Разумное, доброе, вечное.

      И день-то вроде бы начинался как обычно. С привычных домашних ритуалов: поцеловать ещё спящего Олега в макушку, пригладив растрёпанные вихры, поставить чай завариваться и пойти приводить себя в порядок. Можно было, конечно, ещё и своему волчонку кофе сварить, но ведь неизвестно, когда тот встанет. А от холодного младший плевался ещё больше, чем от чая. В очередной раз испытывать судьбу Саше не хотелось, итог в любом случае уже известен.       Чувство какой-то неправильности начало грызть почти перед выходом. Казалось, что нельзя ни в коем случае оставлять младшего в одиночестве. Что-то должно было произойти. Только остаться дома не получилось бы в любом случае, его ждали в одной из Московских квартир, якобы у них завёлся барабашка. Иногда так хотелось послать всех этих... людей с их якобы мистическими проблемами, но нельзя было. Если кто-то ищет у него помощи, он её обязательно получит.       Можно было бы попросить присмотреть бабушку, но и она не появлялась уже достаточно давно. А призывать её насильно сейчас не было ни возможности, ни желания. Саша ещё раз проверяет спящего брата, повторяет ритуал с поцелуем, на всякий случай обходит квартиру. Никаких брешей в защите нет, хотя бы за это переживать не стоит.       К семье старший Шепс уезжает с тяжёлым сердцем и надеждой, что всё получится решить быстро.

* * *

      Не получается. Вместо планируемых максимум пары часов всё это занимает добрые пять, а ещё надо домой вернуться. Вызывали на барабашку, а в результате пришлось расплетать такой клубок семейных интриг и драм, что сил не оставалось никаких. Хотелось в квартиру, чтобы тепло, чтобы Олежка, его личное солнышко, рядом. И горячую ванну, да. Можно всё вместе — это вообще самый идеальный вариант.       А в результате имеем то, что есть.       Квартира встречает тишиной, Олег, по традиции, в прихожую не выходит, даже, кажется, не реагирует на щелчок замка и колебание биополя. Плохо. Нельзя, ни в коем случае нельзя было оставлять своего волчонка. Найти получается сразу же, даже думать не надо — из Олеговой комнаты льётся тусклый свет, видимо, прикроватная лампа. Не спит, значит, уже плюс. Будить и выяснять, что произошло, не хотелось.       — Олеж? — Саша стучит, получая в ответ что-то, похожее на сдавленное «угу».       Младший не спит, просто лежит с закрытыми глазами, на животе обложкой вверх какая-то из домашних книг, Саша не присматривается. Вроде бы ничего такого, всё как обычно, и, тем не менее, что-то не так. Олег как будто закрылся, ощетинился от всего мира, оброс колючками. Последний раз приступ такой апатии у него был, кажется, лет в шестнадцать, когда в очередной раз разругался с матерью из-за силы и своих попыток ею овладеть.       С того дня уже четыре года прошло, все давно всё поняли и, если не приняли, то хотя бы смирились.       Саша присаживается рядом на кровати, в ногах, устраивает руку на чужое колено, в попытке погладить. Неудачной. Младший дёргается весь, стряхивая ладонь, глаза всё-таки открывает. Уже хорошо, значит, получится всё-таки поговорить.       — Расскажешь, родной? — Саша попыток прикоснуться больше не предпринимает, только смотрит по-отечески заботливо.       — Я просто не понимаю, — младший подбирает ноги, садясь и откладывая книгу на тумбочку. — Нет, я знаю, что братья, я в семье самый младший, а ты должен был заботиться. Наставлять на нужный путь и прочая хуйня, которой надо заниматься. Только мне уже двадцать, так зачем мучаешься? Я же ещё и не образчик благовоспитанности!       Старший молчит, только хмурится недоумённо. Кто уже успел накрутить? С родителями они созванивались буквально вчера, всё было хорошо. А слишком частые, едва ли не ежедневные, звонки — не про их семью. От духов их квартира защищена. Остаются только собственные бесы в голове.       — Олеж...       — Дай договорить, пожалуйста? — младший морщится, не хотел вопросом. Дожидается кивка и продолжает. — Начнём с того, что тебе точно когда-нибудь надоест. Не завтра и не через неделю, но надоест. У нас совершенно неправильная связь, ты знаешь, а тебе надо найти какую-нибудь красивую девушку, наплодить детишек и жить в своё удовольствие.       Олег на пару секунд замолкает, переводя дыхание. Глаза подозрительно жжёт, но он пока старается это игнорировать.       — Я же тебе жизни не даю! Нервы треплю, заставляю за себя волноваться. Блять, да от меня вообще одни проблемы постоянно. То хуйню какую-нибудь домой притащу с кладбища, то морды людям бью просто так, потому что они тебя зацепили. У меня проблемы с самоконтролем, проблемы с эзотерикой, снова все орут и никак это не заткнуть. Нихера в жизни нормально не выходит! Вот куда тебе такой ущербный, Саш?       Младший утыкается себе в ладони, старается дышать ровно, успокоиться, как старший учил. Получается откровенно плохо.       Как брат пересаживается не слышно, Олег только вздрагивает, когда к нему прикасаются. Непроизвольно жмётся, стоит только немного потянуть на себя, обвивает руками за талию. Не слабость, но необходимость.       — Что ты себе надумал, волчонок? — голос у Саши мягкий, ласковый, как будто с маленьким ребёнком разговаривает. Где-то под сердцем щемит нежностью. — Ты — это ты. Со всеми своими страхами, проблемами и бесами в голове. И я никогда от тебя не откажусь, хоть какой ты будешь. Всегда будешь моим любимым маленьким, что бы ни случилось.       Младший судорожно кивает, закусывая губу. Не реветь, ни в коем случае не реветь, он же не ребёнок уже! Вздох, больше похожий на всхлип, всё-таки срывается.       — Я не мучаюсь, Олеж, и никогда такого не было, никогда не будет. Я уже живу так, как хочу, с самым близким, родным и любимым человеком, который только может быть. И это никогда не изменится. Разлюбить я тебя смогу только однажды, трицатого, даже нет, тридцать первого февраля.       — Правда?       — Честное слово, — Саша улыбается, проводя по тёмным волосам. — Ты не ущербный, а со всеми твоими мёртвыми мы обязательно разберёмся. Иди сюда.       Старший тельце наверх подтягивает, устраивает удобнее обоих. Нужно было раньше увидеть, что мучается, что что-то не так. А он как всегда, зациклился, видя, что всё в порядке и так. Забыл, что с Олегом говорить надо, разбираться, а сам он никогда ничего не скажет, пока не дойдёт до критической отметки.       Как вот, например, сегодня.       — Поцелуешь меня? — и смотрит с надеждой. И отказать просто невозможно.       — С удовольствием.       И снова абсолютная, щемящая, до смерти необходимая сейчас нежность. Мягкие касания, без намёка на что-то большее, но успокаивающие то самое больное в душе, что рвалось и не давало нормально дышать.       Олег жмётся сильнее, подставляется под руки и губы, уже не важно, где. Его Саша рядом, никогда не бросит, никуда не отпустит. С ним хорошо. До дрожи, до мурашек, искусанных в порыве губ и расцарапанной спины.       Саша целует везде, где только достаёт. Гладит, даря столько нежности, сколько в нём, кажется, никогда и не было. Они друг другу вообще каждый раз с какой-то новой стороны открываются. Это интересно, это захватывает. Поцелуи мягкие, чтобы приласкать и подарить ощущение вечного единения. Сейчас хочется именно вот так, не торопясь, чувствуя каждое прикосновение, даря ответное такое же нежное и приятное.       Боль от первых движений сразу же заглаживается, размывается, переходя в чистейшее наслаждение. Хорошо, до выгнутой с хрустом спины и сорванного голоса хорошо. От ощущения тепла, от ласк, лёгких, совсем невесомых покусов за всё, что попало. Даже следов не останется, но оно сейчас и не нужно.       Единение тел вещь не такая важная, важнее единение душ. А она, кажется, и так уже давно одна на двоих без права разделения.       Выгибает в последний раз, тихий скулёж в чужие губы и мелкие цветные искорки перед глазами. Снова мягкие, успокаивающие поцелуи, шёпот на ухо о том, какой он хороший, замечательный и прекрасный.       Олег просто растекается натуральной лужей, погружая примерно в это же состояние своего дорогого Сашу.       — Мой любимый ворон-защитник.       — Мой единственный любимый волчонок.       — Всегда?       — Всегда.