Одуванчики

      Олег самообманом никогда не увлекался — какой в этом смысл? Это же не меняет окружающую тебя действительность и то говно, от которого ты хочешь отгородиться, — не легче ли просто подняться с насиженного места и что-то изменить? Безусловно, не все события в нашей жизни зависят лишь от нас самих, есть ещё семья, друзья и враги, случайные прохожие — все они тоже влияют на нас, как и погодные условия, например — таких факторов очень много, но, даже учитывая каждый, можно смело говорить о том, что при желании человек может взять судьбу в свои руки и побороть те рамки, в которые его пытаются загнать. Олег вот пытается: он от родителей избавился хотя бы на время, работу внезапно нашел, друзей заводит впервые лет за шесть, кажется, — он не занимается самообманом, нет, он прекрасно знает, что рано или поздно придётся вернуться в квартиру семейную, знает, что жизнь его будет короткой и закончит он её в окружении удушающей, сумасшедшей заботы от матери и болезненных тычков от отца. А ещё Шепс знает, что ему не будет стыдно за себя или страшно, потому что сейчас он борется, делает всё, что может, лишь бы немного изменить свое положение, лишь бы сделать свою жизнь хоть чуточку лучше на тот небольшой срок, что ему отведён.       Череватый не внушает никакого доверия: он странно одевается, говорит с преувеличенным акцентом и активно косит под дурачка, хотя в действительности вряд ли таковым является. Аня назвала альфу сумасшедшим и невыносимым, а Ольга в своем начальнике души не чает — всегда на «вы» и только с трепетом и благоговением в голосе, аж тошно слушать. Складывая собственные впечатления и противоречивые отзывы, вспоминая каждый сомнительный взгляд или жест этого странного мужчины, Олег быстро приходит к выводу, что соглашаться на его сомнительного рода предложение не стоит. Но он всё равно соглашается. Даже если Череватый ест котят и пьёт кровь младенцев, он всё ещё единственный, кто предлагает Шепсу обычную работу за нормальные деньги — никто не возьмет калеку, нуждающегося в выходных и отпуске для госпитализации, а этот фрик берёт. Неважно, какие цели он преследует, важно лишь, что он за них платит.       Олег не меркантильный, нет, просто наш мир так устроен — даже дети знают, что без денег ты не можешь ровным счётом ничего. Цифры на счету и цветные бумажки в кармане, вот, что определяет человеческую ценность. Звенящие монеты до сих пор диктуют цену свободы, всегда диктовали и всегда будут, и если это то единственное, что Олег желает заполучить всем своим больным сердцем, то ему придётся играть по правилам. Череватый лишь предоставляет ему эту возможность, так стоит ли усложнять всё и искать двойное дно?       Даже если старший альфа что-то задумал, это никак не отразится на Шепсе: пусть этот сумасшедший хоть убийство на него вешает, Олега посадить не смогут, его максимум — психоневрологический диспансер для особо буйных, а разобрать его на органы не согласится ни один врач с дипломом: бракованные запчасти, что обычный мусор, ничего не стоят, а убивать парня просто так мужчина вряд ли будет, да и не пугает Шепса гипотетическая гибель. Тому, кто ищет свободу, смерть не страшна, потому что для него это одно и то же. Прожив всю жизнь в клетке, человек будет визжать от восторга, избавляясь от неё, даже если это значит избавиться и от самого себя тоже. Так что работа на чудика — наименьшее из того, на что Олег готов пойти.       Когда альфа возвращается в небольшую старенькую квартиру, в прихожей его встречает подозрительно знакомая пара мужских лоферов. На кухоньке чайник свистит громко-громко, но недовольный голос Саши всё равно громче, он от стен по всей квартиры отражается, громыхая яростно, и не предвещает ничего хорошего: ни для Олега, ни для Ольги.       — Ты вообще в своём уме? Я тебе ребёнка доверил, а ты его Череватому сдала?       — Олег не ребенок, Саш. Владислав Сергеевич может гарантировать ему стабильный заработок, разве это плохо? У него будут деньги на личные расходы и хоть немного независимости, или ты думаешь, что он в этом не нуждается? — Ольга совсем тихо говорит, её за пыхтящим от праведного гнева Сашей и чайником дурацким не слышно почти. Она абсолютно спокойной кажется, и это вызывает несколько неуместное уважение, потому что сам Олег рядом с бешеным братом вспыхивает, как спичка. Тот, конечно, редко злится, но очень ярко и зажигательно, его эмоции никого равнодушным не оставляют, а Ольга вот держится, не поддаётся. Правда, и у Саши запала ещё на маленькую армию негодующих хватит.       — Да, это плохо, это отвратительно, Оля! — Олег на цыпочках к кухне подкрадывается, как когда-то в давно забытом детстве вместе с братом делал, и в щель дверную подглядывает, стыд собственный игнорируя. Да, он здоровый лоб, и что? Ему всё равно интересно, к тому же, там про его дальнейшую судьбу вещают, у него есть моральное право это услышать. Саша у окна стоит, сигарету тлеющую в форточку просунув, лицо его недовольством искажено, злобой, и глаза голубые от негодования почти светятся. — Потому что ему всего девятнадцать, и он чертовски сильно болен, ему нужна забота, а не независимость, и я рассчитывал, что ты с этим справишься, а ты отдала его на растерзание сумасшедшему наркоторговцу!       Да, кажется, с восхищением по поводу невозмутимости Олег всё же поторопился: Ольга едва со стула не слетает от гнева, стоит нелестные слова в адрес Череватого услышать, напрягается вся и почти кричит, руки вскидывая:       — Владислав Сергеевич не сумасшедший! Не смей на него наговаривать! — Женщина дышит тяжело и выглядит так, словно готова Сашу придушить, если тот рот свой вновь раскроет, и он под взглядом её грозным тускнеет резко: плечи опускает и словно меньше становится, и на лице его уже не гнев и недовольство, одни усталость и тревога остались. Словно они уже не один час тут спорят, с пеной у рта правоту свою доказывая, словно он уже отчаялся и примирился. Олегу ни секунды не стыдно за ту надежду и радость, что ему чужая капитуляция приносит.       — Ну, зачем, Оль? Всё и так отвратительно, мы в беспросветной жопе, зачем делать ещё хуже, рисковать попусту?       — Ты не можешь этого знать, Саш. Олегу не пять и не пятнадцать, он вырос и он может сам решить, что ему нужно. К тому же, я всё ещё буду за ним присматривать и смогу ему помочь, если что-то случится. — Чайник наконец замолкает, и Ольга кипяток по чашкам разливает осторожно, улыбается тепло-тепло и точно Олегу в глаза смотрит, слегка щурясь, всего мгновение, а потом к столу с чашками полными возвращается.       — Я всё равно против, — Саша головой качает, устало на стул скрипучий опускаясь. Как можно больного ребенка в руки нестабильного маргинала отдавать? Как вообще пойти на такую сделку с собственной совестью? Альфа понимает, Олег действительно уже не крошка-картошка, но он всё ещё его любимый младший брат, с большим добрым и ужасно больным сердцем, с наивными мягкими глазами и тёплой улыбкой, для Саши он всегда ребенок, нуждающийся в опеке и защите, а не взрослый и самостоятельный мужчина. Нельзя душить его своей заботой, нельзя превращаться в параноика и запирать его дома, как их повернутая мать, нельзя лишать его свободы, до которой он наконец дорвался, но это страшно, это так страшно — лишиться мнимого контроля над ситуацией, отпустить всё и просто плыть по течению, позволяя набивать брату шишки и набираться опыта.       — Всё равно не тебе решать, — Ольга улыбается ласково, по плечу опущенному Сашу хлопает пару раз, приободряя. Спокойнее от этого не становится, конечно, но поддержка чужая сердце греет, и альфа губы в ответной улыбке растягивает, без слов благодаря. — Ты не перестаешь о нём заботиться, давая ему немного свободы.       — А если что-то случится?       — Ты придёшь на помощь, потому что вы с ним заодно. Мне ли тебе объяснять, как это работает? — Саша смеётся, к чашке с чаем прикладываясь, а Олег в коридоре едва не пищит от счастья. Конечно, брат будет ворчать и капать ему на мозги, попросит одуматься и не тратить свое здоровье и его нервы на всякую бесполезную чушь, это же Саша, в конце концов: для него ругаться по пустякам так же важно, как дышать, всё это знакомо, со всем этим можно смириться, перетерпеть. Главное, что протест его вялый и неуверенный будет лишь формальностью, в которой сердце старческое нуждается.       Олег в прихожую возвращается и шумит показательно, бурную деятельность изображая: кеды на обувницу трещащую ставит, куртку снимает, металлическими застёжками звеня, и кричит громко-громко, чтоб даже соседи услышали:       — Я вернулся! — Саша в узкий коридор почти бесшумно заходит, он словно пола скрипучего и не касается вовсе, хотя ноги едва поднимает. И как не шаркает, интересно? Вид у него крайне недовольный: он брови хмурит и глазами своими невозможными в самую душу смотрит, осуждая за все хорошее и плохое, что Олег когда-либо делал, делает и ещё успеет сделать. Он руки на груди скрещивает в жесте, с детства знакомом, и дышит медленно-медленно, но так громко, словно одним этим звуком отчитать пытается.       Саша словно струна напряжен, и Олег бы испугался, да только глаза светлые злыми не кажутся, беспокойными, да, недоверчивыми, но не злыми — и с этим уже можно работать. Старший брат должен переживать за младшего, особенно, если он его любит, это закон, давно им обоим известный и изученный: они поддержка и опора друг для друга, они семья, и это не просто слово, это обязанность — горой за интересы чужие стоять, и уверенность в том, что тебя не бросят, что прикроют и будут рядом, чтобы не случилось. Олег знает, что Саша не на пустом месте баталии разводить будет, потому что больное сердце действительно весомый повод для беспокойства и противопоказание к большинству видов доступной для него работы, а ещё знает, что альфа его выслушает и поможет в меру своих сил и возможностей, потому что они друг друга любят. На самом деле, нет такой темы, которую эти двое не смогли бы между собой обсудить, не существует вещи, способной их разлучить. Кроме смерти, разумеется, но о ней думать больше положенного не хочется совсем.       Олег в брате уверен так же, как в себе, но он всё равно поблагодарит Ольгу, как только выдастся возможность — Саша не стал бы его слушать, узнай он о работе от него. Потом — да, но не сейчас. Утопая в своем беспокойстве, альфа бы не услышал ни единого аргумента, а женщина дала ему необходимое для примирения с собой время, теперь не нужно ругаться и ждать, можно просто поговорить по душам и закончить этот день на положительной ноте.       — Привет, Саш, соскучился? — Олег чёлку надоедливую с лица убирает, улыбается, и Саша губы в ответ растягивает неуверенно.       — Поговорим? — Он головой на кухонную дверь кивает, напряжения не теряя, и улыбка его косеет под напором нервов, но это ничего, у него всегда так, Олег знает. Это у них семейное.       — Поговорим.

***

      Когда входная дверь закрывается, Олег едва сдерживает облегченный вздох: это было трудно. Легче, чем могло бы быть, конечно, но всё равно тяжело. Ольга рядом с ним понимающе улыбается, за плечо придерживает осторожно и на кухню ведёт, где надоедливый чайник вновь повизгивает, медленно закипая. Шепс его уже ненавидит: женщина чай пьёт постоянно и воду греет регулярно, шум на фоне создавая непрерывный от свистка поганого. Его бы выкинуть к чертям собачьим и электрический чайник купить, но тот электричества жрёт больше, чем Олег пельменей. А он любит пельмени. Очень.       — Всё не так уж и плохо, да? Саша мог устроить настоящий апокалипсис, будь он действительно недоволен тобой, — Ольга его на стул усаживает и шевелюру пушистую треплет, бардак наводя, но Шепс не против, он её сейчас на руках носить до конца жизни готов.       — Спасибо за то, что не выдала меня. И за то, что Сашу уговорила тоже.       — Я обещала тебе помогать, разве нет? — Она улыбается едва-едва уголки губ растягивая, но глаза её лучатся теплом и восторгом, — я правда хочу, чтобы ты делал то, что хочешь, Олег. Видит Бог, ты заслуживаешь этого больше всех нас.       Альфа себя великим мучеником не считает: его жизнь объективно дерьмовая, да, но есть люди, которые живут куда хуже, они голодают, у них нет дома, нет родных, ничего нет, а у него есть. Он не лучше и не хуже, просто другой, как любой человек, они же не под копирку сняты, честное слово. Все его болезни и отвратительный опыт не повод его выделять, они не делают его особенным, они всего лишь делают Олега Олегом. Ничего более.       Чая у Ольги больше, чем может вместить её небольшая кухонька: стандартный пакетированный с ядреными химическими отдушками, листовой с сушеными фруктами или пряными специями и целые ящики сушеных трав для смешивания — чабрец, мята, мелисса, эвкалипт и липа, чего только в закромах этого крохотного помещения нет. Женщина в чайничке заварочном травы смешивает любовно, аккуратно порции отмеряя, и выглядит она при этом как самая настоящая волшебница. Или ведьма. Весь этот процесс каким-то таинством кажется, и Олег каждый раз наблюдает, как в первый, взгляда не отрывая и почти не дыша — слишком хрупким момент кажется. Чай, кстати, всегда прекрасный: успокаивающий или бодрящий, кислый или сладкий, иногда даже солёный, но оттого не менее вкусный. Он Олегу нравится. Ему и Ольга нравится, на самом деле, но и пугает не меньше иногда. Она же не живая словно, игрушечная: у неё фигура хрупкая-хрупкая, кожа фарфоровой кажется, холодной и искусственной, совсем солнцем нетронутой, и глаза её светлые, красивые до ужаса, но пустые, мёртвые. У обычный людей взгляда такого не бывает, не должно быть.       Ольга чихает неожиданно громко и совсем не осторожно носом заложенным сопит — это отрезвляет, в реальность выдергивая из того момента магического и мыслей печальных. Она ругательства шепчет тихо, неразборчиво совсем, и кашлем давится, сильным таким, пугающим, и Олег вспоминает, что сегодня уже слышал о её болезни. А ещё о том, что она должна была сидеть дома и лечиться.       — Череватый сказал, что ты больничный взяла, о самочувствии твоем справлялся.       — Правда? — Она с очередной пузатенькой чашкой за стол опускается, носом шмыгая, и ресницами длинными хлопает, глаза восторгом горящие прикрывая. У женщины явно проблем с их уже общим начальством нет, а вот с чрезмерной преданностью и отсутствием чувства самосохранения — да. Как этот фриковатый альфа вообще может нравится кому-то вроде Ольги? Они же явно разного поля ягоды: красавица-бета и придурок-альфа с криминальным прошлым, настоящим и будущим, пара, сотворенная на небесах, не иначе. С другой стороны, Ольга от него в восторге, для неё в нём ни единого минуса не существует, а Череватый действительно выглядел озабоченным, когда интересовался её здоровьем. Правда, вряд ли к любви всей своей жизни на «вы» в нашем веке кто-то ещё обращается, но, может быть, это именно Олег чего-то не понимает, а они уже обзавелись детишками и виллой где-нибудь на Мальдивах. Все возможно.       — Ага. Он чуть не помер, когда я сказал, что тебя дома нет. — Женщина улыбается как-то слишком радостно и едва не повизгивает от восторга, даром, что горло больное всё эти странные порывы очередным приступом кашля прерывает: сильным и немного пугающим. Действительно чем-то на туберкулез смахивает, Череватый не соврал. — Не умирай только, ладно? Может, врача вызвать?       — Телефон, — Ольга хрипит неразборчиво за грудь хватаясь, в попытках дыхание восстановить, а потом смеётся слегка задушено, с места вскакивая. Она выглядит удивительно счастливой для человека с серьёзным респираторным заболеванием, но у Олега вряд ли есть право её осуждать за это. — Я забыла зарядить телефон!       Она в комнату почти улетает, гремит чем-то недолго и на кухню возвращается уже со смартфоном и зарядкой в руках. Олег успевает налить себе вкусного чая и достать из неприкосновенных запасов пачку шоколадных конфет, когда её телефон оживает, и радость исчезает с красивого лица. Альфа, любопытства не сдерживая, через плечо на экран смотрит, пока за столом устраивается, и с трудом сдерживает желание помолиться за Ольгу и её благополучие: сорок три пропущенных звонка и больше сотни оповещений из чатов выглядят как смертельный приговор, готовый вступить в действие.       — Меня убьют, — женщина, судя по всему, с ним согласна.       — Не обязательно? — Олег улыбнуться пытается, но сведённые брови и жалость во взгляде абсолютно точно выдают его, — на самом деле, если ты объяснишь всё, разве он тебя не послушает? Владислав Сергеевич стрёмный, но он действительно о тебе беспокоился, так что он выслушает. Наверное.       — Или уволит.       — Или уволит. Это в любом случае звучит менее пугающе, не думаешь?       — Полагаю. Спасибо, Олег. — Женщина свой чай залпом допивает, не морщась, и за салфетками тянется. Она высмаркивается осторожно, и Олег не устает поражаться: как можно даже сопли подтирать красиво? Ольга чашку в раковину ставит и вновь противный чайник на плиту ставит, и альфа бы поругался, да только она болеет, так что пусть свистом диким наслаждается, сколько душе угодно. — Погоди-ка. Владислав Сергеевич дал тебе работу и даже собирается платить за неё, а ты называешь его стрёмным?       — Потому что он стрёмный. — Альфа улыбается снисходительно, бровями играя, а Ольга рядом краснеет от возмущения, она ладошками аккуратными по столу стучит в негодовании и отчитывает ровно тем же тоном, что и Саша полчаса назад:       — Нельзя оскорблять собственное начальство, Олег!       — Мне можно, я инвалид.       — Это не оправдание для грубости! Нужно соблюдать субординацию и вести себя прилично, иначе уволят еще и тебя. — Ольга, бедняжка, за голову хватается, кашлем заходясь и лицо ее выражает вселенскую муку, не иначе. А еще реальные страх и отчаяние, за которые Олегу немного стыдно: напугал больную женщину, а теперь еще и над ее любимым начальником издевается. Брат бы его убил, не уедь уже домой.       — То есть с твоим увольнением вопрос уже решенный, да? — Олег ближе к женщине пересаживается и судорожно пытается хоть что-то смешное вспомнить или успокаивающее, потому что его замечательная нянечка выглядит так, словно ее тут кондратий хватит. Альфа на это бы посмотрел, конечно, но он не умеет оказывать первую медицинскую помощь, а скорая сюда вряд ли быстро приедет. Он все еще не проникся к Ольге особой любовью, все еще ей не верит, но Череватому, которого брат обвинил в наркоторговле, он не верит еще больше. Какова вероятность, что за убитую горем Олечку этот сумасшедший не спросит с почти убитого болезнью Олега?       Когда в детстве страх накатывал, засыпая собой словно лавиной, старший брат всегда нагнетал ситуацию еще больше, доводя ее до такого абсурда, что переживать больше не получалось — только смеяться. Олег никогда сам не пробовал, незачем было, но сейчас нужно что-то сделать, так почему бы не попробовать проверенный годами метод. Альфа с силами собирается и драматично на стол голову роняет, с придыханием истерическим завывая:       — И на что мы будет жить? О, я понял: тебя уволят, мы потратим все твои накопления за месяц или два, потом прибежит злой Саша и мы сядем ему на шею, затем его тоже уволят, мы потратим все его деньги, продадим квартиры и будем жить в куче обоссаных коробок у мусорки, а потом я умру из-за отсутствия лекарств и диализа, а вы замерзнете насмерть холодной январской ночью. — Он в ожидании смеха чужого затихает, глаза прикрывая, почти не дышит, желая момент триумфа в памяти сохранить, но вместо радостного вопля тишину вязкую лишь одно слово разрывает, тихое-тихое, но такое печальное и отчаянное:       — Кошмар.

***

      Ситуация с болезнью и гипотетическим увольнением разрешилась удивительно легко: Череватый дозвонился до бедной женщины, отчитал её за неосмотрительность, спросил о самочувствии и строго-настрого наказал лечиться и отлеживаться дома до последнего. А ещё пообещал прислать пару килограммов документации вместе с Олегом после его первой в жизни смены на работе.       Выходные проходят подозрительно быстро и смазано: Ольга целыми днями спит, прерываясь на пару скромных приемов пищи и поглощение гор медикаментов, а Олег готовит, читает, играет в какие-то абсолютно бессмысленные игры на телефоне и сходит с ума от скуки. Ничего интересного и запоминающегося эту рутину не разбавляет, поэтому, ложась в воскресенье спать, альфа выдыхает с облегчением, удивительно быстро отрубаясь. Всю ночь ему снился Череватый с рогами, кашеварящий что-то в адском котле, бедняжка Ольга, молящая о пощаде, и причитающий, словно старая бабка, Саша, повторяющий одну единственную фразу: а я говорил.       Что он там говорил и почему бубнит, было непонятно, но оттого не менее отвратительно, так что, когда утром Олег встал поразительно невыспавшемся и ужасно разбитым, это не удивило. Разочаровало, но не удивило. Титанические усилия пришлось потрать просто на то, чтобы встать с дивана, но дальше всё пошло куда легче: заученный до автоматизма сценарий последних дней — умыться, приготовить завтрак, поесть и выпить лекарства. Обычно, после столь незамысловатых действий альфа возвращался на свой диван и прожигал остатки своей жалкой жизни в бессмысленных мобильных играх или за видео на ютубе, но сегодня что-то наконец изменится.       Да, работу вряд ли можно назвать чем-то веселым или захватывающим, но Олега не отпускает ощущение, что это начало новой, неизведанной до этого момента страницы в его существовании, что это даст ему силы и стимул идти дальше, даст возможность бороться с несправедливостью и продлить свою жизнь. Даже в своей собственной голове это всё звучит абсурдно и слишком эфемерно, но разве можно альфу судить? Независимость и свобода — это всё, о чем он мечтал, всё, чего ему не хватало, и теперь у него есть шанс получить это. Никто бы не отказался, и Олег не откажется тоже.       К зданию клуба он подъезжает без пяти десять, спокойно проходит через пост охраны и идёт в уже знакомый кабинет за инструкциями и обещанной экскурсией. Днем в помещении непривычно тихо и пусто: в залах только расторопные уборщицы начищают все поверхности, до которых дотягиваются, и пара техников, обслуживающих звуковую систему, а коридоры и вовсе нагоняют тоску тусклым желтоватым светом и отсутствием любого намека на живых людей поблизости, словно статичная картинка из второсортного триллера — скучная и бесцветная. Удивительно, что в столь интересном месте, на самом деле, настолько не интересный интерьер. В прочем, в свете стробоскопов всё кажется не настолько унылым, а убойная доза алкоголя в крови у местных клиентов явно уменьшает их желание изображать из себя критиков.       Олег в этом месте уже третий раз бродит, и с каждым посещением оно перестаёт казаться чем-то удивительным и классным. Возможно, это дело привычки, а, может быть, всё здесь действительно не такое уж и презентабельное. С другой стороны, чего альфа ожидал? Хозяин этого заведения — Череватый. Мужчина, который припёрся в клуб в шлёпках и шортах, да, в свой клуб, и что с того? У этого сумасшедшего отсутствует не только критическое мышление, но и чувство стиля. Не Олегу судить, конечно: он в одной толстовке на свет божий появился, в ней же живёт и сдохнет, её, родимую, не снимая.       Дверь кабинета административного у него перед носом распахивается, едва со лбом его не здороваясь, она по рукам его бьёт и в стену врезается, а Олег шипит что-то нечленораздельное, пальцы больные к груди прижимая — наверняка синяк будет. Череватый из проёма вываливается, как мешок с картошкой, едва с полом не здороваясь, выглядит альфа отвратительно недовольным и уставшим, но стоит ему нового работника увидеть, как он преображается, словно другим человеком становясь: у него и мешки под глазами меньше стали сразу, и блеск задорный в глазах появился, и улыбочка его мерзопакостная, бесячая до невозможности, тут как тут.       — Пожаловали, барин! — Он гласные тянет противно, ближе подплывает и хихикает истерически, совсем не так, как в предыдущие две встречи. Кажется, мужчина вымотан. Хотя, сказать наверняка будет трудно: кто знает, что у этого исключительного в голове творится, может, он всегда от агонии до блядства за секунду разгоняется. Вон, уже вокруг вертится, не хуже ужа с той самой небезызвестной сковородки, глазки строит и пышет энергией и нездоровым оптимизмом. — Готов к труду и обороне, або бросить меня, бедного, на произвол судьбы решил? Учти, я ведь запомню, сладенький.       Олега передёргивает от обращения непривычного, а Череватый смеётся довольный, за плечи альфу младшего приобнимая по-хозяйски, и на самое ухо шепчет с придыханием, стараясь по полу со смеху не покатиться раньше времени:       — У нас же такие планы, милый. Один кабинет на двоих и никаких свидетелей. Только ты, я и горы, настоящие горы неразобранных документов. — Дикий хохот заглушает тихий выдох, что с губ облегченно срывается. Олег, безусловно, знает, что Череватый не стал бы к нему в партнёры набиваться, никто не станет: он ни рожей не вышел, ни здоровьем, но шутки подобные его из колеи всё равно выбивают. Особенно от альфы. Влад слёзы набежавшие рукавом водолазки стирает небрежно и руки вверх вскидывает театрально. — Расслабься, пацан, ты не в моём вкусе. Пошли, покажу тебе, что к чему, и засядем за бумажки.       — Вы уверены, что мне можно помогать Вам с документами?       — Тебе можно всё, что угодно, конфетка. — Почему-то такие простые и ласковые слова от начальства кажутся чем-то извращенно-оскорбительным. Олег парадоксально чувствует себя униженным и грязным, а ещё ему стыдно до красных пятен на лице. Понять бы ещё, почему и что с этим делать вообще. — Ты писать умеешь?       — Да. — Внутри возмущение дикое поднимается, недовольство. Ну, правда, если Олег больной, это ещё не значит, что он тупой, он школу, вообще-то, с отличием закончил. Рыдая в подушку и ругаясь с учителями, честно говоря, но закончил же.       — А читать?       — Да. — Череватый его по плечу хлопает так, что Олега пополам почти сгибает. Альфа старший улыбается дружелюбно и совсем беззлобно, смеётся довольно и вглубь коридора унылого утягивая.       — Значит, и черкушку, где надо, поставить сможешь, что за вопросы? Пошли уже, дел сегодня до задницы ещё.

***

      Весь клуб оказался таким же обычным и бесцветным, как и печальный коридор в административной части. Единственным ярким пятном в памяти остаётся танцпол, что с людьми приходящими и музыкой громкой оживает, и туалеты, но в этом Олегу стыдно признаться даже себе. Как и в том, что каждый раз из кабинета отлучаясь, он в толпе одного единственного человека заметить пытается.       Это кажется чем-то странным: искать встречи с кем-то, кого видел всего раз в жизни, и то, всего лишь жалкий час, не больше, с кем-то, кого опасным считают, монстром. Чего только паника Ольги стоит, что после этого знакомства ему плешь проела, подробностей требуя, она ведь едва не на крови его клясться заставила, что он к омеге больше не приблизится, не заговорит. Олег и сам не понимает, почему так хочется снова Диму увидеть — просто хочется и всё. Анализировать свои желания и искать их корни абсолютно точно не то, на что альфа готов тратить много времени и сил, он живёт по простому правилу: если ответа нет на поверхности, значит, он ему не так уж и нужен.       — Ты чё, заснул, сладкий? — Рука крепкая на плече появляется неожиданно, и Олег дёргается, едва со стула неудобного на пол не скатываясь, а Череватый только хихикает противно. Тот вообще постоянно повод поржать ищет, над Шепсом издевается, нервы мотая, над другими работниками и, кажется, даже над самим собой. — Я тебя скоро отпущу, не переживай. Сейчас эту кучу расфасуем: часть на потом оставим, а часть Ольге потащишь, чтоб она там от безделья кукушкой не поехала.       — Без проблем, я не устал ещё. — Буквы на листке расплываются, от взгляда его убегая, а числа упорно отказываются складываться или умножаться, словно над бедным мозгом его издеваясь, но слабость свою показывать не хочется совсем, хочется хоть немного полезным быть, чтоб его в первый же день с работы не уволили.       — Вот и ладненько, работаем, ягодка. — На тупые слащавые прозвища у альфы тоже пунктик, он их генерирует со скоростью света и повторяется только, если знает, что какое-то из них гордость чужую или комплексы побольнее задевает.       Череватый на чужую усталость внимания не обращает, сам уже с открытыми глазами спит, но, если сегодня будущие навозные кучи не разобрать, то завтра они начнут перегнивать прямо на этом столе, а Влад предприниматель, а не агроном, чтобы говном подобным заведовать. Он все выходные на эти бумажки убил, не спал нормально, не жрал, только подписи ставил и печати — у него уже рука отваливается и синеет, даром, что из-за чернил, а не сепсиса. Альфа очередную стопку к младшему пододвигает, не испытывая ни капли вины за это и к чайнику идёт, едва ноги от земли отрывая, воду в него заливает нефильтрованную и кофе в ящиках найти пытается, пока электрический друг кипяток живительный готовит. Побитый жизнью пакетик 3в1, обнаружившийся на самой верхней полке, выглядит как лучшее событие за день, и Влад уже на языке чувствует вкус незабываемый, кружку доверху заливая, но на столе его телефон трелью противно заходится.       — Мелкий, глянь, кому там жизнь не мила, будь другом. — Пацан явно возмутиться хочет, но сдерживается, и к телефону тянется неохотно, щурится, имя контакта на экране разглядывая пару секунд.       — Сладкие булки. — Замешательство чужое настроение поднимает, а парнишка, бедняга, пятнами покрывается, осознавая, что вообще только что произнёс. Удивительно, что он двойное дно сам нащупал, объяснять, что это не пекарь, было бы стыдно даже Владу. Шепс ему телефон даёт, и на лице его смесь из неловкости и отвращения до того забавная, что Череватый не сдерживается:       — Не переживай, голубушка моя, тебя я тоже не по фамилии записал, это скучно.       — И кто же я?       — Олежка-ебланежка. — Череватый смеётся и вызов принимает спешно, пока по роже за шутки свои не схватил. Судя по виду Олега, он вполне готов подправить Владу его прекрасный нос. — Доброго здравия, полковник, уже соскучился?       Пока начальство языком чешет, Олег успевает ещё одну стопку документов раскидать, в рюкзак запаковать те, что Ольге предназначены, и теперь сидит, на Череватого поглядывает настороженно — у того что-то уж совсем нездоровое с лицом происходит во время разговора: он и улыбается, как маньяк, и хмурится, и глаза закатывает так, что наверняка мозг собственный разглядеть может, если тот есть, конечно. Заканчивается это всё удивительно серьёзным и решительным взглядом и скомканным прощанием.       — Я пошёл отвечать за свои ошибки перед вселенной, ключ от кабинета отдай бармену, пока, пацан. — Альфа куртку из шкафа хватает и из кабинета почти вылетает, оставляя растерянного Олега в гордом одиночестве.       Ничего делать в одиночестве Шепс бы не решился, а все те задания, что Череватый ему давал, он уже выполнил, так что Олег без задней мысли решил отправиться домой — какой толк торчать тут, если никакой пользы это не принесёт. Он документы на столе в ровные стопки складывает, стулья задвигает, чтобы они в проходе не мешались, и чашки грязные промывает, в ящик убирая: нельзя рабочее место в грязи такой оставлять, а то заведется живность какая, а с него спросят потом. Олег, правда, не уборщик ни разу, и спрашивать с него никто не будет, он уверен, но тревога странная его всё равно не отпускает, поэтому он цветок на подоконнике узком поливает, стирает крошки с журнального столика и споласкивает чайник.       Когда всё в кабинете сверкает от чистоты, какой тут с ремонта наверное не было, Олег позволяет себе выдохнуть и в шкаф за курткой своей лезет, на ходу её натягивая. Он уже берет ключи со стола, когда дверь за спиной распахивается, и голос тихий, но злой до невозможности, яростный, его перед фактом ставит:       — Я тебя живьем в бетон закатаю.