Одуванчики

      Жизнь всегда была сукой похлеще любой женщины, это Влад усвоил ещё лет в пять, когда он заступился за дохлую девчонку на детской площадке, а на следующий день её старший брат сломал ему руку. Она, кстати, долго над ним смеялась вместе с братцем своим, всему садику, что он криворучка, растрепала — стерва малолетняя. Он ей за честь свою отомстил потом, когда в первом классе вонючей водой для доски окатил: она ревела, как белуга, матом его крыла, да таким забористым, что уши в трубочку сворачивались у всех, кто слышал, а слышал много кто.       Родителей в школу тогда вызвали, он получил заслуженных пиздюлей, она тоже, и на этом их маленький конфликт был исчерпан, претензий они друг к другу больше не имели и к концу начальной школы были едва не лучшими друзьями: вместе домой таскались, на площадках зависали и жрали один сухой доширак на двоих. Меньшей стервой она от этого, конечно же, не стала, но теперь она была своей, кровь окружающим они портили вместе, и за неудачное знакомство судьбу-злодейку ему пришлось простить, но на вооружение мирскую несправедливость он взял.       Знакомство с Лизой, на проверку, оказалось едва ли не лучшим событием за всю его жизнь: она его от родителей, что крышей ехали быстро и вместе, защищала, к себе в гости таскала, когда те очередную пьянку на хате устраивали, с учёбой помогала, хотя сама еле тянула, она даже кошаков его у себя приютила, когда в конец свихнувшийся отец решил, что кидаться ими в прохожих с четвертого этажа — отличное развлечение на вечер.       Ветеринара успевшей пострадать Муське оплачивали из кошелька Лизкиных родителей, те тоже были на удивление понимающими и добрыми, вот где яблочко точно недалеко укатилось. У них всё семейство такое было, на самом деле, и братья старшие, и сёстры, они Череватого как родного приняли: с кошками его дурными, вонючей одеждой и обидой на весь белый свет. Он на них ругался, а они ржали, как кони, он драться лез, а его обнимали со всех сторон и тискали, как игрушку плюшевую, Влад злился сначала, не понимал их, а потом просто как данность принял, что они блаженные и успокоился, принял их, полюбил даже и заботился о них, как мог. До сих пор заботится, даже в другой город переехав, не может иначе уже, никак без этих людей не получается — они как пиявки: крепко сидят, кровь из него выкачивают и вроде противные такие, а вреда никакого, одна польза. Не то что от жены.       Влад свою омегу любил искренне и нежно, в цветах и подарках её топил, на руках таскал, в рестораны дорогущие водил и никогда ни на кого кроме неё не смотрел, он в Ленке души не чаял — по первому зову все и всех бросал и к ней мчался, а она ножки с шеи его свесила и собственным превосходством над общими знакомыми лучилась. Его это ни капли не смущало во многом потому, что Лена действительно стояла выше остальных в его извращённой системе ценностей, пока та не спятила.       Они были вместе восемь лет, чудесных лет, наполненных любовью и взаимопониманием, его омега всегда была рядом, поддерживала и никогда не выступала против его основного рода деятельности. Её не смущали ни кровь, ни смерти, всё, что её тогда действительно волновало — благополучие их небольшой семьи, и это приводило Влада в дичайший восторг, он был счастлив, что самый близкий и дорогой для него человек не имеет ничего против его любимого дела.       Всё пошло к черту под хвост с рождением сына. Первыми пострадали его любимые кошки. Владу правда было их жаль сильнее, чем сожжённую квартиру и убитого помощника — его красавицы отправились в мир иной до того, как он оказался дома и смог что-то изменить. Лена тогда долго плакала, прощения просила, а он ей улыбался по-дурацки, шутил и радовался, что их сына дома не было — после того, как на разборе квартиры у трупа обнаружилось два ножевых, а сожжённых кошек нашли удивительно ровной стопкой в обгорелой ванной, он ей не верил. Хоронил он своих любимиц лично и без свидетелей, возможно, потому что знал, что будет уродливо давиться соплями и просить прощения у обезображенных останков, которые никогда его не поймут и не услышат. Ему ещё несколько лет мерещилось довольное урчание по утрам, а руки сами тянулись приласкать воздух.       После кошек страдать начал он сам. Лена словно озверела, омега ревновала его к каждому столбу: ей не нравились его подчинённые, не нравилась занятость, не нравилось чрезмерное, по её мнению, внимание к сыну. Она была в ярости, когда он поздравил своих родителей с годовщиной свадьбы, но так и не смогла объяснить почему ей это не понравилось. Это было отвратительно, но ничего сделать Влад с этим не мог — какой бы противной не была Лена, он всё ещё её любил, на ней стояла его метка, и у них был общий ребенок, который нуждался в семье. Даже если эта семья на ладан дышала. Лиза ему помогала, как могла: она его на работе разгружала, заменяла на встречах, помогала родне долгое отсутствие объяснить — золото, а не женщина, честно, но через пару месяцев пиздёж был настолько очевиден, что все начали бить тревогу, даже не зная сути проблемы, но явственно ощущая гильотину, на которую Влад себя по дурости загнал. Никто из них сделать ничего не мог, сам он делать что-то решительно отказывался, и уровень напряжения и тревоги вокруг неустанно рос, что не удивляло, но сильно расстраивало.       Следующей пострадала Лиза. Это было довольно закономерно, но всё равно неприятно и жутко обидно — она его с женой свела, помогала ухаживать, слова красивые для признаний подбирать и свадьбе их радовалась, как своей собственной, но от приступа ярости на почве необоснованной ревности её это, конечно, не спасло. Он на обед тогда вышел, а когда к себе в кабинет возвращался, там уже Лена орала, да так, что стены трещали:       — Жалкой бете нечего тут ловить, он на тебя не посмотрит даже! Как шлюха одеваешься, как шлюха красишься, да можешь хоть голой здесь ходить, он на тебя не посмотрит даже!       — Захочу, буду и голой щеголять, могу себе позволить, в отличие от некоторых, я не течная сука! И я не для Влада одеваюсь, курица тупая, мы с ним друзья, ему насрать, в чём я и почему. И тебе должно быть, идиотка, — было глупо предполагать, что Лиза промолчит на прямое оскорбление, она даже в шутку подобное отношение к себе не принимала.       Откровенной дуростью было надеяться, что Лена позволит ей выйти победителем из этого небольшого конфликта. Как результат: проникающее ранение брюшины и две операции — Лизе очень повезло, что омега схватила перьевую ручку со стола, а не ножницы или перочинный нож. Она не стала заявление писать, а знакомые врачи и хорошая премия помогли избежать вызова полиции в больницу. К моменту выписки Влад выделил ей пару свободных месяцев, выписал временное законное представительство на ребенка и отправил их отдыхать к родителям, от греха подальше. Себя жалко всё ещё не было, но за сына было откровенно страшно. Чисто теоретически, Влад вполне мог бы обвинить себя в произошедшем, но Лиза ещё в больнице поклялась откусить ему голову, если он будет корчить грустные рожи, так что он просто смирился и жену больше на работу к себе не пускал.       Чудесные восемь совместно прожитых лет против двух лет филиала ада на земле. Влад действительно хотел сохранить семью, мечтал об этом, но жизнь всё ещё была сукой, Ленка была спятившей, а его сын уже боялся собственную мать, так что дальше так продолжаться не могло. Он наивно надеялся на благоприятный исход, на чужую сознательность, а рядом не было никого, кто бы вправил ему мозги и объяснил, что чужая адекватность уже давно канула в лету, что осознанность в его любимой и нежной жене давно проиграла безграничной ярости и беспочвенной ревности ко всему живому. Влад решил, что можно пойти мирным путём, просто поговорить и найти выход из ситуации, который устроит обе стороны, и, хотя терпение и доброта не были его сильными чертами, он действительно приложил массу усилий, чтобы эта история любви закончилась на положительной ноте. Что ж, уроки нужно усваивать с первого раза:

За добро всегда страдают.

      В детстве это были сломанные кости и насмешки от туповатых сверстников, в подростковом возрасте — следы от колючих кустов и разрушенная психика, сейчас ставки несколько возросли — за проявленную мягкосердечность платить придётся свободой. Он просто сказал Лене, что она зашла слишком далеко в своих попытках отстоять место рядом с ним, что это неправильно и вредит ребенку, а та просто улыбнулась ему, почти как раньше, согласилась без ссор и криков и сдала полиции. Уже в изоляторе временного содержания он выяснил, что у его чудесной омеги компромата хватит на пожизненное, и ни одному адвокату срок сократить до вменяемых цифр не удастся.       Влад сидит в камере второй день, а небо в решёточку ему уже осточертело. И как люди переживают годы в заключении? Стены в камере покрыты ужасно скучным грязно-зеленым цветом, краска уже облупилась, а у потолка с характерными разводами почернела от плесени, на полу нет ни одного целого участка: вся плитка побита или оторвана с концами, а стыки забиты несмываемой грязью, решётка на стареньком стеклянном окне с рассохшейся рамой уже давно проржавела — всё это место одна сплошная иллюстрация уныния и безнадёги. Влад сразу родительскую халупу вспоминает и батю, что кошку из окна выбрасывает — атмосфера та же была. Тогда его Лиза вытащила, большое ей за это спасибо, а сейчас его тащить некому — та даже не знает, что он в места не столь отдалённые собирается, да и, если бы знала, ничего бы не изменила. Лена ведь — умница — на славу поработала, список обвинений ему зачитали ещё по дороге.       Это не расстраивает Влада, вовсе нет: занимаясь нелегальной деятельностью, ты так или иначе всегда готов оказаться в тюрьме или на том свете. Он жив и здоров, и пусть до свободы ему теперь не дорваться, всё это можно назвать хорошим стечением обстоятельств. Ему даже есть на чём поспать, несколько раз в день приносят вполне сносную еду, с ним разговаривают, и он даже выпросил у следователя древний журнал со сканвордами, чтобы было чем заняться — общую атмосферу уныния это никак не разбавляло, конечно, но делало его существование в трёх облезлых стенах и ржавой решётке немного легче.       Жизнь всё ещё остается злобной сукой, которая искренне его ненавидит и делает всё, чтобы он был глубоко несчастен, и в свои двадцать семь Влад вынужденно признаётся самому себе: у неё получается.

***

      Есть чувства, которые никому не хочется испытывать, с которыми не хочется жить, но от которых невозможно избавиться, просто пожелав этого. Они отравляют существование, открывают самые неприглядные стороны нашего мира и тебя самого, окрашивают реальность в самые мрачные тона и всегда скребутся где-то на краю сознания, не давая забыть о себе, отпустить. Эти чувства словно инфекция — они поражают не только своего хозяина, но и всех, кто его окружает, и даже, если они поддадутся тяжёлому и длительному лечению, всё равно оставят после себя противные рубцы где-то под кожей, на самом сердце.       С самого детства детей учат, что зависть — это очень плохое чувство, отравляющее душу, пачкающее её, что нельзя желать того, что есть у других, нужно быть благодарным за то, что есть у тебя. Но никто никогда не объясняет, как это делать, как бороться с внутренней злобой и жадностью, как не желать зла тем, у кого что-то лучше просто так — от природы, от небывалой удачи.       Бабушка на подобные вопросы в детстве лишь смотрела строго, брови густые вместе сводила, и лоб её морщился ещё сильнее, чем обычно, она за руки больно хватала, в глаза заглядывала и говорила грубо:       — Господь всё знает, Илюша, он всё видит и всем воздаст по заслугам. Он всему тебя научить должен, а, если не учит, значит мало молишься и много грешишь.       Только Бог Илью ничему не учил, как бы усердно не молился, сколько бы в храм не ходил, всё одно: тишина. Однажды он бабушке об этом сказал, подошел после ужина, за подол халата потянул аккуратно, в глаза строгие заглянул:       — Почему Бог со мной не разговаривает, бабушка? Я что-то не так делаю? — он с ноги на ногу неуверенно переступал, боялся слова грубого в ответ или упрёка, но бабушка тогда только по волосам его потрепала да сказала, что он не от всех грехов ещё избавился, а Господь грешникам никогда не отвечает. Илья ей лишь кивнул в ответ и к вечерней молитве готовиться ушёл.       Он тогда расстроился сильно-сильно, в комнате своей всю ночь рыдал, слёзы одеялом вытирая, воздух в лёгкие с трудом пропускал, до икоты дыхание задерживая, потому что уже знал: Бог ему никогда не ответит. Один из семи смертных грехов всегда тянет за собой остальные, так воспитатели в воскресной школе говорили и на улицу в мороз выставляли — над поведением своим подумать. Илью, конечно, редко выгоняли, он примерным поведением отличался и всем наказам следовал, помогал всегда и даже в хор ходил, хотя петь не любил жутко, только вот смирения и благожелательства в нём от этого всего больше не становилось, а зависть изнутри так и грызла. Она всегда под кожей зудела, раздражая, и с возрастом лишь сильнее становилась, крепче, и, как бы не пытался Илья её извести, она корни свои ему в самоё сердце пустила и никуда пропадать не собиралась, она ярость и злость его питала, заставляя о всём хорошем и правильном забывать, и искренне смерти желать тем, кому в жизни повезло больше. Тем, кто не родился несчастной бетой.       Это природное несовершенство лишало всяких привилегий в жизни: сраной бете никогда не стать сильнее и быстрее альфы, никогда не быть выносливее и грациознее омеги, никогда не найти истинную пару, потому что для них у природы пары просто нет — негодные гены, слабое здоровье, отсутствие аромата и абсолютная, невыносимая и ужасно несправедливая невзрачность на фоне любого другого пола. Как бы сильны не были идеи равных возможностей в обществе, на практике всё одно — альфы у руля, омеги под тёплым боком, а беты — среднестатистический расходуемый ресурс.       Илья простым расходником быть никогда не хотел, подстраиваться под систему и восхвалять чужое превосходство не хотел тоже, но он находил силы с этим мириться ещё с самого раннего детства, просто чтобы жить спокойно, а вот с истинностью он смириться так и не смог. С детства слушать, что где-то в этом огромном сером мире есть кто-то, кто только твой, кто сможет понять и поддержать, полюбить за просто так, а не за какие-то заслуги, верить в чудесную сказку и видеть её многочисленные живые доказательства, и знать, что у тебя самого так никогда не будет, просто потому что природа решила, что твой удел быть серым фоном чужих красивых историй. Это больно, это обидно и это злит, приводит в бессильную ярость.       Его зависть чёрная, густая, как болото, такая же затягивающая, и из её топей не выбраться, не освободиться, потому что нельзя идти против природы, нельзя быть тем, кем ты не являешься, даже если этого хочется больше всего на свете. Поэтому Илья Бога не слышал и не услышит никогда — Бог с грешниками не разговаривает, он не отвечает тем, кто ошибки в его замысле ищет, кто в его порядках сомневается. Молиться он стал усерднее и чаще, на исповедь ходил, а бабушка никак нарадоваться не могла, она ему улыбаться чаще стала, разговаривала с ним подолгу и подарки дарила — Псалтирь и золотой крестик. Только его они счастливым не делали больше, он губы кривил неестественно и пальцы на руках за спиной заламывал, взгляд пряча: в Бога он больше не верил. Просто не мог. Господь ведь всё видеть и слышать должен, всё знать и давать ношу не больше, чем человек может вынести, а Илья был искренне уверен, что свою он не потянет, сломается.       Бабушка всё видела, конечно, пусть и не понимала до конца, что происходит, на взросление списывала, невнимательность на службах прощала, утренние молитвы сократила, чтобы перед школой внук высыпался, она старалась, заботилась о нём, как могла, как умела. Оттого и вина перед ней на душе камнем тяжёлым лежала, да и лежит до сих пор, никуда уже не денется.       Илья помнит их последний разговор, никогда не забудет. Старушка о его здоровье справлялась, о мыслях тягостных, что в голове его засели, а он не сдержался и рассказал ей всё, что мог: о том, что омег и альф ненавидит, о том, как завидует по-чёрному, как зла всем желает, о том, что не хочет всю жизнь в чужой тени сидеть, и о том, что в Бога не верит больше, а если бы верил, то проклинал бы его за жестокость и несправедливость.       Пощечина тогда прилетела больная и до слёз обидная, глаза грозные свинцом налились, и не было в них ни любви, ни жалости в тот момент, только злость на грани с яростью и разочарование, этот взгляд обжигал:       — Не смей Господа гневить, поганец! Бог всегда прав, он всё видит, всё знает. Думаешь, можешь его замыслы понять? У тебя нет права в его порядке сомневаться, Илья, — бабушка кричала, с её морщинистого лба пот стекал, и вся она напряжённая и собранная была, будто не ребятёнок перед ней, а сам дьявол, — молись! Раскайся, и Бог дарует тебе прощение за все эти чёрные слова!       Она за руку его больно схватила, на кухню потащила, внимания не обращала, что он упирался и ногти об дверной проём сдирал, хватаясь, и горечь от этого изнутри поднималась, на языке ядовитыми словами оседала, а он был всего лишь маленьким обделённым ребенком, и сил держать эту отраву внутри у него не было. Илья её по предплечью бил, кисть вырывая, а, когда не помогло, зубами в кожу морщинистую вцепился со всей дури, челюсти сжимая. Старушка закричала и хватку свою разжала, она руку раненую к груди прижала, потирая, и лицо её исказилось яростью:       — Господи, совсем ополоумел, паршивый мальчишка. Я тебя в сарае запру, будешь знать! Весь в мать пошёл, такое же адово отродье! — Угрозы уже не пугали, убежать и спрятаться не хотелось, хотелось злость выпустить, что внутри сидела, хотелось всё высказать и освободиться наконец.       — Да разве плохо хотеть чего-то для себя? Разве плохо мечтать о счастье? Твоего идиотского Бога нет и не было никогда! И сострадания нет, и справедливости! Есть только сраное одиночество на фоне чужого счастья, потому что природа-дура решила, что я бракованный, что всех вокруг будут любить и уважать, а меня нет! Да, я завидую, я желаю им всем сдохнуть в муках, потому что им повезло быть нормальными, а мне нет! Мне ни разу в жизни не повезло, ни в чем! У меня ничего нет, никого нет, и даже ты сраного выдуманного Бога любишь больше, чем меня, — бабушка на него смотрела удивлённо, руку от груди не отнимая, а Илья никак замолчать не мог, у него злые слёзы водопадом текли, и дышать было трудно-трудно, а слова всё не кончались, впервые в жизни выход найдя, — знаешь, как обидно, когда из школы детей родители забирают, обнимают, спрашивают как дела? Меня в жизни никто не обнимал! Никто из школы не забирал, не водил в парк или в кафе, в одну только церковь на проповеди! Меня, кроме учителя в школе, никто не хвалил никогда! Я приносил пятерки и грамоты, а ты отчитывала меня за гордыню. Хочешь запереть? Запирай, бей, кричи, что от этого изменится?! Я не поверю в твоего сраного Бога — его нет!       Старушка тогда действительно заперла его в тёмном и сыром сарае, а через три дня Илью, грязного и голодного, вытащили полицейские и социальные работники — бабушка умерла. Он плохо помнит первые дни после, только бесконечный поток сочувствующих знакомых и дальних родственников, грустную маму и злого отца, а ещё красную спортивную сумку и обшарпанную дверь детского дома.

***

      Оглядываясь назад, Илья действительно жалеет, что так обидел бабушку, что не извинился. Возможно, будь он рядом с ней, а не в рассохшемся сарае, он смог бы помочь ей, вызвать скорую или хотя бы добежать до соседей, но жизнь, как история — она не терпит сослагательного наклонения. Его жизнь была бы другой, это правда, но была бы она лучше? Никто не сможет ответить на этот вопрос.       Детство уже давно не всплывало в его памяти, и сейчас нет никаких причин придаваться грустным мыслям и воспоминаниям, но тоска отчего-то не отступает, скребётся внутри неприятно, и Илья ёжится, с кровати вставая. Во всём этом наверняка виноват какой-нибудь дурной сон, они частые ночные гости — после тяжёлого рабочего дня никогда не снится ничего хорошего.       Телефон на тумбе раздаётся противной мелодией, и Илья жалеет, что не может включить беззвучный режим хотя бы в свой выходной: всегда быть на связи — одна из его прямых рабочих обязанностей:       — Слушаю.       — Здравствуйте, Илья Владимирович, — женский голос с той стороны приятный, но абсолютно незнакомый, заставляет невольно напрячься, подбираясь.       — Здравствуйте, по какому вопросу?       — Надежда Эдуардовна передаёт вам пламенный привет. Вы любезно согласились помочь ей с некоторыми проблемами, и она рекомендовала Вас как исключительного специалиста. Не могли бы Вы встретиться со мной сегодня и выслушать мою просьбу? Я обещаю, что не займу у Вас много времени.       Тело невольно расслабляется, и с губ срывается вздох облегчения: по крайней мере, его не вызывают на место преступления или что-то в этом духе. Незнакомка на том конце всё ещё несколько смущает, но Надежда Эдуардовна, безусловно, весомый аргумент для того, чтобы хотя бы выслушать чужую просьбу. Помощь кому-то вроде Шевченко и её друзей обязательно зачтётся в дальнейшем. У него всё ещё выходной, и Илья не горит желанием покидать квартиру, но любопытство и предчувствие новых полезных знакомств фактически не оставляют ему выбора:       — Я могу подъехать после обеда, диктуйте адрес.