовать, как я соскучился, как мысли мои вдруг находят совершенно новое русло. Ими владеет Таку, а его руки доставляют отдельно. Такие сильные и уверенные, такие заботливые и нежные… Для меня. Таку обрабатывает мои раны и смотрит на меня. Его дым колеблется в тревоге, но она быстро сменяется желанием. Таку умеет скрывать его совершенно. Наверное, иначе ему бы не удалось самому столько лет ничего не знать о нем. Поднимая руку, я кладу ее в вырез халата Таку, веду от его ключицы к плечу, по обнаженной шее вверх, пока не нахожу его затылок, и тогда требовательно тяну Таку вниз, к себе. — Секунда обезболивающего для меня, прежде, чем ты продолжишь… Я не прошу, скорее наоборот… Я предвкушаю и обещаю. Таку вздохнул, выпуская так все то напряжение, что теперь неизменно нарастало, когда он касался Товы. Больше не получалось оставаться отстраненным и спокойным, профессиональным, и Таку все чаще чувствовал не тревогу, а возбуждение. В чем-то это ужасало, но Таку уже не мог себе отказать. Он наклонился к Тове и коснулся его губ, провел языком по нижней, а потом вошел в рот Товы, лаская и гладя уже внутри. Теперь первичная помощь больше напоминала извращенную прелюдию. Они обменивались поцелуями, и Таку уже не столько занимался ранами, сколько просто гладил Тову. — Теперь таблетки, — потребовал Това капризно и приоткрыл рот, но мотнул головой, когда Таку попытался просто вложить ему в ладонь обезболивающее. — Не так. Таку взглянул на него вопросительно, и Това медленно провел языком по губам, а потом сделал им манящее движение вперед назад. -Това…- только и выдохнул Таку, в смущении опуская взгляд. Это было безумно и странно, но Таку подчинился. Взял таблетку в рот и наклонился к Тове, передавая ее языком. Они целовались и горьковатое лекарство растворялось, делясь на них двоих. Таку был бы рад так же разделить их боль, но все же каждый из них должен был сражаться с демонами «Эйфории» в одиночку. Когда Таку разделся и лег, Това, прижавшись к нему, поцеловал в шею, и хотя он совершенно точно хотел продолжения, его истощение победило: стоило Тове до конца расслабится, как сон поймал его. Таку чуть вздохнул и прижал Тову к себе покрепче. Он не надеялся заснуть сразу, но пока он вслушивался в дыхание Товы, его тоже сморило.