На месте пепелища, давно разобранного, оградка невысокая стоит и памятник, кем-то разбитый бессовестно, возвышается. Мрамор отколотый сиротливо у калитки открытой лежит, Дима давно его вынести просит, да у гробовщиков руки всё никак не доходят — работы много в последнее время, конец августа, сентябрь, самый сезон для них. Сюда люди в эти месяцы часто захаживают: любимых в последний путь провожают, могилы к зиме готовят, убираясь, родственников навещают перед осенью, когда дорожки протоптанные ливнями смоет, и до мая никто не явится больше.
Но даже с толпами людей несчастных на кладбище спокойно: тут нет ветра сильного, он за деревья вековые проникнуть не может, дождь сюда лишь изморосью мелкой просачивается, о ветви густые разбиваясь, здесь никогда света яркого не бывает, не бывает машин шума или смеха счастливого, тут удивительно тихо всегда, даже если люди кричат во весь голос, о пощаде умоляя. Дима рад, что место это ему принадлежит: он здесь отдохнуть может, спрятаться от гомона надоедливого, от обязанностей своих, от друзей, что иногда ничего, кроме отвращения к себе, не вызывают — может себя послушать, а не окружающих, мысли свои, желания. Это бы стоило всех потраченных денег, даже если бы он с некрополя никаких доходов не имел.
Кто бы мог подумать, что сдача помещений в аренду и продажа оружия вместе будут приносить куда меньше денег, чем один большой город мертвых, правда? Продажа мест на кладбище, гробов, памятников и крестов, услуги ритуального бюро и гробовщиков, живые цветы, венки и траурные ленты — он начинал всё это лишь для того, чтобы собственное преступление навсегда скрыть, потом, чтобы память о родном человеке осталась, а затем, чтобы неугодных за скромную плату здесь закапывать, а не по лесам с лопатой бегать, но он заработал на этом состояние, которого хватило, чтобы собственное дело расширить и власть преумножить, он заработал на этом больше, чем человек может потратить за всю свою жизнь. И продолжает.
Дима своё дело любит трепетно и нежно, что бы кто не говорил: он всю душу в это вкладывает и от подчиненных своих требует того же. Его штат куда меньше, чем у Влада или Линды, его не сравнить с мини-армией, что собрала Надежда Эдуардовна, но его люди такие же, как он, они делом своим горят, удовольствие от него получают, оттого оно и процветает, развиваясь неустанно, конкурентов топя быстрее, чем те что-то предпринять успевают. Для него работа образом жизни стала, её смыслом, и как бы сильно он от неё не уставал порой, как бы от обязанностей не уклонялся, на бедную Лину всё спихивая, он любить детище своё от этого не перестаёт.
— Почему начальник у нас — ты, а работаю всё время я? — Лина нудит недовольно, чай из термоса в кружку одноразовую наливая. До сентября еще три дня, но лето уже сдало свои позиции, уступив место осенней слякоти и холоду. Солнце, что рано утром освещало дорогу к кладбищу, спряталось за тучами тяжёлыми, стоило только ко входу в некрополь оказаться. Иногда Лина думает, что это место проклято, и упрашивает Диму от него избавиться, чтобы карму свою хоть немного очистить, но тот только улыбается страшно, глазами стеклянными в самую душу ей заглядывая, и молчит так, как только он умеет: громко и многообещающе.
— Потому что я — начальник, а ты делаешь, что велено, — чай уже остывать начинает, и вкус его совсем теряется, но всю воду, что в запасах сторожки была, они уже выпили.
— Зачем ты над бедной девочкой издеваешься, дорогой? Попросил бы лучше водителя своего помочь, он явно сильнее нас будет, — Ася говорит тихо и гласные проглатывает забавно, у неё от усталости язык заплетается. Она на заборчике низеньком сидит, ноги больные вытянув расслаблено, и горький растворимый кофе хлещет, что у гробовщиков из личных запасов выпросила. Дима бы ей позавидовал, будь это что-то нормальное, а не три в одном из местного ларька, а так, только посочувствовать выходит.
— У Виктора грыжа, ему нельзя тяжести таскать, — Дима на землю сырую садится, а Лина головой трясет недовольно, бревно небольшое к нему подпихивая.
— Придатки застудишь, изверг, — она рядом плюхается, к нему прижимаясь поближе, погреться немного пытаясь, и возмущается, — а нам можно, да? Мы же омеги, между прочим, нежные существа, созданные для любви и ласки, а не для погрузочных работ.
Дима смеётся легко, к себе подругу продрогшую прижимая, Лина голову со вздохом страдальческим на плечо его опускает, талию тонкую руками своими оплетая, и продолжает бурчать недовольно, но беззвучно почти, чисто для галочки. Ей теперь не так холодно, можно и сжалиться. Ещё бы сидеть на чём-то помягче прогнившей деревяшки.
Мелкая изморось сильнее становится, щёки колет неприятно, и Дима капюшон на голову натягивает, недовольно ворот до самого подбородка натягивая. Погода сегодня физическим нагрузкам совсем не благоволит, но, если они не займутся уборкой сегодня, её придется отложить до следующего свободного дня. Или до весны, а памятник он поменять хотел до октября — плита мраморная, уже готовенькая, на складе лежит в ожидании.
— Кушать хочется, — Лина хнычет совсем, как ребёнок маленький, руки под толстовку чужую запускает и с чувством за бок щипает, внимание привлекая. Дима от боли дергается, шипит недовольно, а девушка улыбается хитро, в глаза тёмные заглядывая. Ася рядом кофе давится и смеётся, едва с ограды на землю не скатываясь. — А нечего меня игнорировать, большой брат, в следующий раз — укушу, понятно?
— Я не игнорирую тебя, я прошу Виктора заехать в магазин, или ты думаешь, что еда здесь сама появится? — он сообщение набирает, и водитель отзывается в ту же секунду, словно только этого и ждал, пишет, что в кафе, начальством облюбованное, заехал и взял пару блюд навынос, знал будто, что проголодаются. Дима его за водой заехать отдельно просит, купить пару бутылок пятилитровых, чтобы разграбленные запасы рабочих пополнить, и Виктор любезно сообщает, что купил несколько бойлерных бутылок с помпой. Чудо, а не мужчина.
Лина ладонь во внутренний карман ветровки расстегнутой запускает проворно, в поисках чужой заначки, и Дима не устаёт поражаться чужой наглости. Он по рукам чужим небольно совсем бьёт, посягательства на запасы свои прекращая, а девушка губы дует обиженно, глазами весёлыми из-под шапки сверкая:
— Я знаю, что ты всегда с собой что-нибудь вкусное таскаешь.
— И что?
— Делись, — она в бок пихает несильно и снова руки свои загребущие к куртке его тянет, в поисках чего-то съедобного, но Дима с бревна поднимается проворно и ветровку застёгивает, к сестре пересаживаясь. Забор больно в ягодицы упирается, но лучше так, чем без экстренных запасов остаться. — Дима!
— Нет, — он взгляд её яростный спокойно выдерживает, только руки на груди складывает, недовольство собственное обозначая, а Ася с ограды всё-таки скатывается и хрипит, от смеха на земле холодной задыхаясь. Она икает и хихикает противно, даже когда, отряхнувшись, его место на бревне рядом с Линой занимает. Девушка сразу к старшей омеге под бок устраивается, улыбается довольно и кулак ей подставляет, довольная:
— Правильно, так его. Пусть он жопу на заборе отбивает, а мы с Вами нормально посидим, со всеми удобствами, — Ася девушку к себе прижимает, теплом делясь и смеётся, кулак отбивая:
— Омежья сила?
— Омежья сила, — Лина кивает с чувством, и лицо у неё серьёзное-серьёзное в этот момент, Дима бы поверил, если бы не глаза её, радостью на весь погост сверкающие.
— Сговорились на мою голову, — он головой качает в притворном негодовании, но улыбка лёгкая на губах тонких его с головой выдает, — я тоже омега, между прочим.
— Мест нет! — они в один голос твердят и смеются, и Дима не может не посмеяться вместе с ними. В компании родных людей удивительно легко чувства открыто проявлять, не таясь, они ведь не осудят, поддержат и помогут в меру возможностей своих, это сердце греет, щемящей нежностью наполняя.
Но разве можно такое отношение к начальству игнорировать, вопиющую фамильярность безнаказанной оставить? Лине, безусловно, он всё это простит и не задумается, но пройтись по нервам чужим в отместку — дело чести.
— Сделал гадость — на сердце радость, да, Лина? — улыбка её исчезает бесследно, и лицо в такой муке, таком отвращении искажается, что Дима понимает: в точку попал. — Влад будет пищать от восторга, когда узнает, что ученик превзошел учителя.
— Почему всегда Череватый? Что я тебе такого сделала, начальник?
— Потому что вы похожи, — Лину всегда из себя любое сравнение с Владом выводит. Дружба у них такая, не совсем здоровая: они друг друга ужалить при каждой встрече пытаются, задеть побольнее, и радуются, как дети малые, если выходит. Они оба с пеной у рта доказать пытаются, насколько разные, и полностью сходство, что за годы дружбы накопилось, игнорируют.
— С кем, с чёртом этим поганым?! — она с места нагретого вскакивает, готовая тирадой яростной разразиться, щеки её краснеют от злости, и она воздуха побольше в грудь набирает, готовая на всю округу кричать в негодовании, но у Димы телефон звонит, и Лина под бок теплый возвращается, раздражённая до предела.
— Да, Вить. Ты приехал?
— У машкинского входа скоро буду. Вы у сторожевого дома? Я принесу продукты. — Настроение портится стремительно, следы веселья с лица его срывая: идти туда совершенно не хочется. Но заставлять Виктора тяжести тащить было бы низко, к тому же, его потом обратно не отправишь, помогать останется, сердобольная душа, и надорвётся непременно, а с Кириллом Дима встречаться до следующего четверга желанием не горит.
— Я подойду забрать с кем-нибудь, — тяжёлый вздох с губ непроизвольно слетает, и Виктор, озабоченный неудобством чужим, сопротивляться пытается.
— Я сам могу, Дмитрий Алексеевич, тут ничего тяжелого нет, — да, всего-то литров тридцать воды в бутылках, ничего тяжёлого: безалаберность чужая всегда нервирует. Омега раздражением вспыхивает, словно спичка и голос его холодным становится, недовольным.
— Я подойду ко входу. — Больше всего в Викторе Дима ценит проницательность: мужчина всегда его настроение улавливает и подстраивается плавно, чтобы из себя начальство не вывести, он делает всё, чтобы чужой эмоциональный фон выровнять и спокойствие омеге вернуть.
— Конечно, простите. Я буду на месте через восемь минут.
— Хорошо. — Дима звонок сбрасывает и с забора неудобного встаёт, плечи расправляя. Он всё ещё недоволен необходимостью переться через половину кладбища к практически заброшенному входу: там ведь даже дороги нормальной нет, тропа полузаросшая осталась, но мысли о вкусной еде и нормальном чае сильнее любых неудобств. Дежурная бригада сейчас как раз должна вернуться на обеденный перерыв, можно вырвать их на пару минут и забрать припасы. В конце концов, вода там и для них тоже.
— Виктор приехал? — за этот небольшой телефонный разговор Лина, казалось, весь боевой настрой растерять успела, сидит, как ни в чём не бывало, чай отвратительный прямо из термоса пьет. Как только на себя не проливает, со сломанным-то клапаном.
— Подъезжает. Пойду встречу. — Мышцы ног затекли в неудобном положении, и стоять прямо теперь неудобно, почти больно. Дима морщится недовольно, голени рукой проминая, насколько сил хватает: рано ещё на части разваливаться, они даже половины запланированного сделать не успели. Сестра смотрит с беспокойством лёгким, ненавязчивым, и Дима улыбается, головой качая. Ни к чему эти напрасные переживания по пустякам.
— Тебе помочь?
— Не стоит. Я дежурку с собой дерну. — Бригада как раз в сторожку заходит: чумазые все, словно сами из могил вылезали, а не трупы там закапывали, просто форменные свиньи. Душ, что ли, им поставить, бедным? Ехать домой в кладбищенской земле с макушки до пят вряд ли приятно, убирать ещё потом приходится наверняка. Летом они из шланга споласкиваются спокойно, но в холодное время года даже альфы так здоровьем рисковать не будут. Дима к сторожке идёт, мусорный пакет с собой забирает и уже пустой термос, а Лина ему вслед кричит:
— Не надрывайся только, ладно? Не хочу с тобой по врачам бегать. — Но всё равно будет, если придется. Она всегда ругается на него, кричит и драться лезет, обижается потом и не разговаривает, но Дима знает: это от того, что она беспокоится, боится за него так же, как за дочку свою маленькую, как за всех своих подчинённых.
Лина в открытости своей на вулкан неспокойный похожа, она словно взорваться готова от чувств, что её переполняют, будь то радость или печаль. Это подкупает. Диме всегда легче становится, стоит ей рядом появиться, она словно эмоции за них двоих испытывает, а он своё спокойствие сохраняет и рациональность, сиюминутным порывам не поддаваясь. К тому же, она действительно им дорожит, совсем не скрывая этого: всегда самочувствием его интересуется, витамины ему таскает, противовоспалительные, у неё в машине всегда запасной зонт лежит и теплая толстовка его размера, она вместе с ним грустит и радуется, вместе с ним злится, обнимает его, когда ему плохо, именно так, как нужно, отвращения не вызывая, только нежность.
Дима ей тоже дорожит, просто проявляет это иначе, как умеет: семейный бюджет её увеличивает, нагрузку распределяет, сам с трупами работает, он противный травяной чай ей в офис таскает мешками и с Луной сидит в свободное время, обнимается с ней, даже когда совсем желания нет, чужую потребность в нежности утоляя, сигаретами делится и даже из одной кружки с ней пьет спокойно. А ещё у Лины ключи от его дома есть, только у неё и у Влада, потому что он им верит, как себе, и это тоже его способ любовь показать — довериться.
Гробовщики все от дел своих отрываются, стоит начальству порог избы пересечь, вытягиваются, словно солдатики и на Диму смотрят внимательно, команд ожидая. Начальник дежурной бригады ближе подходит, улыбается дружелюбно, дырками во рту сверкая без стеснения. У него двух передних зубов уже пару месяцев нет — особо буйный покойничек по лопате ударил, когда закапывали и работник черенком прямо по губам получил, Дима помнит, мужчине губу зашивать пришлось. От услуг стоматолога тот отказался, смеялся и говорил, что боевые шрамы его нисколько не портят.
— Добрейшего денёчка, Дмитрий Алексеевич. Помочь с чем-то?
— Здравствуй, Мить, — Дима руку крепкую пожимает спокойно и рабочих оглядывает. — Выдели пару ребят ненадолго. Виктор вам воды привез, сходить нужно.
— Да в чём вопрос! Скажите только, где забирать, мы сходим.
— До машкинского пройдемся.
— Это к церкви заброшенной? — Дима не отвечает ничего, из сторожки выходя, и рабочие за ним тянутся нестройной шеренгой: кто-то покурить выходит, а кто-то за начальством на дорогу шагает безрадостно. Дима их понимает: он тоже не хочет туда идти, ничего хорошего там нет — лишь разруха, тоску нагоняющая.
Дорога к кладбищу церковному обнищала много лет назад: жилых домов в той стороне не осталось совсем, все заброшенными стоят, загнивают без внимания людского, без хозяев давно на этом самом кладбище лежащих. На дороге объездной, что там проходит, машин почти не бывает: опасная она, поворотов много и видимости нет, деревья мешают, да и не поедет туда никто, чтобы некрополь посетить — у могил, что там расположены, давно нет никого живого, кто память бы о них сохранил.
Чем ближе к проходу между кладбищами группа подходит, тем печальнее картина вокруг становится: заброшенные захоронения, разбитые памятники и ограды ржавые, от ветра легкого трещащие. Каменная кладка под ногами пропадает, уступая место земле рыхлой, в ботинки впитывающейся, и траве высокой, нетронутой никем, деревья всё толще становятся, выше, и мир вокруг темнеет, в сумерки погружаясь: ветви широкие света совсем через себя не пропускают, не дают покой усопших нарушить.
Дима спокойно вперёд идёт, мужчин за собой вглубь погоста уводя, а те шепчутся тревожно, по сторонам оглядываясь, и крестятся, молитвы читая. Здоровые лбы ведь, шкафы под два метра все до единого, а кладбища заброшенного, словно дети малые, боятся. Нет смысла мёртвых страшиться, им ли не знать: живые люди куда страшнее.
На выходе из некрополя забор покосившийся, он за годы прошедшие не изменился совсем, лишь в землю глубже врос. Дима калитку старенькую открывает, петли её скрипят натужено, точно так же, как декабрьской ночью двенадцать лет назад скрипели, его на погост впуская, и это печалью тёплой сердце наполняет, дядю Яшу напоминая. Впереди дорога расстилается: покрытие на ней уже треснуло под давлением корней сильных, они из-под асфальта уродливыми змеями торчат, последние кресты и памятники оплетают, сжимая, кладбище с лица земли стирая. Дима не против, он бы сам здесь всё до последнего камня разрушил, но природа справляется с этим лучше.
Обходя препятствия естественные и под ноги внимательно смотря, они выходят к воротам главным, почти разрушенным, на них от краски ни следа не осталось, одна лишь ржавчина, металл съедающая безжалостно, одна дверь покосилась, с петель верхних слетев, а вторая давно где-то на земле рядом валяется, в землю погружаясь под собственной тяжестью.
Никто этим входом не пользуется давно, не нравится он людям: даже те, кто в Бога не верят, от храма заброшенного шарахаются — возвышаясь на обочине дороги, зарастающий деревьями и кустарниками, он не вызывает никаких положительных эмоций, нервы натягивая, словно струны. Когда-то белый и несущий просветление в сердца тёмные, он сейчас рождает в душах только страх и отвращение: купола богатые давно осыпались, проржавели, а кресты, ветром сбитые, на паперти лежат сиротливо, прогнивают. Штукатурка на стенах трещинами покрылась, плесенью и с каждым годом её всё меньше на здании остаётся, она осыпается, разбитый корнями асфальт окрашивая. Икона Божьей Матери над дверями дубовыми, давно запертыми навеки, висит сиротливо и словно с немым упреком на людей взирает глазами грустными, и Дима задумывается на мгновение, почему же священники и её с собой не забрали, храм покидая. Он ведь просил ничего здесь не оставлять.
— Страшное место, — начальник бригады рядом с омегой встаёт, плечами невольно передёргивая, и на икону брошенную смотрит печально, крестится, прощения у неё прося и милости. За себя, людей своих и за Диму. — Снять бы её. Не место матери Божьей на развалинах.
— Да, — Дима от храма отворачивается, к дороге отходя, и сигареты достаёт: сегодня слишком сложный день, чтобы не курить.
При всей любви к работе и своему кладбищу, Дима ненавидел находиться здесь дольше необходимого: не нравилось ему о храме сраном и Прокофии Ивановиче вспоминать, и о дяде Яше вспоминать не нравилось тоже — до сих пор больно.
Можно работать со смертью всю свою жизнь, но это не значит, что можно к ней привыкнуть, подготовиться. Человек никогда не будет готов терять близких, не будет готов уйти сам, что бы кто не говорил.
Машина, удивительно чистая для подобной погоды, останавливается около ворот: Виктор приезжает с опозданием на четыре минуты, и Дима успевает скурить две сигареты, отвлекаясь от тоскливой реальности на горький дым.
— Когда помыть успел? — окурок под подошвой толстой тухнет, в земле исчезая. Виктор руку начальнику жмет, морщась едва заметно: мужчина запах табачный не переносит совсем.
— Сразу, как Вас привёз, — бета багажник открывает, где запасы воды теснятся с пакетами из Пятёрочки, и Дима едва сдерживает смех. Как знал, что всех накормит. — С чисткой салона, без ароматизаторов, как положено.
— Молодец. Мить, загружайтесь, и пошли. — Рабочие бутылки тяжёлые берут, продукты и радуются, словно дети малые, весь траурный настрой растеряв за мгновения. Они Виктора благодарят, счастливыми улыбками сверкая, и Дима им даже завидует, совсем чуть-чуть. Он уже давно ничему настолько простому не радуется. Ася говорит, что это старость, Лина, что он зажрался, и, наверное, они обе правы.
— Во сколько Вас забрать? — Виктор с заднего сидения пакеты бумажные достаёт, осторожно Диме протягивая, от них всё ещё тепло исходит и чаем пахнет едва заметно, но оттого не менее приятно.
— За Асей часа через два заедь. Меня не ждите, нам полторы тонны брака привезли, я с Линой на разбор полётов. Заберёшь вечером со склада на речном вокзале, часов в десять, не раньше, ладно?
— Хорошо, тогда до вечера. — Дима дожидается пока машина с подъездной исчезнет и обратно через дебри дремучие довольных рабочих ведёт. Те словно веса в руках своих не ощущают, несутся за ним бодрым шагом, дороги не разбирая, о корни мощные спотыкаются и смеются нестройным хором. Как мало некоторым нужно для счастья.
Уже разбирая пакеты у сторожки и сражаясь за любимый салат, Дима вибрацию телефона в кармане ощущает и проверить спешит. Там, в общем чате, Влад с ума от скуки сходит, Лизу матом покрывая, и кружочки с завалами бумажными записывает, жалуется, бедняга, что работать самому приходится, пока помощница на больничном валяется. Диме его не жалко ни секунды, только его золотце-Лизу — горы макулатуры Череватый разбирать точно не будет, а, значит, те продолжат копиться в ожидании её возвращения. Ответа на словесный понос от него никто не требовал, так что омега телефон в карман убирает, сообщение от Виктора так и не замечая:
«Будьте осторожны, пожалуйста. В последнее время, в порту очень много аланов.»
***
Ездить со своей драгоценной помощницей куда-то Дима не любил: Лине прекрасно управляется с машиной, у неё хорошее чувство дороги и она прекрасно ориентируется в городе даже без навигатора, с которым Виктор не расстаётся, но каждый раз, оказываясь у неё на пассажирском сиденье, омегу преследует ощущение, что он подписывает себе смертный приговор. Или участвует в формуле-1. Потому что девушка вжимает педаль газа до стабильных ста двадцати даже в черте города, рывками вписываясь в повороты и резко тормозя перед светофорами. Дима уверен, что половина её оклада уходит на оплату штрафов за превышения, но она никогда не жалуется, а сидя за рулем выглядит счастливее, чем на концерте своего любимого Сесарева.
Впрочем, ни одной серьёзной аварии у неё не было, и Матвеев исправно катается с ней куда-нибудь пару раз в месяц, добровольно опускаясь на пассажирское сиденье именно поэтому — аккуратный Виктор, выбирающий самые ровные дороги и медленный темп, подстраиваясь под капризный желудок начальства, попадал с ним в аварии трижды.
— Итак, мы сразу в порт или куда-нибудь заскочим? — Лина руки в предвкушении потирает, и глаза её блестят почти нездорово, пугающе, и Дима пытается вспомнить хоть одну молитву из далекой юности. На всякий случай.
— Сразу в порт, хочу разобраться с этим поскорее, — омега по заднему сидению растекается, глаза прикрывая устало: этот день выпил из него все соки и упорно требует еще. Ремень безопасности плотно к груди прижимается, и Дима за телефоном в карман тянется, тот подозрительно молчалив последние полчаса. Виктор должен отписаться, когда сестру на квартиру отвезет, с его-то дотошностью, да и Влад больше часа не молчит, если всё в порядке. Смартфон в руке жалобным писком отзывается, стоит на кнопку разблокировки нажать. Батарея на черном экране несколько раз вспыхивает красным, и дисплей потухает. Класс. — У тебя зарядка есть?
— Неа, провод дня два назад издох, никак за новым не заеду. — Лина с парковки у центрального входа на кладбище выезжает осторожно и в зеркало заднего вида на него поглядывает, никакой жалости не испытывая. — Ты свою-то где просрал? Всегда же носишь.
— Она в машине. — Лина смеется беззлобно, но торжествующе, что-то про карму под нос бормочет, на центральную дорогу к городу выезжая, и отсутствие связи перестаёт его волновать, когда на первом же повороте его желудок просится увидеть мир вместе со всем своим содержимым. В конце концов, если что-то случится, все будут звонить Лине, а не ему: тревожить Диму понапрасну может только бессмертный Череватый.
До грузового порта по вечерним пробкам они добираются за рекордные двадцать минут, и Дима вываливается из машины под аккомпанемент счастливого хохота, оправляясь к ближайшим кустам. Пока его организм довольно предаёт собственного хозяина, омега клятвенно обещает себе урезать Лине зарплату за откровенное издевательство, но та ему воды приносит и салфетки, жвачку где-то в закромах отрывает, и Дима решает, что пара урезанных выходные его задетое эго тоже устроит. Горечь во рту не перебивается даже ядреной мятой, но тошнота нехотя отступает, и с губ облегчённый вздох срывается: как хорошо, что домой его повезет Виктор, а не адреналиновый маньяк в теле хрупкой девушки — два таких испытания за сутки его самолюбие бы не выдержало.
Взяв пропуск на территорию из машины, они благополучно отправились петлять по заваленным дорогам в сторону многочисленных ангаров. Северный грузовой порт редко используют по назначению, кораблей здесь почти не бывает, контейнеровозы приходят всего пару раз в неделю, и доки для них давно переоборудовали в склады и простые производства, а на территории начали добывать щебень и песок: из-за этого здесь всегда пыль стояла, мешая свободно дышать. Старенькие ангары, уже проржавевшие от влаги, сдавали почти за бесценок и продавали едва ли дороже, они никому не были нужны, только под снос и годились, а владельцы печально избавлялись от бездоходной земли, не желая налоги за неё платить, на этом Дима и сыграл в свое время: небольшими частями, постепенно и без спешки, он скупал выставленные на продажу участки и перестраивал технические сооружения. Это требовало больших вложений, но у него уже был целый некрополь и десятки опытных строителей, готовых без лишних вопросов угодить привередливому клиенту.
Сейчас около тридцати отдельных складских зон принадлежат Матвееву, он занял всю прибрежную линию и заводы около неё, контролируя морской трафик северных районов через три порта, что в них находятся. Это не так много в масштабах Москвы, но и этого хватает для того, чтобы спокойно вести дела: водные грузы досматривают с куда меньшим пристрастием, добыть так запчасти для оружия намного легче, чем производить всё самостоятельно. Но и у этого есть свои минусы. Например, полторы тонны брака, за который с них спросили полную стоимость.
Во время прибытия груза никого, кроме охраны, выставленной Череватым, в порту не было: его ребята, безусловно, хорошие и с работой своей справляются прекрасно, но мозгов им не хватает порой, поэтому они не стали разбирательствами себя утруждать, задержали поставщика в одном из ангаров и сообщили начальству. В том, который Влад арендовал у него за скромный ежемесячный платеж, чтобы собственные покупки в целости и сохранности держать.
Бывшая фабрика ничем от большинства технических сооружений на берегу не отличалась: такой же двухэтажный домик из красного кирпича, с обваливающимся фасадом и ржавой крышей, но новенькими стеклопакетами на месте старых разбитых окон и камерами над каждой дверью.
— Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич, — у входа их управляющий встречает, он словно лист осиновый трясётся и пальцами толстыми рубашку беленькую, идеально чистую, теребит нервно. Мужчина глазками крысиными на Лину улыбчивую смотрит, боясь с начальником взглядом встретиться. Он дышит тяжело и кашляет, слюной давясь, заикается и гласные тянет, попискивая противно, — простите пожалуйста, охранникам уехать пришлось, сбой у технического входа, нужно проверить. Но я всё проконтролировал, поставщик ещё здесь и ждет Вас.
— Пойдём, — мужчина дёргается всем телом, головой активно кивает, словно болванчик, и дверь учтиво перед начальством открывает, а Дима всё вспомнить пытается, где он такого страшного управляющего себе отрыть успел. Внешность — не показатель, конечно, лишь бы работал хорошо, но вряд ли омега бы забыл столь выразительные черты.
Уже поднимаясь по лестнице на второй этаж, он вспоминает, что управляющий тоже не его — последнего он застрелил два месяца назад за кражу, а этого отвратительного и до ужаса трусливого альфу подогнал Влад как временную замену, чтобы Лину не перегружать. Дима его и не видел до этого дня ни разу, омега не появляется в порту без необходимости.
О том, что что-то не так, Дима задумывается стоит лишь ступить на второй этаж. Тихо. Слишком тихо для места, где работа кипит в две смены даже по выходным. Стоит всего пару шагов сделать, чтобы понять: здесь пусто — ни людей нет, ни товара, ничего. Только управляющий, которого от ужаса из стороны в сторону качает.
— Дим? — Лина его за рукав хватает, напряженно по сторонам оглядываясь, и ближе подходит. Внутри пружина напряженно скручивается, и Дима с трудом желание за пистолетом потянуться подавляет, потому что они уже в пустом здании в порту с жутко стрёмным альфой, который чего-то боится. Если что-то и случится, оружие ему уже не поможет.
Мужчина на колени падает, хрипя что-то невнятное, и в глазах его ужас неподдельный, отчаяние и нездоровое смирение единым коктейлем смешиваются, он плачет, за голову хватаясь, трясётся, и среди мешанины невнятных звуков, что изо рта его вырываются, ничего, кроме извинений, разобрать не получается. Он Бога о прощении молит, воя, и когда Дима разбирает в речи невнятной отходную молитву, у него кровь в жилах застывает от ужаса, и всё, на что его хватает:
— Блядь.
Он не помнит, как Лину за руку схватил и к лестнице побежал, не помнит, как скатился по ступенькам, ногу подвернув, помнит только крик управляющего бешеный и стук крови в ушах.
Они не добегают до двери злосчастные два метра, когда здание взрывается.
