Одуванчики

В этой жизни просто или безболезненно получить что-то действительно ценное нельзя: хочешь много денег – трудись в поте лица или учись воровать их у тех, кто трудится, нуждаешься в друзьях – сначала получи настоящих врагов, мечтаешь о хорошей жизни – найди в себе силы вылезти из того говна, в котором родился. Никто не подаст тебе готовых решений просто потому что ты считаешь, что этого заслуживаешь. Никто не станет заботиться о тебе, толкать тебя к вершине, просто ради того, чтобы ты был счастлив. Никто не будет любить тебя больше, чем ты сам. И получается, что при всей сложности, неудобстве и несправедливости жизни, она до банального проста – ты либо двигаешься вперед и растешь над собой, либо умираешь. Люди очень любят все извращать: они усложняют, ставят множество условий для самих себя и окружающих, пытаются найти всему объяснение, дать название – показать свой призрачный контроль над ситуацией, которая изначально вне их власти. Потому что сколько бы люди не упивались собственной властью – ее нет. Нельзя подчинить себе то, чему ты подчинен сам, судьба и ее злой рок всегда будут стоять выше муравьев, что возомнили себя богами. Эта злодейка с удовольствием напомнит человеку правила игры: смерть всегда отстает лишь на шаг. Нельзя замедляться, нельзя прятать голову в песок, словно страус, и возвращаться к тому, что было тоже нельзя. Потому что этого уже нет. Жить настоящим, неустанно развиваться, расти и бросать позади тех, кто не успевает за тобой, не оборачиваться, не тянуть на себе – это всегда самое сложное, но однажды научившись этому, ты уже никогда не сможешь по другому. И не захочешь. В конце концов, рядом с тобой остаются лишь те, кто действительно успевает идти с тобой нога в ногу, кто готов пожертвовать всем, чтобы сегодня стать лучше, чем был вчера. Только за таких людей стоит держаться, только им сопереживать и помогать в трудную минуту, только по ним стоит горько плакать и только их нужно вспоминать, потому что только среди них ты найдешь свое место. Дима свое место нашел и своих людей тоже, быстрее многих, но едва ли легче. Он по канавам ползал, на кладбище жил и к двадцати шести годам видел намного больше, чем положено в его возрасте. И с его полом. Он людей живьем в землю пару раз в неделю закапывает, а трупы и того чаще, он давно не обращает внимание ни на свой пол, ни на чужой, и на цифры в паспорте не смотрит – ничего, кроме дат для безымянных могил ему это не даст, но вот остальные люди таким антисексизмом редко отличаются. Любой, кто еще не встречал его лично, кто не слышал страшных слухов о нем, чувствует внутреннюю необходимость напомнить ему «его место», показать собственное мнимое превосходство. Такие люди позволяют себе не выказывать уважения, открыто пренебрегать его предупреждениями и прилюдно поносить его, они чувствуют вседозволенность просто из-за того, что природа наделила их «правильной» сущностью. Дима себя неправильным никогда не считал, что бы кто не говорил, он своей природой гордился и от красоты, что ей дана, убежать не пытался, а подчеркивал ее, совершенствовал, подгоняя под рамки собственных идеалов. Он не пытался от лишнего внимания убежать, обделенный им в детстве, он целенаправленно его привлекал, завязывая новые знакомства, заводя полезные связи. Ни о какой уверенности в себе в начале пути речи не шло: он боялся сказать что-то не то, не так посмотреть. Боялся, что его выкинут на улицу точно так же, как его родная мать когда-то. Он думал, что ничего никогда не добьется, что действительно годен только полы мыть, да детей рожать. Хевард-Миллс потратила очень много сил и времени, чтобы выбить эту дурь из его головы и Дима всей душой ей за это благодарен, она единственная всегда была уверена, что он со всем справится, все преодолеет и когда-нибудь будет действительно счастлив. Линда учила его эмоциями управлять, страх скрывать и неуверенность, учила запах контролировать и с сущностью своей ладить, а не враждовать. Она объяснила, как от влияния феромонов чужих спасаться и как своими на чужой разум влиять, и он будет ей долг за знания эти до конца жизни отдавать. Даже если она сама за них ничего не просила. Она до сих пор ничего у него не просит, за любую помощь ему деньги предлагает, контракты с ним заключает серьезные, а на любые его попытки уступить в стоимости или чем-то другом, злится и как ребенка маленького его отчитывает, только что по рукам не бьет, хотя ей очень хочется, он знает. Линда всем его успехам, как своим радуется и она всегда готова принять его обратно, если что-то пойдет не так. Дима не может знать наверняка, но ему кажется, что именно так должны выглядеть нормальные отношения с матерью. Он уверен, что ему невероятно повезло встретить в этом огромном и абсолютно не дружелюбном мире Линду. На самом деле, ему не только с Линдой повезло. В свои четырнадцать, оставшись без родительской опеки и крыши над головой, он думал, что весь мир его ненавидит, что он никому не нужный неудачник и судьба его – сдохнуть от холода где-нибудь на скамейке в парке. Однажды он решился рассказать Череватому о том, через что прошел, тот то ржал, как конь, то рыдал в три ручья, но в конце истории сделал удивительно интересный вывод: - Так ты у нас у Христа за пазухой, Димас, а? – Омега свое удивление очень хорошо помнит, он себя везучим не считал никогда, наоборот одни несчастья к себе притягивал и окружающих людей в своем болоте топил, но Влад с ним был в корне не согласен. Он тогда сказал, пожалуй, самые мудрые слова за все то время, что они знакомы, до сих пор ничего умнее Дима от него не слышал: - Сейчас вокруг тебя люди, которым ты доверяешь и которые жизнь за тебя отдать готовы, у тебя бабла, хоть жопой жуй, свое дело, от которого ты в восторге и несравненный я под боком. Че тебе еще надобно? – Влад не смеялся и не врал, он не издевался, Влад просто Диму обнял и сказал серьезно-серьезно: - Тебя выкинули, обидно и больно, да. Но тебя нашли. Разве что-то, кроме этого имеет смысл? И это правда оказывается важнее всего остального: у Димы семья есть, пусть своеобразная, но они его любят, а он любит их, у него деньги есть, чтобы одеваться так, как хочется, есть, что хочется и жить так, как хочется, у него свой дом и квартира есть, несколько машин, куча подчиненных и несколько странных, но самых лучших на всем белом свете друзей. Дима, по большому счету, счастлив. Наверное.

***

- Что ты от меня опять хочешь, дорогой? – На старой крошечной кухне противно пахнет жженым сахаром, пару минут назад они сожгли очередную порцию карамели и теперь сидят у распахнутого окна в попытках не задохнуться. Ковш, безвозвратно утерянный в слоях черной жижи и копоти, топится в заткнутой раковине и Дима смотрит на него с неподдельной жалостью: он знает, что этот был ее любимым. - Съезжай от этого придурка. – Он на нее даже не смотрит, и так знает, что она опять глаза закатывает так, что собственный мозг наверняка видит. В детстве, когда она с дядей Яшей спорила, это всегда казалось чем-то крутым или забавным, она словно одним видом давала понять, что думает обо всех нравоучениях разом. Сейчас чужое упрямство лишь раздражает и злит. - Дима, я конечно непостоянна в своих желаниях, но не настолько, чтобы передумать за полчаса. – Ее тон снисходительный, мягкий и тягучий, словно она ребенку что-то простое и очевидное объясняет. – Я все еще не собираюсь его бросать и уезжать не собираюсь тоже. Лучше скажи, ты тятю давно навещал? Я все никак не выберусь, времени не хватает. Кругленький чайник аккуратно встает на газовою плиту, уже остывший сожженый ковш отправляется в мусорное ведро под раковиной, из которой постепенно уходит мутноватая вода. Она на Диму не смотрит совсем: преувеличенно внимательно за огнем следит, за конфетами и пастилой в ящик лезет, сообщения на телефоне проверяет, но к нему не поворачивается. - На день рождения ходил. Я букет и от тебя подарил тоже. - Вода закипает и она чай в двух надтреснутых чашках заваривает, не из пакетиков, как обычно, а заварку достает, свою любимую, с сушеными яблоками и мятой. – В сентябре будем памятник менять, старый кто-то разбил, некрасиво. - Да, памятник – это хорошо. – Она чашки на подоконник опускает, тарелку со сладостями ему в руки сует и рядом с Димой садится. – Когда будешь заказывать – напиши, я тоже что-нибудь закину, а то как-то совсем паршиво получается. - Ладно. Они сидят в тишине, коленями сталкиваются на узком подоконнике и чай пьют. Он вкусный, не горький совсем, хотя дочерна завариться успел, кусочки яблок крошечные совсем на поверхности плавают, они не сладкие совсем, если раскусить, кислые, но это неплохо, после этого пастила слаще кажется. В помещении все еще неприятно пахнет жженым сахаром, но за ароматом чая это почти незаметно. - Ась, ты дура. – Он не сомневается в этом ни на секунду: умная в таком ужасе жить бы не стала. - Спасибо, дорогой. Я знаю. – Она улыбается весело, но глаза у нее больные, совсем не радостные: в них печали сейчас больше, чем в его собственных и от этого сердце в груди сжимается до боли. Ее обнять хочется, утешить, но у него чашка в руке и блюдце со сладостями на коленях, а позади окно настежь распахнуто. - Я был у Линды недавно, она жаловалась, что так никого и не нашла на твое место. – Чай уже почти остыл и больше не кажется таким вкусным, он кислит сильнее положенного и на языке неприятно оседает, вяжет. - Она бы взяла тебя обратно. - Я бы не пошла. – Она чашку из рук у него выдергивает, в раковину ставит, а тарелку со сладостями в ящик возвращает. Из открытого окна капать начинает и они его закрывают, чтобы деревянный подоконник не мочить, он и так на ладан дышит. В зале грязно: на стареньком деревянном полу одежда с книгами валяется, склад из кружек, пятна от кофе на белом, когда-то мягком ковре, стекло на стеллаже разбито и часть осколков все еще лежит на полках внутри, только потрепанный диван у стены выглядит хоть сколько-нибудь презентабельно, он протерся и местами поменял цвет, на металлических ножках отвалилась краска, но он хотя бы был чистым. Дима забрался на него с ногами, стараясь не касаться мусора, что разбросан вокруг. - Я могу взять тебя к себе. – Ася тоже на диван целиком забирается, ступни отряхивает и глядит на него, как на идиота, без отвращения, с веселой жалостью, но лишь мгновение: - Нет, спасибо. – Она ноги под себя подбирает, усаживаясь поудобнее, смеется легко, радостно, но снова на него не смотрит, лишь поверх плеча, куда-то в стену с ободранными обоями. - Только этого для счастья не хватало. Как-будто она помнит, что такое счастье. В ней от знакомых с юности радости и довольства уже ничего не осталось. В ее холодильнике лекарств больше, чем еды, а в комнате обыкновенная свалка. С каждым визитом в ней жизни все меньше, она как эта уродливая квартира – гниет и разваливается, но абсолютно ничего с этим не делает. Все ее руки в синяках, ногти сломаны и на пальцах, раньше всегда ухоженных, мозолей больше, чем здоровой кожи, у нее глаза красные, опухшие, и волосы грязные настолько, что кажется будто на них бутылку масла опрокинули, она на правую ногу прихрамывает и шеей почти не двигает, потому что на той наверняка весь тональный крем, что был дома. Она не выходит на улицу, не работает, не общается ни с кем, кроме Димы и того придурка, который превратил ее существование в один нескончаемый ад. Конечно она пока еще может рассуждать о том, чего ей не хватает для счастья, но скоро ей не хватит для него жизни, уже не хватает, и тогда рассуждать будет поздно. - Ты скоро умрешь. – Он взгляд ее поймать пытается, а она глаза закрывает и улыбается-улыбается-улыбается: - А ты закатишь мне самые шикарные похороны, дорогой. – И в одной этой фразе искренности больше, чем в любом ее взгляде, в любой улыбке. И это страшно. - Не смешно. – Потому что ей всего тридцать два, потому что она умная и красивая, потому что она ему родная, а у него не так много действительно близких людей на этом свете, потому что он ее любит. - И не должно. – Она впервые за вечер так открыто в глаза ему смотрит, серьезная и уверенная, она никогда не сомневалась, не сомневается и сейчас. – Смерть – это всегда грустно, Дима. Я не хочу умирать, я боюсь смерти, но жизнь для меня – синоним страдания и заставлять меня мучатся, жестоко даже для тебя. - Я тебя люблю. – Звучит почему-то беспомощно и разбито, совсем не так, как ему хотелось бы. Он на нее побитой собакой смотрит, одними глазами передумать просит, сейчас с ним уехать и никогда сюда больше не возвращаться, а она только головой качает и к нему тянется, обнимает крепко-крепко, по волосам гладит, укачивает, словно ребенка и плачет, а улыбка ее глупая, словно к лицу приклеенная, с губ не сходит. - Все будет хорошо, дорогой. – Ее шепот добрый и ласковый, такой же, как был у ее отца в злополучный декабрь.

Но ей он почему-то не верит.

***

- Бля, она у тебя реально дура. – Влад четвертую банку пива в общую кучу на полу скидывает и за новой к кофейному столику тянется, у них там сегодня целый бар разложен. – Давай я ее спизжу, никаких проблем не будет. Ее мнения спрашивать не придется и хахаля ебнуть в процессе можно, сплошные плюсы. - Ага, а потом она ебнет тебя. Уверен, что второй раз из могилы вылезешь? – Череватый задумывается, бороду свою козлиную трет и кивает, но как-то без былого энтузиазма. – Вот и я нет. Дима новую банку открывает, глоток делает и кривится в отвращении: сколько бы лет не прошло, пиво вкуснее не становится – все та же разбавленная моча. Обычно он его за километр обходит и Череватого оттаскивает, но сегодня можно, сегодня весь день от ссанья на вкус ничем не отличается, напитки должны соответствовать. - Ну, всегда можно ее посадить или его. Я в жизни не поверю, что не за что. - Хорошая идея, Влад. Давай посадим на пожизненное моего единственного родственника. Дядя Яша с того света вернется, только чтобы меня собственноручно придушить за такое. - И тогда у тебя будет не один родственник! Ищи во всем плюсы, красавчик, нельзя вечно быть унылым говном. – Влад хочет еще что-то добавить, но его дверной звонок прерывает, заходясь неприятной трелью на всю квартиру. – Я открою, сиди, нытик. - Я не плачу! – Непритворное возмущение в его голосе Череватого только смешит, тот с места поднимается спешно и, диван обходя, уложенные черные волосы растрепывает в гнездо превращая, Дима хочет в него банку кинуть, но тот уже в прихожей исчезает, добавляя непривычно серьезно: - Это пока. Лина в комнату влетает, словно маленький ураган, на Диму с объятиями набрасывается, что-то про счастливое будущее орет, про спасение от всех бед и время, которое нужно кому-то дать. Слегка захмелевший Матвеев в этой какофонии звуков с огромным трудом отдельные слова различает и общую суть не улавливает совсем, он Лину с себя стянуть пытается, но та словно приклеилась и отлипать явно не собирается. Влад где-то сбоку истерическим смехом заходится, но девушку оттащить помогает, та на диван посередине садится, Череватого в угол сдвигая, но тот даже не возмущается, до его любимого пива так тянуться не надо, только из чистого любопытства спрашивает: - С чего внезапные приливы нежности? Ты выиграла пару миллиардов и теперь бросаешь нас на произвол судьбы? - Ага, уезжаю на Мальдивы с парой красивых маленьких мальчиков, письма можешь не писать, я адреса не дам. – У Влада лицо искажается, словно он лимон с кожурой в пасть засунул, а Лиза смеется весело и звонко, по плечу его пару раз хлопает и к себе в объятия утягивает, подозрительно сильные для своей крохотной комплекции, и Дима, видя его сереющее от нехватки воздуха лицо, искренне радуется, что в этот раз издеваются не над ним. Цепкие маленькие руки Череватого на свободу выпускают, только когда он откровенно скулить, моля о пощаде начинает, а Лиза на диване разваливается, ближайшую к себе газировку хватая. – На самом деле, я просто узнала, где тот бессмертный сидит, что к Диме лапы в клубе потянул. - Ну ка, удиви меня, мелочь. – Влад подбирается сразу и глаза его блестят нездоровым интересом, он насилия жаждет с того момента, как об этом инциденте услышал. Не потому что Диму обидели, его блин обидишь, а потому что кто-то на репутацию его святая святых зуб положил. Все знают, что чинить бедлам в клубе Череватого может только сам Череватый, остальным он таких косяков на своей земле не прощает. - Это Левин, который Гецати на крупную сумму нагрел в прошлом месяце. Он сейчас активно пытается закрепиться в каком-нибудь районе, пока по его душу алан не пришел. Угадай с трех раз, какой он выбрал? - Мой. Почему всегда мой? Я что, недостаточно устрашающий? - Он едва не плачет от негодования, пытается брови хмурить и дышать тяжело, сердито, но хлюпающий от подступающих слез нос выдает его с головой и Лиза смеяться начинает, едва своей колой не захлебываясь. Она кашляет, выпрямляясь на диване и Дима чисто на автомате ей по спине стучит, прописные истины озвучивая: - Тебя из изолятора меньше недели назад выпустили. О том, что тебя на пожизненное отправить хотели вся Москва знает, Владос. Конечно, все в твой район полезут, скажи спасибо, что не сразу в квартиру. - Ну спасибо, бля! Перестреляю скотов ебаных. – Влад сопли глотает, слезы рукавом утирая и весь его внешний вид абсолютно не вяжется с теми страшными угрозами, что из его рта сейчас вылетают. Дима смешок усталый себе позволяет: - А еще меня нытиком называл. - Я не плачу! - Ага, просто соплями давишься. – Матвеев с дивана поднимается и водителю сообщение набирает, собираясь спешно. Если он не хочет тоже тонуть здесь в собственных слезах, ему стоит вернуться домой до того, как действительно захочется разрыдаться. – Я домой поеду, завтра спишемся и решим, что с этим Левиным делать. - Мне твоя помощь не нужна, я сам справлюсь! – Влад уже икать начинает, а слезы все не прекращаются. Ему не стыдно ни капли, мужчины тоже люди, все плачут, когда хотят, это нормально. Ему стыдно, что плачет он, хотя реально плохо тут Диме, но того разве расколешь. Он со своим панцирем из непробиваемого ебала даже в одиночестве наверняка не расстается. - Ага, еще скажи, что яму ему сам рыть будешь. Не переживай, я не ущемлю твое хрупкое достоинство, мне просто нужно будет знать количество трупов заранее, у меня земля кончается. Прощаются они довольно скомкано, Лиза дверь за Димой запирает и Влада в комнату уводит, на диван сажает и салфетки неизвестно откуда достает, сопли ему утирает, словно ребенку, воды ему приносит: - Мама спрашивает, когда лучше Леву привезти. Он соскучился по тебе. - Вот как с Левином разберемся, так сразу пусть и привозит. – Он носом заложенным шмыгает, но уже не плачет, он взрослый состоятельный мужчина, он может справится со своей истерикой самостоятельно. Лиза улыбается устало, но тепло, щелбан ему заряжает, прямо по центру лба и начинает завалы из бутылок на полу разгребать. Он ей помогает конечно, когда окончательно успокаивается и за уборкой даже слегка трезвеет. Ровно настолько, чтобы спросить: - Мы можем украсть Димину сестру от ее сбрендившего истинного? - Можем конечно, в чем вопрос. - Она страшная, когда злая. – Лиза на него, как на идиота смотрит и Влад полон праведного возмущения, но она лишь плечами пожимает и возвращается к мытью загаженного ей же стола: - Я тоже. – Она губку в мусорный пакет отправляет и кусок бумажного полотенца берет, чтобы разводы со стекла убрать. – А еще, я узнала про того альфу, который Диме помог. Правда, я все еще не понимаю, зачем тебе это. - Меньше знаешь – крепче спишь, коротконогая. Есть что-то интересное? - Ты даже не представляешь сколько. – Влад пакет мусорный к входной двери ставит, на диван усаживается, а Лиза две чашки чая с кухни приносит и пакет с конфетами, его любимыми. Он с удовольствием несколько в рот оправляет и едва удерживается от того, чтобы руки в предвкушении потереть: - Рассказывай.