грехи искупить можно только кровью.
***
К приезду ужасно нерасторопных пожарных огонь в здании уже потух — нечему гореть в пустой каменной коробке, только перекрытиям гнилым да лестницам старым, что под отзвуки сирен приближающихся дотлевали едва заметно. Бывшая фабрика превратилась в обычные руины, сложившись, словно карточный домик: от крыши и второго этажа ничего не осталось, а первый лишился окон и части стен, кирпичи по округе раскидав да землю поблизости алой пылью окрасив. — Встать сможешь? Я позвонила Ане, она нас заберёт. — Лина на Диму смотрит тревожно, а сама едва дышит, хрипы проглатывая. Телефон в её руках, чудом не сломавшийся, экраном разбитым ярко сияет, свои последние минуты доживая. — Дим? Порядок? — Да. — Она руку ему протягивает, но он отказывается, сам поднимаясь: ладонь вся бурая от крови с грязью смешанной, а раны не видно, не стоит её нагружать больше необходимого, не до того, как врач её осмотрит. Ногу правую огнём обдает, стоит шаг сделать, и Дима с трудом шипение недовольное сдерживает, отчаянно надеясь обойтись растяжением: даже с разрывом связок придётся накладывать гипс и ограничивать подвижность, не говоря уже о переломе и всех его разновидностях. Он просто не сможет разобраться со всем этим ужасом до того, как Череватый умотает куда-нибудь на Карибы, если придётся скакать на костылях, а не своих двоих. К тому же, это будет комично, а не устрашающе: перебинтованный омега на одной ноге и угрозы скорейшей расправы не вызовут ничего, кроме дикого смеха и, может быть, жалости. Странные картины, что в голове мелькают со скоростью света, наталкивают на неутешительные мысли о сотрясении, но Лина рядом пополам от боли сгибается, и их приходится отложить до лучших времен. Дима девушку за плечи хватает, не давая на гравий холодный осесть, и на себя тянет, заставляя со стоном в вертикальное положение вернуться. Собственная рука при этом подозрительно хрустит и немеет, но омега упорно данный факт игнорирует, прекрасно осознавая: сконцентрируется хоть на одной ране — до парковки не дойдёт. Пока в крови ещё адреналин есть, пока не так больно, и окружающий мир ещё чёткий контур имеет, двигаться нужно, потому что потом уже не получится. Лина скулит тихо-тихо, вновь к земле склоняясь, и Дима её трясет так, что у самого искры из глаз сыпаться начинают, ближе подтягивая: — Рано в обмороки падать. — А сам-то, — она его за талию обхватывает, ближе прижимаясь, и старается под шаги тяжелые подстроиться, чтобы неподъёмным грузом на теле чужом не повиснуть. Девушка задыхается и кашляет, но упорно говорить продолжает, за реальность цепляясь, — выглядишь хуже тех, кого хоронишь. Дима не отвечает ничего, только покрепче плечо чужое сжимает и вперёд идёт упорно, хромая едва заметно — треклятая нога его почти не слушается. Лина рядом беспрерывно чушь какую-то несёт, иногда на хрипы страшные прерываясь: она про Луну рассказывает, про ремонт квартиры своей, что полным ходом идёт и про работу, вспоминает всех подрядчиков, каких только знает, ругается на очередные внеплановые траты и просит нанять нового адвоката, потому что двое старых оказывается умерли ещё в прошлом году, просто необходимости в отстаивании своих интересов перед коррумпированной буквой закона не было, а, значит, и искать замену не нужно было. Что ж, зато теперь нужно и быстро. Самостоятельно покинуть территорию склада оказалось настоящим подвигом и заняло куда больше времени, чем ожидалось изначально, так что к моменту их триумфального появления на парковке Аня уже была на месте, изводя себя бессмысленными переживаниями. Дима знал, что Лина позвонила именно ей, но почему-то до последнего ожидал увидеть за рулем обеспокоенного Виктора, а не его дочь: та, пусть и расторопная, становится абсолютно бесполезна в стрессовых ситуациях. Она и сейчас к ним подскакивает, вокруг носится и под нос себе что-то бормочет неразборчиво. — Виктор всё ещё с Асей, я подумала, что не стоит пугать её раньше времени. — Лина воздух в грудь со свистом больным пропускает и гласные проглатывает, но никак сил замолчать в себе не находит. — К тому же, вряд ли бы он забрал нас раньше полицейских. — Спасибо, — он улыбается едва заметно и чувствует, как лицо от движения стягивает неприятно. Аня за руку его дёргает тревожно и мусор какой-то из волос вытягивает проворно, её потряхивает от напряжения и страха, что в глазах легко угадывается, ничем не замутненный. — В больницу нужно, на вас живого места нет. — Позвони отцу, пусть разберётся с полицией и пожарными, Ася ему поможет. Череватый знать не должен. Ни о чём. — Аня кивает быстро-быстро, телефон из кармана выуживая, и к машине их тянет осторожно. Она ничего спрашивать не будет, ей это не нужно, её это не волнует. Не потому что она бессердечная или не любопытная, нет, наоборот, она всегда суёт свой прелестный нос туда, куда не следует. Просто она своему начальству верит сильнее, чем себе самой. Аня знает, что Дмитрий Алексеевич о них заботится, как может, знает, что он никогда ничего не выполнимого не попросит и всегда на встречу её семье пойдет. А сейчас ему помощь нужна, поддержка и уверенность в стабильности собственного бизнеса: и всё это куда важнее утоления праздного любопытства. Бета помогает начальству в машину забраться, на заднем сиденье омег почти укладывая, пока из смартфона гудки монотонные доносятся, воду достаёт и пару упаковок влажных салфеток. — Привет, Анют, что-то случилось? — голос на том конце родной и мягкий словно всю решимость и собранность вытягивает, место для удушающего страха освобождая. — Ты ещё на работе? — Я, да, на работе, пап, — она на водительское место садится и старается с мыслями собраться, от тревоги неуместной избавиться. Рядом с отцом всегда расслабиться можно, ответственность в сильные руки переложить и плыть по течению, но сейчас он не здесь, здесь только она и два больных человека, нуждающиеся в ней. — Склад у речного вокзала взорвали. Дмитрий Алексеевич сейчас не в состоянии самостоятельно с этим справиться, так что придётся тебе. — Он в порядке? — Относительно. Он просил, чтобы Череватый ничего не узнал о произошедшем. — Телефон из потных ладоней выскальзывает, и Аня руки о ткань кофты вытирает, плечом аппарат удерживая. Ей парадоксально страшно: всё плохое ведь уже случилось, ничего хуже в ближайшие часы не предвидится, и это всё произошло даже не с ней. Всё, что от неё требуется, это помочь двум дорогим для неё людям попасть в больницу, ничего больше. Только сердце всё равно в груди от ужаса ноет и кровь в ушах стучит, отцовский голос приглушая. В машине кровью пахнет сильно-сильно, и бета окно открывает, чтобы хоть немного воздуха вдохнуть, у неё перед глазами чёрные точки пляшут, и она с ужасом головой о кресло прикладывается, стараясь в себя прийти. Ей нельзя сейчас связь с реальностью терять, ей нужно помочь в меру своих возможностей и доставить пострадавших в больницу. А после можно будет и порыдать в подушку и повыть от ужаса — потом, когда угрозы для жизни ценной не будет даже гипотетически. — Аня? — Голос обеспокоенный по нервам, как соль по ране проходится: больно до слез, но это позволяет за реальность зацепиться и в момент вернуться, думать головой начать, а не в эмоциях и чувствах вязнуть, как в болоте. — Все будет хорошо, пап, я напишу если что-то изменится, ладно? — Она носом заложенным шмыгает и машину заводит. — У нас есть работа, верно? И нам нужно с ней справиться. — Хорошо. Дмитрий Алексеевич может не переживать, все будет под контролем. — Спасибо, пап. — Береги себя, Анют.***
Эта поездка может считаться худшей в его жизни. Может из-за сотрясения, а, может, из-за шока, его впервые за много лет не укачало, а просто размазало по салону: он не находил в себе сил даже глаза открыть, а просто валялся на сиденье бесполезным мешком, удерживаемый на месте разве что Линой, которая в него вцепилась, как клещ. К тому моменту, как они подъехали к больнице, Дима явственно ощущал, как жизнь покидает его бренное тело без всяких сожалений, и, хотя он сам расстаться с ней готов не был, в данной ситуации это казалось единственным выходом — настолько плохо ему в то мгновение было. Сейчас он даже вспомнить не может, почему так отвратительно себя чувствовал. Врачи говорят, что это всё сотрясение, но по ощущениям виновата была точно машина. Они всегда виноваты. Да, состояние Димы оставляло желать лучшего, его взорвали, в конце-то концов, но он был в порядке, пока не залез в этот гроб на колёсах, честное слово. В больнице пришлось задержаться до понедельника — с сотрясением мозга, да на ночь глядя его никто отпускать не хотел, а потом Диме совесть уехать не позволила: Лину с переломом рёбер оставляли ещё на одну ночь, и ей это явно не нравилось. Она переживала за дочь, что без присмотра осталась, и хотя Матвеев уверял её, что с Луной ничего не случится, а Ася с Виктором вполне в состоянии справиться с шестилетним ребёнком, уверенности девушке это не придало. Успокоилась она, только когда получила видеоотчёт с довольной мордочкой, измазанной шоколадом — маленькую омегу заняли готовкой сладостей для болеющей мамы. Сильное растяжение голеностопа, сотрясение мозга и перелом руки со смещением, пару гематом, цветущих всеми цветами радуги, и разрыв связок запястья — жизнь Диму в этот раз явно пожалела, хотя Лина уверенно списывает всё на свою удачу. У неё тоже всё не так плохо, как казалось на первый взгляд — три сломанных ребра и вывих локтя. Со всем их набором можно жить и вполне неплохо функционировать в период реабилитации, но отчего-то совсем не хочется. Не хочется из больницы выписываться, не хочется то дерьмо, что случилось уже, разгребать, и готовиться к новой порции проблем не хочется тоже. Не хочется за головой Череватого ехать, совсем-совсем не хочется, но когда-то всё это сделать придётся, и по опыту прошлых лет Дима знает: подходящий момент никогда не наступит, пластырь лучше срывать быстро. В девять утра Дима уже сидит под дверью дежурного врача в ожидании своей выписки, и, хотя он уговаривал Лину долечиться, та любезно решила составить ему компанию в его импровизированном крестовом походе. Возможно, это её способ отдать дань уважения вечному сопернику, нельзя упрекать девушку в желании попрощаться с Череватым так, как она сама того хочет. В конце концов, их дружба куда крепче и глубже, чем кажется стороннему наблюдателю — Влад крёстный отец Луны, а Лина единственная, кого он взял с собой на похороны своей биологической матери. Если девушка хочет увидеть, как альфа умрёт, Дима не будет этому препятствовать. Больница заслуживает разгромный отзыв и проверку от минздрава, вместо благотворительного пожертвования: почему врачи отсутствуют в рабочие часы? А если кому-то станет плохо? Они сидят у злосчастного кабинета почти час перед тем, как терпение Лины кончается. — Ты правда думаешь, что это он виноват? — она ближе придвигается, в глаза заглядывая. Голос у неё тихий-тихий, но такой печальный, что Диме даже стыдно перед ней на секунду становится. Правда мнения его это не меняет. — А ты сомневаешься? — Меня пугает, что ты — нет, — сообщает она доверительно. Девушка руками браслеты на руках теребит нервно, взгляд в пол опустив на мгновение, с силами собираясь, — Чери идиот, это все знают, но он ценит тех немногих людей, что остались рядом. Он ведь нас любит, Дим, он бы не стал. — Увидим. Влада жизнь побила ничуть не меньше, чем самого Диму, он шута из себя не просто так строит — защищается. И от окружающих, и от себя самого. Альфа тоже одиночества боится, как огня, поэтому омеге хотелось верить, что тот не предаст. Но куда эта вера их привела? Теперь не важно совсем, кого Череватый любит и ценит, важно лишь, что тот и дружбу их предал, и деловое партнёрство, а, значит, и наказывать его нужно по всей строгости, не жалея и не сочувствуя. Лина его настрой категоричный чувствует, ластится, успокоить пытается, и голос у неё мягкий-мягкий, жалобный: — Просто дай ему оправдаться перед тем, как задушишь, ладно? — Я не буду его убивать, Лин. Мы едем поговорить. — Недоверие на её лице настолько яркое и неприкрытое, что даже кажется оскорбительным, пусть и оправданным. — По крайней мере, пока. — Да нет, мы едем за его головой. — Ответить на это было нечем, мозг упрямо отказывался буквы в слова складывать, да и ни к чему это, нечего омеге сказать. Внутри ни злости нет, ни ярости, там только обида сидит чёрная, ядовитая и немного стыда. Потому что Лина действительно права: Дима едет за его головой.***
Выписаться из больницы получилось только к обеду и со скандалом: нерасторопный врач на свое рабочее место так и не явился, решив, что смену можно провести и в комнате отдыха со всеми удобствами и едой под боком. Кто же знал, что не всех его решение устроит. Теперь бедный мужчина с удобством сидит на бирже труда в поисках новой работы, а Дима с Линой на пару счастливо разгребают кошмарные завалы в офисе. Виктор разобрался с полицией и пожарной, но городская инспекция решила выпить все соки из землевладельца. По их словам, взрыв произошёл из-за ненадлежащего контроля за собственностью, а, значит, и расходы на ремонт участка, и выплаты моральной компенсации должен производить виновный собственник. Диме денег не жалко, честно, но районная администрация и так живет за его счёт с того самого момента, как он эти портовые доки приобрёл. Коррумпированные чиновники и пальцем не шевелят для благоустройства промышленной зоны, а Матвеев и дороги сделал, и деревья посадил. Не сам, конечно, просто нанял квалифицированных рабочих, но он сделал это место пригодным для жизни, обеспечил приток населения в квартал и исправно платил кругленькую сумму всем за молчание, до сих пор платит, а эти зажравшиеся свиньи, кажется, потеряли всякий стыд и теперь требуют с него баснословные суммы за то, что должны оплачивать из городского кармана. Чужая наглость и жадность абсолютно точно не то, чем Дима сейчас должен быть обеспокоен, не в контексте городских властей, но у него, как оказалось, совершенно нет выбора: гражданский суд признал его виновным и прислал чеки на выплаты, нарушив все возможные процедуры делопроизводства и даже не известив его о первой в его жизни судимости, пусть и номинальной. Кроме того, несколько вышедших статей о взрыве в промышленном порту знатно испортили отношения с несколькими арендаторами — всё это требовало внимания не только Лины, которая всегда берёт на себя подобные форс-мажоры, но и Димы, чьё присутствие само по себе способно угомонить любого бунтующего клиента, требующего компенсации и гарантий безопасности. Разобраться с городскими властями и недовольными верителями общими усилиями удалось лишь к вечеру, посадив голос и окончательно утратив веру в чужое благоразумие и чувство самосохранения: не унывающая даже в период болезни Лина и вечно спокойный Виктор сейчас на трупы походили больше, чем на живых людей. О том, как выглядит сам, Дима предпочитает не думать — больная голова дает о себе знать уже несколько часов, даря незабываемое ощущение головокружения и тошноты. — Может быть, по домам? — Лина жалобно брови на переносице сводит и в глаза Димины с такой надеждой заглядывает, с такой мольбой. — Можешь не ехать, если устала, я и сам справлюсь. — Конечно, аж сто раз, — она глаза закатывает, всю свою очаровательность теряя мгновенно, улыбается саркастически, с места насиженного поднимаясь и назидательным тоном, едва заметно гнусавя свое видение событий, рассказывает: — ты его убьёшь, словишь экзистенциальный кризис, будешь жить у него на могиле, рыдая в три ручья, а потом застрелишься к херам, спихнув на меня свой бизнес с концами. С этим ты сам справишься, верю. — Я не собираюсь его убивать, Лина. Не сейчас. — Дима сам с трудом желание глаза закатить сдерживает, только смотрит в ответ со всей уверенностью и обидой, что внутри него несколько дней варится, дозревает. Но разве Лину этим проймёшь? Она столько лет с ним рука об руку шагает, столько вспышек ярости и тревоги видела, столько слёз и криков, что упрямство чужое её не удивляет совсем. Она только по плечу едва ощутимо хлопает пару раз и первая из офиса выходит: — Конечно, дорогой. Поехали уже, хочу к Луне. Дима лишь улыбается довольно, едва уголки губ приподнимая, и вслед за девушкой душное помещение под шквал нестройных прощаний покидает. Виктор уже ждёт их у машины, любезно заднюю дверь придерживая. Лина в салон забирается быстро, устраиваясь на сидении поудобнее, ноги выпрямляет длинные и чуть ли не стонет от счастья — это куда удобнее деревянных офисных стульев. Она на Диму, что рядом с дверью нерешительно замер, смотрит недолго и здоровой рукой по месту пару раз хлопает, приглашая: — Чё тормозим? Давай, охота за головами не ждет. А Матвеев лишь головой качает и руку водителю протягивает: — Вить, дай ключи. Мужчина на мгновение, кажется, даже дышать перестаёт и враз таким тревожным и неуверенным становится, горбится и на Лину смотрит с недоверием, опаской даже. — Вы уверены, что хотите, чтобы Лина вела? — он на Диму преданно так смотрит, едва ли не кулаком в грудь бьет, — я могу вас отвезти, мне несложно. — Да, ему не сложно, а я не поведу. — Поведет не Лина. — Девушка из машины высовывается, едва не падая, и от боли корчится, рёбра потревожив, но возмущение праведное в ней сильнее чувства самосохранения, она Диму за штанину дёргает недовольно и пыхтит от злости напускной: — Класс, теперь ты решил убить нас. Ты знаешь, что с сотрясением мозга за руль садиться не стоит? Ты же нас о ближайший бордюр размажешь, Дим, давай лучше Витя, а? — Я даже с сотрясением вожу лучше тебя, не сомневайся, — он руку её от себя отдирает под жалобный треск ткани и на Виктора смотрит, мягко-мягко, что тот теряется сразу, всё свое недовольство теряя, — езжай домой, отдыхай. Я напишу, где меня завтра забрать и во сколько. — Хорошего вечера, Дмитрий Алексеевич, — он ключи отдаёт и Лине на прощание кивает, в здание возвращаясь: Аня ещё там сидит, наверняка с ней домой поедет, чтобы на такси не тратиться. Дима на водительское сиденье садится и впервые за много лет удовольствие и предвкушение ощущает, а не тревогу и недовольство, пристёгивается, и Лина сзади делает то же самое, подвывая жалобно: — Почему кризис у тебя, а страдать должна я? — Потому что ты — мой единственный друг.***
Клуб встречает их толпой посетителей и удивительно дружелюбной охраной: омег пропускают внутрь, как и всегда, так же предупреждают, что Череватый в кабинете администратора и говорят, что Якубович на месте нет — болеет. Словно ничего не случилось, и они сюда не за головой альфы явились, а на очередную попойку, словно никто не знает, что что-то произошло. В прочем, если всё действительно так, то им это на руку — меньше шума будет, меньше свидетелей, а, может, и меньше сопротивления. Влад ведь не дурак, на самом деле, должен понимать, что Дима подобное не простит, не забудет по старой дружбе. Череватый наверняка их ждет, вопрос лишь в том, как: со смирением и опущенной головой или с очередной гениальной идеей побега и покушения наготове. — Останься тут. — В пустом коридоре света практически нет, лишь отблески стробоскопов из зала глаза иногда режут. За громкой музыкой не слышно даже собственных мыслей, но это не кажется чем-то плохим сегодня. — На шухере? Я пропущу всё веселье. — Я не буду его убивать, Лина. Тут целый клуб свидетелей и охрана на подхвате. Девушка недовольно губу свою закусывает, и столько в ней сомнения сейчас, столько печали, что все эти дни сдерживаемая, изнутри её ела, что у Димы сердце щемит. Он её обнимает легко, невесомо почти, к себе притягивая, по волосам рукой больной проводит осторожно, а она почти плачет, за водолазку его цепляясь: — Обещаешь? — Обещаю, — врать, проникновенно смотря в глаза, от слёз блестящие, тоже нужно уметь. И Лина ведь наверняка понимает, что ничего Дима ей обещать не может, что всё сейчас на волю момента ставить приходится, но она всё равно верит, кивает, осторожно глаза рукавом протирая, и отпускает Матвеева своё правосудие вершить, а ему тошно от лжи собственной становится. Дима ведь Влада живым не отпустит. Не стоял бы он здесь, реши альфе с рук покушение спустить, не приехал бы, отложи казнь чужую на потом — омега всё здесь и сейчас закончит, жирную точку поставив и в дружбе их странной, и в жизни Череватовской. А если права Лина, и он о своем решении пожалеет потом, печалиться будет, что ярости волю дал, то пусть так и будет — Матвеев вообще много о чём жалеет, ещё один груз на его уже сломанной шее ничего не решит. Он дверь толстую распахивает легко, и та ручкой о стену бьётся, скрипя натужно, готовый ко всему, что дальше случится может, полный злости жгучей и обид от ожиданий разбитых и доверия преданного, он в кабинет до боли знакомый заходит, с гордо поднятой головой: — Я тебя живьём в бетон закатаю. Мужчина у стола дергается зашуганно, поворачиваясь неосторожно: он руками длинными канцелярию со стола сбивает, стопки бумаг в воздух подкидывая, и на Диму испуганно смотрит. Удивительно светлыми глазами. — Простите? — альфа тихо говорит, едва не заикаясь, и страхом пахнет так, что нос закладывает. Он Матвеева оглядывает затравлено, в стол за спиной своей вжимаясь. — Я ничего не сделал, а, даже если сделал, то не хотел. Конечно, Череватого тут нет, ещё бы — он точно знал, что по его душу придут, и слинял куда подальше, оставив подчинённого отдуваться за его косяки. Подозрительно знакомого подчиненного. Дима вдох глубокий делает, злость, внезапно неуместную, поглубже пряча, смотрит внимательно, альфу потрёпанного изучая, а тот словно его узнаёт, страхом пахнуть перестаёт, расслабляется, в полный рост выпрямляясь, и глаза у него добрые-добрые, интересом горят и как будто восхищением. Он на омегу смотрит, как на восьмое чудо света, и это смущает, но приятным теплом где-то в груди разливается так правильно, что даже страшно. Паренёк с секунду мнётся неуверенно, руками края кофты по-детски зажимая, но улыбается ярко и искренне, копной тёмных волос взмахивая в приветственном кивке: — Привет, Дима. — Здравствуй, Олег.