Сделай это лучше

Таку шел по лестнице, растягивая это время, не желая убеждаться, что Товы нет. Но, подойдя к двери, он вдруг услышал голоса. — А на что это похоже, гений.? — я с трудом удерживаю смех, болезненный и зыбкий. — Если ты умрешь, все закончится? Ты просто ищешь легкий выход, — Фудзиеда говорит спокойно и вроде бы безразлично, а у меня нет ни сил, ни желания читать его дым. — И что с этим не так? — Смерть — самый быстрый способ, а вот выбрать жизнь со всеми этим воспоминаниями… это будет твой личный ад. Но, тем не менее — это и будет искупление? Не так ли? Я не совсем понимаю его, в моем мозгу живет несколько новых картин, и каждая из них — Эйфория. Не чья-то — моя. В тот момент, когда все вспыхнет, охватывая меня пламенем боль станет абсолютной. Этого я и хочу. Этого жду. А потом все закончится. Закончится даже Майа, потому что я, как ее дьявольское отродье, перестану существовать. Но Фудзиеда заставляет меня притормозить. Он прав. Это мой выход. Именно так я могу найти дверь из своей комнаты. Но… Слишком просто. И милосердно, верно? Его разум, сам того не зная, изобретает для меня новую пытку. И я, кажется, готов согласиться, хотя отпускать ручку двери, к которой я уже прикоснулся так… Тяжело. Эта тяжесть наполняет тело. Он… хочет спасти? Может быть, но лишь ранит сильнее. Я и без него знаю, что всегда искал легких путей. Искал права выпустить боль, найти ее снаружи, уменьшая внутри. Это непростительная слабость, которую я не заслужил. И Фудзиеда стоит передо мной напоминанием, крахом легкого искупления. Я готов отдать себя любой его идее. Решаю ли я сделать это? Пусть да. Я всегда решаю сам, многие годы. Просто… Мои решения выглядят так странно. Но у меня никто не отнимет права на этот выбор. Таку распахнул до того приоткрытую дверь с такой силой, что почти ударил ей Фудзиеду. — Заткнись! От ярости Таку не мог даже кричать, он шептал, сжимая кулаки, и пока специально не искал взглядом Тову, боясь увидеть… просто боясь. — Не тебе решать: кому в ад, кому в рай. Что бы ни было: ты тоже просто человек, и ты не имеешь права перекладывать свою боль на Тову… Ты… Таку не договорил, зато, наконец, осмелился посмотреть на Тову. От его вида, от того, как он стоял на обломках своих картин, своей… души, дыхание запнулось внутри. Таку на негнущихся ногах шагнул к Тове, протягивая руку. Полшага назад, но ни слова протеста. Глазница пульсирует, и пустота во мне вдруг оживает, словно там что-то есть, что-то о чем я забыл думать… Она вибрирует, напоминая о том, что между моим прошлым и сейчас существует бесконечно много прожитых лет. И в них было что-то такое важное, пусть и отравленное, но… Моя память дрожит, наполняясь новыми чувствами, хотя… Я и старых не могу пережить. Не хочу. Таку был прав, мешая мне вспомнить. Дерьмо. Остается лишь одна мысль: «Ты не должен был приходить. Только не ты, Таку. Пожалуйста…» Чувств так много, что я уже не могу проживать их, а мысли становятся тяжелыми и размытыми. Теперь я темнею на дне, и снова… Снова смотрю сквозь воду, из-под воды, но уже на свои мысли. Не уверен, что смогу сейчас хоть что-то запретить Таку… И его решения гораздо важнее моих. И много значимее тех ориентиров, что задает мне Фудзиеда. Я не подхожу к Таку, и это так мучительно. Я длю эту пытку, не позволяя себе даже посмотреть на него прямо. Лишь край его куртки, карман, его колени — достаточно для меня. Таку пришел. Не очень-то я старался этого избежать. Так… глупо. Не стоило приходить в клинику, но я почему-то именно здесь. Я не хотел знать, но… выходит, я хотел, чтобы он пришел? Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо! «Какое же ты дерьмо, » — говорю я себе, зная: Таку ни чем не заслужил видеть это. А его аура из гневного неудержимого пламени, обращенного к Фудзиеде, вмиг становится тревожной, болезненно нежной колыхающейся дымкой — он видит меня, и ему это много важнее, чем даже… Его собственные убеждения. Пол под ногами выстилают мои разбитые картины, они лежат жертвенным алтарем, способным уничтожить все, уничтожить Эйфорию, уничтожить память, уничтожить меня… Я не справился. Никогда не справлялся. Не справляюсь сейчас. Картины таращатся на меня, кривясь бессмысленными цветными пятнами, обрывками чувств и эмоций… Сейчас от растворителя все они поплыли и кажется, что это лишь грязь, грязь всех цветов, которая пачкает чистые когда-то холсты. Раздавленные, они лежат, ощетинившись в некоторых местах щепками и острыми краям, приглашая, они ждут своего часа. Моего часа. Но скетчбук я не тронул. Он так и валяется на постели, полный набросков и карандашных рисунков, не имеющих к Эйфории никакого отношения. Рей в драке, его мужественное лицо и глаза, полные чувства. Взгляд Мадараме, такой темный, словно его черты выступают из бездны и таят в себе бездну, а может… Это она и есть? И Мадараме не скрывает, он всегда стоит прямо во всей своей ужасающе-завораживающей красоте. Шрамы Фудзиеды, такие неожиданные, покрывающие его тело извращенным, но таким… Подходящим ему узором. То, что Фудзиеда скрывает и… Не хочет помнить о себе. Силуэт Мей, у которого все еще нет лица, а я бы мог теперь это исправить… зато у нее есть голос, который так поддерживал меня, и кролик, который оставался со мной, когда Мей не стало. И Таку… Несколько набросков Таку, что я успел сделать за это… такое короткое по сравнению со всей жизнью, наше время. И… все это время он был рядом. На не всегда завершенных скетчах нет ничего особенного — просто Таку. То, как он складывает руки на груди, как, глядя на трудную работу, он чуть прищуривается, и только мысль остается в его глазах; его смущенная улыбка и полный чувством взгляд, когда я подхожу, его руки… Лишь не помня о нем, я бродил по городу, не давая себе права думать о том… Чтобы вернуться домой. Чтобы вернуться к кому-то. Не цепляться, не тянуть их на дно. Я хотел быть наказан? Или… Нет? Я лишь хотел, чтобы внешнее пришло в соответствие с внутренним. Я — не больше, чем собственность моей матери, ее сексуальная игрушка. Вещь. Я — вещь, а у каждой вещи есть свое идеальное применение. Однако, не смотря на это вот все, я не стал предлагать так кстати подвернувшейся компании наркоманов на моем пути, себя. Драку, абсолютное избиение, мою боль, да, даже мое тело… Но не в полное распоряжение. То, что было привычно заманчивым, оказалось вдруг тошнотворным. С тех пор, как я покинул особняк, я так… старался не помнить о Таку, забыть о том, что он существует. Но все же… не смог. И… Таку не должен был видеть, не должен был прийти. Он затмевает все. Меняет… Я больше не понимаю… Он спасал меня столько раз, что ему я должен много больше, чем одну свою дурацкую жизнь, но дело не в этом. В чем тогда? В том, что я чувствую рядом с ним сам. В том, что имея абсолютную власть надо мной, Таку отчего-то ее не использует. В том, чего я хочу рядом с ним, и он дает так много места моим долбанным желаниям. Таку приучает меня прислушиваться к себе, и я уже не могу перестать. Я лишь хочу, чтобы он был… счастлив? Пусть хотя бы не беспокоится так сильно… Значит, предстоит объясняться. До боли мучительно, а значит — правильно. У меня почти нет сил, но и смолчать невозможно. Я разгоняю замедленное, словно угасающее сердце, и делаю несколько пар: вдох-выдох. — Но ведь… Он прав, Таку. Фудзиеда во всем прав, — голос падает и стихает. Во мне так много всего, так много чувств, но я не понимаю, в какие слова их облечь. Как вообще можно выразить это? Может быть, я смог бы нарисовать, но чтобы говорить нужно вывернуть себя на изнанку. Есть то, что говорит за меня, лучше меня: зеркало, которое я пробил головой, уничтожая отражение, картины, убито лежащие на полу, мое избитое тело, вялое и чужое, залитое кровью лицо, влажные волосы и одежда со стойким запахом растворителя — более чем внятное послание. Но… Таку упрямый — ему мало. Ему все еще не хватает… меня. Я стараюсь, очень стараюсь найти всему этому имя. Хотя правда лишь в том, что я себя ненавижу. — Я… только тень. Ее тень, я ведь делал то же, что и она. На моих картинах тот самый миг — эйфория, когда их желание исполнилось. И… Это должно закончиться. Потому что… Я — ничто, я так жалок… Звучит безумно патетично, всего лишь малость, но… Слова приходят теперь сами, словно я уже слышал их раньше. И не однажды: — Я лишь песок в ее руках, ее сын и ее собственность, у меня… словно и не было никогда своей воли. Я мог лишь терпеть и ждать, пока все повторится снова. Ждать, как потом… Придешь ты, Таку, — вырывается вдруг на выдохе… Мысль внезапная и новая, особенно на фоне всех предыдущих. Но я не собираюсь смотреть на Таку. Ни шанса… — Пока… пока Мей, — мой голос звучит теперь так по-детски, так, как раньше шептал, мне в уши изнутри черепной коробки, умоляя остановиться, не вспоминать. — Она изменила меня. И это ее убило. Она умерла за меня. Она так ждала, верила, что придет ее старший брат и спасет нас… Я вижу, как Фудзиеда сжимает кулаки, а потом прячет руки в карманы, вместе со злостью. — Мей верила и хотела выбраться. Я почти забыл, что есть мир за пределами комнаты, но она помнила. Она хотела забрать меня с собой. Хотела показать мне море, она рассказывала это, как сказку. Для меня. Она умерла из-за меня! Я вдруг почти кричу, и хочется побиться головой о стену, но чувство… стихает, проходит, словно я все еще заперт в той комнате и так и не встретил Мей. Есть только пустота и безысходность. Даже страха нет, лишь ожидание боли, так похожее на… Я всегда ждал возможности умереть? — А я того не стою. Я не умею так, как она. Я… я всего лишь живу ее жизнь, это Мей должна была остаться. Но мою мать не интересовали люди, только… куклы. Как я. Вся моя жизнь — взаймы, а я… то, как я живу не стоило смерти Мей. Я опускаю голову, рассматривая носки ботинок Таку и Фудзиеды. Их желания прямо противоположны, и я немножечко схожу с ума. Я знаю, что виноват… Мне больше никогда не посмотреть никому в глаза. Я принимаю свою вину полностью и безоговорочно, я готов нести ответственность. Фудзиеда прав — это будет ад, если придется остаться, чувствуя все это. Хотя… Если мать хотела, чтобы я жил для нее, а я могу жить для Мей, может, в этом что-то есть? Но сейчас дело не только в Мей. Таку живой здесь и сейчас, и он беззвучно умоляет меня остаться. Я задыхаюсь… не зная, почему все еще стою. — Я не знаю, почему я все еще жив, — выдыхаю я тихо, оправдываясь перед Фудзиедой. Пока Това говорил, Таку не двигался, но стоило тому замолчать, как Таку шагнул к нему, не обнял, но поднял его голову за подбородок вверх, желая видеть глаз. Только теперь Таку понял, что все вокруг воняет растворителем и заметил зажигалку в руке Товы. Таку еще искал слова, когда тишину разрезал, как всегда безапелляционный, голос Фудзиеды: — Ты прав. У тебя осталась жизнь, но ты в каждый момент успешно херил ее. И Мей сделала бы жизнь лучше, а ты… Не думай, что ты один страдал! Ты лишь упиваешься своими воспоминаниями и горем, но… Я так искал ее, и все это время верил, и старался. А ты… Ты просто сразу… сдался. Всего несколько часов наедине с твоей болью. Разве этого хотела Мей, когда пыталась тебя спасти? Голос Фудзиеды полон горечи, он совершенно уверен и совершенно прав. Он распинает, а я соглашаюсь. Нюансы не имеют значения? Но Таку держит меня… Я не могу отпустить лицо, не могу и не хочу сбрасывать его руку, но опускаю взгляд еще ниже, потому что… Я должен молчать, соглашаясь, и… возразить нечего. Точно так я все это и вижу. И без Фудзиеды догадался. Я — полное дерьмо. Я никогда не стоил ее усилий. Но… — Несколько часов? Ты правда так думаешь.? Мой голос ведет себя странно, я не совсем его контролирую, он выкатывается из глубины, раздирая горло, делая каждое слово болезненным, но это лишь побуждает меня говорить дальше. — Память лишь объяснила все то, что я чувствовал всегда. Знаешь… Так глупо. Даже, когда пытаешься жить нормальную жизнь, что-то… Что ты привык видеть, уже не исчезает. Оно стоит и дышит в спину, открывая все то, что люди… Даже пытаются скрыть. Но я все еще чувствую, что им нужно. Я не знаю, почему говорю это. Словно нет никакой цели или понимания, просто… Это я? Я не знаю, кто и зачем, но слова уже не запихнуть обратно, как и то, что я вовсе не хочу возражать Фудзиеде, но… сопротивляюсь ему? Так странно. И это то, чему научила меня Мей. И то, что всегда поддерживал во мне Таку. То, что так бесило и доводило до исступления мою мать. Я вдруг теряю фокус и точку опоры, пол топорщиться и встает на дыбы, воздух густеет, все вокруг кружиться, и Таку подхватывает меня под локоть. Может, я и справился бы сам, но… Я не хочу и не буду отталкивать Таку. — Это лишь оправдания! Ты никогда даже не пытался справиться иначе, — Фудзиеда выдыхает как будто спокойно, но он падает. — Мей всегда боролась, а ты сдался, и хочешь продолжать… Я же всегда помнил о ней, и я… Так старался, я каждую секунду думал о ней, искал ее, поднимался, чтобы иметь больше возможностей, — Фудзиеда звучит разочарованно. Таку отпускает мой подбородок и перехватывает руку с зажигалкой, побуждая разжать пальцы, отдавая ее, но смотрит теперь на Фудзиеду. Я не вижу больше лица Таку, но его дым колеблется удивительно, не яростью, но решимостью? Такой знакомой и такой другой. — Ты думаешь, что справился лучше? Това упивался воспоминаниями всего несколько часов, а мог бы всю жизнь идти по головам ради одной своей цели. И это вроде, как ничем не отличается от Майи? Майя платила за чужие желания другими. Твоей сестрой. Своим сыном. Ты, несомненно, лучше, ты не жертвуешь теми, кого называешь семьей. Но остальных жалеть не стоит, верно? Ты шел к своей цели, не замечая препятствий, а Това жил, как умел. Думаешь, ты достаточно понимаешь про эти картины? Таку обводит свободной рукой пол: — Темные желания на холсте, темные желания, которые иначе были бы выплеснуты в мрак переулков, в изнасилования и убийства — вот, что это. И, держу пари, ты был бы благодарен тому, кто выполнит желания какого-то ублюдка вместо твоей сестры. Мей не умирала за Тову, она просто умерла, потому что была всего лишь маленьким лучом света в мире полном дерьма. Как и Това. Как и ты сам. А взрослые, вроде меня, просто барахтались в этом дерьме. Но лучше, конечно, одеться в костюм и с вежливой улыбкой уговаривать людей делать то, что нужно тебе здесь и сейчас, оставаясь в белом, когда все остальные идут ко дну. Я впервые слышу, чтобы Таку звучал так. На самом деле это впечатляет, его невозможно не слушать. И я слушаю и вижу, как и Фудзиеда, который не отступает, дышит четко — слушает: лицо его вдруг заливает смертельная бледность, по горлу мужественно прокатывается и внезапно замирает на полпути кадык. А мне вроде бы не нужно выбирать или решаться, но я… проваливаюсь. В слова Таку, которые я не в состоянии до конца осмыслить, но они уже проникают в меня, заполняя собой грудь, болезненно распирая ребра. Страх. Боль и тоска… И вот это все. Но лицо Таку проступает из алого, его лицо в потьмах, я поднимаюсь со дна, чтобы разглядеть. Это дает мне сил. Жить. Жизнью, которую я не в силах изменить. В которой… я. Я все же хочу узнать, кто я такой и как себя простить? Это та стена, о которую я снова и снова разбиваю лоб, но все еще не разлетаюсь пылью. «Мне бы понять людей, так проще их спасать… Вот бы понять, как просто жить вдвоем. И научиться не отводить глаза от человека, что живет в моем зеркале» и ждет… меня? Может быть… Я не смогу существовать без эйфории? Секс с Таку для меня очень мало отличается от нее. Он даже лучше, если быть честным. В нем как будто все ново, все так, как не может быть никогда со смной. И от того, что я не верю, но чувствую, в предвкушении замирает все тело, дрожа от желания, выгибаясь, ожидая боли, но получая лишь… удовольствие? И что-то, что за его пределами, за гранью моего понимания. Таку всегда делает это по-новому. Разница не в действиях, конечно — не так уж много вариантов — она в глазах Таку. И в его странном вопросе: «Как ты на самом деле хочешь, Това?». Этот вопрос мне еще никто не задавал, и я не знаю ответа, но Таку, двигаясь на ощупь, помогает мне искать. Я сжимаю пальцы Таку. Это нужно мне, чтобы убедиться, что и он сам, и его слова сейчас реальны, чтобы… из всех возможных вариантов выбрать — окончательно поверить ему. Мне это нужно. А Фудзиеде нужна передышка. Я держу Таку за руку, и это один из способ притормозить его. Таку говорит правду, но, наверное, голая правда всегда слишком… Интимна и горька, чтобы так просто встречаться с ней. Что-то неуловимо меняется, я смотрю на Таку, а потом на Фудзиеду. Тот сутулится, а после отвечает тихо: — Все верно. Я тоже в дерьме. Просто… Какой должна быть жизнь ради Мей? Фудзиеда глядит на Таку, словно ждет откровения. А я, наверное, и это могу понять. У него ведь не было никого, кто бы пришел, а Мей он потерял. А Таку более чем кто-либо похож на человека, который может подставить плечо в любых поисках и даже подлатать по пути. Я тоже жду от него ответа, не в силах перестать думать обо всех его других словах. Я… может… Я точно не очень справился, но я хотя бы… Ничего не изображал. Просто жил как-то: как умел, как чувствовал, лишь едва соприкасаясь со своими чувствами, но… Так нуждаясь в них? Это очень странно, потому что я вдруг чувствую себя совершенно иначе. Я полон чувств и понятия не имею, как с этим жить и что делать, но стоять и дышать становится легче. Я пытаюсь прислушаться к этому странному чувственному вихрю внутри. Но там лишь образы. Не только из прошлого. Там есть Таку и Рей. И вот… Даже Фудзиеда. Они яркими брызгами ложатся на серый холст, расцвечивая его. Таку тяжело вздохнул, это было фантасмагорично, и Таку в общем-то не считал себя достаточно умным и праведным, чтобы давать советы о том, как жить. Но по всему выходило, что он должен быть взрослым, терпеливым и мудрым? Сейчас? — Я думаю, что меньше всего твоя сестра хотела, чтобы кто-то жил ее желаниями и ее жизнью, — Таку моргнул. — Она так долго была твоим символом, но что теперь? Я с трудом не улыбаюсь, потому что вот сейчас тот самый момент — пора спросить у Фудзиеды: «Чего ты хочешь?», но я не влезаю, а Фудзиеда говорит: — Сначала, я как одержимый надеялся найти Мей. Потом отомстить, но Майа уже давно мертва. И теперь, когда и эта цель исчезла, я вдруг понял, как ошибся. Мей не хотела бы этого, но, может быть, я могу еще немного постараться для нее? Фудзиеда поднимает голову, и в голосе его мелькает надежда, даже лицо чуть светлеет. Он звучит, а я рассматриваю его ярко-красную ауру, но вижу перед собой только мальчика с фото, он сидит позади Мэй, серьезный и немного дикий. Теперь я могу в совершенстве вспомнить и ее, и его лицо. Его — окрашено тоскливой решимостью, болью, он смотрит на Мей: она была его светом, как и моим. Мальчик со старого снимка сейчас проживает свою потерю, и горе его, как море, но он все пытается ухватиться за поток действий, убеждая и меня, и себя, что это правильно. Фудзиеда не может простить себя за ошибку, и от того ему нужно верить, что у него есть хороший план. Но привычная уверенность идет трещинами — он колеблется, сомневается, он так хочет найти единственно верное решение. Поступок? Но Таку, довольно безжалостно, разрушает эту идею: — Мей больше нет, — говорит он тихо. — Но, думаю, для нее было бы достаточно, чтобы ты просто был счастлив. И Това тоже. Он ведь стал ее единственным другом, кроме тебя. Я вдруг понимаю и продолжаю за Таку, мой голос, будто естественно рождается из его: — Мей ждала, что ты придешь, и ты пришел. Вот и все. Она всегда говорила мне: «Никогда не сдавайся». Я стираю кровь, застилающую глаз, с лица, и мое тело напоминает о себе — я чувствую себя так херово: едва стою на ногах, каждая клетка полыхает от физической боли. Но вдруг отступают и тошнота, и головокружение, а значит и боль теперь не имеет никакого значения. Реальность четкая, словно на нее вдруг навели фокус, непривычно яркая, а мысли ясные. Фудзиеде не в чем винить себя. Когда он винил меня, было в чем-то даже проще. И… Пусть я виноват, но ему все же нужно вспомнить то, что он потерял. — Да! — его глаза открываются шире, он оглядывает меня с ног до головы, словно впервые видит. — Я… помню. И… я тоже хотел напомнить тебе об этом. Так же как и сказать: ты очень сильный, Това. Теперь я… Понимаю, почему моя сестра выбрала тебя. Я лишь пытался сказать, что тебе… Не стоит делать… Этого. Что бы ни случилось. И я сам тоже должен найти что-то… Новое? Я не понимаю, что мне делать дальше, если честно. Фудзиеда дышит рвано и так глубоко, словно сам он ужасно сомневается, что Мей выбрала бы его теперь — такого, какой он сейчас. Но ее никогда не беспокоили шрамы снаружи, она лишь хотела остановить боль внутри. Пусть Мей давно уже нет, но я уверен, что не ошибаюсь. — Эй… Стой, не падай туда. Знаешь… Я подумал, что многое делал неправильно. Но… Даже если я взял жизнь у твоей сестры взаймы, — я сглатываю. — Кое-что мне в ней удалось. У меня ведь… есть друзья. И я не хочу оставаться в прошлом. «Никогда не сдавайся», так она повторяла мне снова и снова. И… Сейчас, мне кажется, она считала, что никогда не поздно начать, — говорю я внезапно даже для себя. — И ты не… Остался один. На всякий случай, если ты не заметил. Оглянись вокруг… Я остаюсь серьезным и незаметно глажу Таку по запястью пальцем, успокаивая и его тоже. Я не понимаю почему, но вдруг чувствую в Таку тревогу, сомнение… Тоску? И все бы хорошо, но мне так хочется присесть. Подойдет даже прямо на пол. Тело устало клонит к земле и болеет, мешая нормально стоять, но я так давно привык его не слушать, что лишь переступаю с ноги на ногу. И немного приваливаюсь к Таку. Фудзиеда действительно покорно огляделся, а потом посмотрел на Тову печально и недоверчиво. — Ты же не имеешь в виду, что я могу остаться или вроде того? Таку вздохнул, это было очень в духе Товы: внезапно собраться, когда другому рядом стало плохо. Собраться, невзирая на вымоченные в скипидаре волосы и искореженные картины. Таку понял, что не должен сейчас противиться этому, не должен больше давить на Фудзиеду, хотя все еще злился и с трудом мог помнить, что и тот лишь потерявшийся в этом море дерьма ребенок. И он не должен был оставаться со всем этим один, как и Това, но все же… Таку посмотрел на Тову и спросил: — Ты хочешь, чтобы он остался с тобой. Верно? Таку? Я с трудом улавливаю, в чем настоящий смысл его вопроса, но… Все же. Он уже почти отпускает мою руку, это еще не действие, а лишь намерение, но я замечаю, а взгляд Таку не позволяет ошибиться. Я усмехаюсь, слизывая кровь из угла рта. Таку бывает совершенно непредсказуем. Мне не нужно думать и анализировать, вглядываясь в его дым, я просто чувствую его… Ревность. Она объясняет и все другие его чувства. Ну вот. Я стараюсь только не заржать от напряжения. Таку всегда оказывается у меня за спиной, стоит лишь обернуться или набрать телефонный номер. Всегда поблизости и всегда… защищает. Чувствуя его рядом, я больше не могу это игнорировать. Я ждал его даже в этот раз, как жду его всегда. Снова и снова. Того, что он всегда приходит, достаточно. Несмотря ни на что, Таку выбирает меня, и это больше, чем я могу пожелать. Я могу выразить это все одним жестом, но лишь отодвигаю волосы с лица, поднимая на Таку глаз, и смотрю, не моргая. Он проводит рукой по моей щеке, так словно готовится попрощаться. И будь у меня чуть больше сил, я бы… Обиделся. И сказал ему что-то вроде: «Ты снова отпустишь меня, да?» — но сил нет, а напряжение, медленно отступая, не позволяет ничего кроме простой искренности. — О… Черт… — Я собираюсь с мыслями. — О, боже, Таку… Я перевожу взгляд к Фудзиеде, пытаясь разгадать понял ли он меня также, но он кажется озадаченным. — Нет. То есть да, — выдыхаю я в лицо Таку, — Но, нет. Я вдруг вспоминаю о том, что чуть не сжег клинику, мне ужасно стыдно за это, и я утыкаюсь лбом Таку в грудь. Последние силы стремительно покидают меня и… В этой зыбкой реальности я снова держусь за него. Как и всегда. — Я имею ввиду, что мы все, — я делаю ударения на последнем слове, — уже встретились, и теперь он, — я кошу глазом на Фудзиеду, — может остаться с нами. Стрепня Рея должна необычайно впечатлить его. А Рей, наконец, получит заслуженную похвалу. А то с моей неблагодарностью, ему очень трудно. А я… Если мне все же стоит остаться, то только с тобой, Таку. Хотя мне не очень нравится мысль, что я буду жить жизнью, которую должна была прожить Мей. Я не сумел защитить ее. Это ведь я должен был спасать ее, а вовсе не наоборот. Я стремительно мутнею — последняя мысль немного слишком — хотя я бы предпочел промолчать и не напрягать никого этим. Фудзиеда вытащил руки из карманов и, глядя недоверчиво, сказал осторожно: — Кажется… Мурасе-сенсей, я… Кажется, понял теперь отчего вы так… Взбесились? Фудзиеда приподнял брови, заставляя Таку в ответ снова сжать пальцы Товы, а свободную руку в кулак. — Но… Това не совсем верно меня понял. Точнее… Я не совсем верно выразился. Я уже смирился с тем, что моя младшая сестра умерла, но… Может быть… Мне нравится мысль поддерживать… Тову, — Фудзиеда повернулся к Тове, — Тебя? Не вместо Мей, Това, а… Ну, это о том, что ты говоришь. Словно смутившись, Фудзиеда вдруг отвернулся, нещадно взлохмачивая волосы. — Изуми–кун, умеет готовить? — спросил он, мгновенно переключаясь с прошлой темы, и взгляд его расфокусировался, словно переместился куда-то внутрь. Таку чувствовал Тову так близко, и думал о том, как он устал отпускать его, как это бесконечно тяжело не знать, где Това и что с ним. Кто с ним? Выдуманные истории не могли удержать его рядом, а правда не отобрала. Как странно, но, наверное, справедливо. Ревность немного поулеглась, Таку притянул Тову к себе ближе и вдруг выдохнул: — Ты так напугал меня. Знаешь, я уже в том возрасте, когда можно умереть от инфаркта. Това неопределенно фыркнул Таку в грудь, а потом они услышали торопливые шаги по лестнице, и в проеме распахнутой двери появился Рей. Взъерошенный и взбудораженный. И пока он, застыв, обозревал все, включая разбросанные картины, Таку добавил: — Но да, Рей прекрасно готовит. Рей выбрал, конечно, выдающийся момент для появления в этой драме, и Таку спрятал улыбку в плече Товы. — Вы… — Рей хотел спросить «в порядке», но вспомнил, как Тову от этого перекашивает и нашел другие слова: — У вас все хорошо? И… Я вовсе не подслушивал, но я так рад, что вам нравится! Рей пытливо оглядывал их всех по очереди, но это не очень-то помогало ему. Таку выглядел странно встревоженным, Фудзиеда грустным и задумчивым, а Това… Признаться, выглядел как мертвец с обочины. — Това… Ты… — Рей передумал, останавливая себя на полуслове. Тове всегда почти все было нормально и спрашивать казалось бесполезно, — Таку, Тове ведь нужна помощь? — уточнил Рэй. — Но вы говорили о еде, вы что проголодались? Мне сбегать за ужином? — О нет, — простонал Това, и смех поднялся, вставая в горле. — Давай без ужина… — Ты опять голодаешь, — тут же надавил Рей. Вот теперь я все-таки не могу сдержаться и тихо смеюсь, снова пряча лицо на груди Таку. Сейчас невозможно удерживаться больше, чем на одной мысли единовременно, но... — Мне кажется, что Фудзиеда должен перекусить, а мы с Таку присоединимся к завтраку. Обещаю, — выдаю я. — Това? — спрашивает Рей с недоумением. — Что с ним? — обращается он уже к Таку и Фудзиеде. — Я все еще здесь, — напоминаю я. — Я просто устал. Таку переместился так, чтобы дать Тове опереться на себя больше, и попытался придумать, как отослать и Фудзиеду, и Рея, чтобы заняться ранами Товы и отмыть его от скипидара. Он на мгновение встретился с Реем глазами, и тот, уверенно кивнув, заключил: — Конечно! Тове нужно отдохнуть. Так что мы пойдем, пожалуй. А завтра я притащу завтрак, и помогу прибраться. Фудзиеда-сан, вы тоже выглядите очень бледным, вы не ранены? Что вы думаете об ужине? Фудзиеда сперва недоуменно моргнул, но мало кто мог устоять перед непосредственностью Рея. И неожиданно пробормотав вежливое согласие, которое заставило Рея просиять, Фудзиеда шагнул к нему.