— И он сказал, что я толстая, представляешь? — Луна почти кричит, руками размахивая, её глаза возмущением горят, яростью, девочка дышит громко-громко, и от эмоций, детское тельце переполняющих, её потряхивает. Она в негодовании продолжает непутёвого одноклассника проклинать, по лужам шагая, и Диме этого мальчика почти жаль: злопамятностью и коварством Луна точно пошла не в мать. — Он назвал меня коротконогой и уродливой!
Она подпрыгивает на месте, не сдерживаясь, и на Матвеева смотрит, реакции ждёт, поддержки, нетерпеливо ножкой притоптывая. Луна словно вся из напряжения состоит, только дотронься — шарахнет так, что ни одна скорая не успеет. Вот только бить кого попало юная омега не планирует: силы копит, претензии, — с удивительной для ребёнка жаждой крови, и всё для одного бедного глупого мальчика, за которого, кажется, стоит поставить свечку.
Дима наклоняется, капюшон куртки лёгкой на ребёнке поправляя, и головой качает в притворном негодовании, улыбку неуместную скрывая. Дети всегда такие дети: проблемы мирового масштаба в их милых головах решаются, как орешки, но вот мелкие неурядицы и бытовые ссоры превращаются в настоящие трагедии, достойные, если не Шекспира, то хотя бы Марлоу.
Из-за поворота парковка показывается, а Луна тормозит, за руку его пальцами холодными хватаясь, и в глаза заглядывает жутко-жутко, как только она одна и может. Её взгляд обещает третью мировую, геноцид и голод, он обещает природные катаклизмы и плаху с гильотиной для него, Димы, если он ребенка во всем её негодовании и злобе сейчас не поддержит. Матвеев её на руки подхватывает, смиряясь с удушающим захватом на своей шее, и к машине хромает, на ногу больную припадая. Луна на его руках возмущается, продолжая мальчишку проклинать и всё, на что Диму хватает — ей поддакивать.
— А ещё он сказал, что от меня воняет!
— Какой ужас, — Виктор из машины выскакивает, сверкая недовольством, но Дима его негодование великодушно игнорирует. — Ты же знаешь, что этот идиот не прав, да?
— Конечно, он не прав! Я прекрасная, сильная и независимая женщина, — Луна головой важно кивает, глаза сверкающие прикрывая, и Дима улыбается ей, по носу щёлкая легонько. Она взвизгивает, в сторону дёргаясь, и руки на шее чужой сжимает сильно-сильно, ругаясь шёпотом. Запястье болью обжигает неожиданно, но Матвеев смеётся только, покрепче ребёнка к себе прижимая.
— Безусловно, принцесса. — На заднем сидении отвратительное розовое автокресло стоит, и Луна радостно прыгает в этого монстра, пристёгивая кучу затейливых ремешков. Виктор ей любезно помогает, от начальства своего отвлекая, и Дима безумно ему благодарен за такую необходимую передышку.
Матвеев Луну любит едва ли меньше, чем её замечательная сильная и независимая мама. Этот ребёнок просто восьмое чудо света, способное прогнать все дурные мысли и печали одной своей заговорщеской улыбкой и диким блеском в глазах, она может перевернуть весь дом, сжечь машину и поработить землю, и всё, на что Диму хватит — снисходительная улыбка и полная капитуляция перед чужой радостью и довольством.
Но сегодня, только сегодня, вместо привычного тепла внутри и спокойствия, он раздражение чувствует, тревогу и злость, и не находится у него сил для поддержки вечного двигателя, что у Луны внутри горит.
Дима за сигаретами тянется, но в кармане ничего, кроме телефона и ключей от дома, нет: старая упаковка на обломках склада осталась, а новую пачку он так и не купил — времени всё не было. Вздох опечаленный сам по себе с губ срывается, и внутри злость зарождается — на себя, на привычку глупую, от которой никак не избавится, и на Влада-идиота, из-за которого у омеги ни времени теперь нет, ни сил, ни спокойствия.
Череватый у него в голове сидит, в сердце и в печёнках теперь тоже, жизнь отравляя одним лишь своим существованием — оно словно насмешка над Матвеевым, над чувствами его и надеждой, глупой, наивной надеждой, что всё это не то, чем кажется, что его лучший друг не поехавший крышей дурачок, решивший, что сможет убить не убиваемое.
— Ваших любимых не было, пришлось взять крепкие. — Виктор сбоку словно из-под земли вырастает, пачку запечатанную протягивая, и на лице его ничего, кроме привычного умиротворения, нет. Словно всё в порядке, словно ничего не изменилось. Это успокаивает.
— Ты сегодня с нами? — Сигарета из упаковки с трудом достаётся, и бумага на середине мнётся отвратительно, скручивается, глаза мозоля, и Дима выбрасывает её в ближайшую лужу быстрее, чем успевает об этом задуматься, доставая новую, свежую и абсолютно точно не смятую по неосторожности.
— Как Вы скажите. — Краска на зажигалке дешёвой облупилась уродливо, желтоватый пластик обнажая, и омега едва не бросил её под ноги вслед за сломанной сигаретой, морщась в недовольстве. К сожалению, другая у предусмотрительного водителя вряд ли есть, так что с расправой приходится повременить — потребность в никотине сейчас побеждает всю высокомерную брезгливость, что внутри рожи корчит. — Я не сомневаюсь в Вашем решении, Дмитрий Алексеевич, но я всё же должен спросить.
— Даже, блядь, не начинай, — Дима глаза закатывает в раздражении и уже мечтает о том, как утопится в грязной и воняющей бензином луже у своих ног.
— Вы уверены, что это именно Владислав Сергеевич устроил взрыв в порту? — Или утопить в ней Виктора, что филигранно игнорирует предупреждение в яростью горящем взгляде.
— Заткни пасть или отдай ключи от машины и тащись домой пешком.
— Это ведь не логично. Череватый далёк от образцовой личности с высокими моральными ориентирами, но он всегда Вас очень ценил, помогал Вам и заботился в силу своих возможностей, — бета по больной мозоли пробегается безжалостно, душу бередит, все сомнения на поверхность вытаскивая, всю боль и обиду. Он на ошибки указывает, несостыковки, которые Дима и сам прекрасно видит, просто игнорирует, гонимый чертями к цели давно ему известной. — Если бы он желал Вам смерти, то мог бы просто пристрелить Вас в один из визитов к нему. Зачем так изощряться?
— Ключи. — Сигарета дотлевающая в лужу летит, в тёмной воде исчезая, и Дима ей в этот момент так завидует: он тоже исчезнуть хочет, испариться и не слышать больше ни голоса внутри противного, что подвывает довольно «я же говорил», ни Виктора, что аргументами своими ему противоречит.
Дима не хочет спорить, не хочет ругаться —
он устал. Ему бы домой, поспать нормально, помыться и выпить, влить в себя столько спиртного, чтобы имя собственное в дурмане забылось вместе с Череватым, который совершил последний крупный косяк в своей жизни, с Линой и Виктором, которые на Матвеева давят безбожно, переубедить пытаются и на «путь истинный» наставить, вместе с бизнесом, городской администрацией и всеми, кто в нём, Диме, сомневается.
Он просто хочет отдохнуть и головы виновных с красивыми дырками посередь лба в земле утопить. Это сделает его самым счастливым человеком на свете. Разве это плохо?
— Стал бы Владислав Сергеевич подрывать склад, который ремонтировал за свой счёт? Он ведь не настолько расточителен, я уверен, — Виктор вперёд наклоняется, и глаза его горят решимостью до того пугающей, что Дима с трудом желание к оружию дёрнуться в себе подавляет.
Спокойствие идеальное рушится. и на лице каменном тревога проступает, отчаяние, словно бета за Череватого действительно переживает, словно не хочет, чтобы тот за предательство поплатился. Это обижает, это злит, и Дима зубы сжимает так, что голова болеть начинает, лишь бы истерику детскую не устроить, не начать орать во всё горло и слезами заливаться прямо посреди парковки у начальной школы.
— Виктор, ключи.
— Он помог Вашей дорогой сестре, поддержал Вас в конфликте с шакалами, он о Вас заботится, Дмитрий Алексеевич, — а бета слабину чужую словно чувствует, с ещё большим энтузиазмом на начальство набрасывается, яростно правоту свою доказывая: — к тому же, Елизавета Филипповна ни за что бы не позволила совершить своему начальнику такую глупость, она очень внимательно следит за обстановкой, она дорожит контрактами с Вами даже сильнее самого Череватого.
Водитель в возбуждении нездоровом Диму за руку хватает, в глаза заглядывая, и говорит-говорит-говорит, воздухом давясь: про непричастность Череватого, про умницу-Лизу и внимательную Ольгу, про крепкую мужскую дружбу и заботу, про аланов, которые наверняка всё это и подстроили, про склады, на которых шакалов Романовских видели. Он просит Лине позвонить, уверяя, что она Владислава Сергеевича хорошо знает, что она доказать сможет, что он не виновен, просит пожалеть несчастного альфу с ребёнком маленьким, не убивать его, а понять и простить, но Дима ни слова не слышит из этой пламенной речи, всё, на что его хватает, это ладони, его запястье с силой сжимающие, не дающие оружие достать, не дающие уйти.
Омега рычит, руку из хватки чужой выдирая, и к груди прижимает, баюкая, глаза его яростью блестят, недоверием, и Виктор под взглядом тёмным, тяжёлым тушуется, назад отступая.
— Ещё одно слово и я закопаю тебя рядом с Череватым, понял? — Дима не хуже змеи шипит, и угроза в голосе его пугающе реальной кажется. Ему обидно так отчего-то, так грустно, но запал от злости в крови бурлит, обороты сбавить не давая. — Отдай мне ключи от машины и вали на все четыре стороны, спасай сирых и убогих, оправдывай предателей, да хоть в луже топись, мне насрать. Люди, сомневающиеся в моих решениях, мне не нужны, Виктор.
— Прошу прощения, я не должен позволять себе подобное поведение.
— Да срать я на твою просьбу хотел. Домой ты идёшь пешком и в клубе вечером ты мне не нужен, ты мне вообще не нужен. — Бета лишь головой кивает, взгляд на грязный асфальт опустив удрученно. Он ключи от машины на багажник кладёт, отходя подальше, и выглядит не лучше бездомной псины со своим покорным смирением в глазах печальных. Дима бы его пожалел, только Виктор не заслужил. Не сегодня. — Подумай над своим поведением, Витя, и сделай выводы.
— Как скажите, Дмитрий Алексеевич.
— Чтобы до конца недели я тебя не видел. — Бета лишь кивает, покидая парковку, и Дима едва не стонет от разочарования и обиды: на Виктора, который позволил себе то, что позволять нельзя, и на себя, за то, что на бедном водителе сорвался. Тот ведь не виноват совсем, что Матвеев сам в решении своем сомневается, не виноват и в том, что настроение у омеги паршивое — просто первым под руку попался.
Опускаясь на водительское сидение рекордный второй раз за последние несколько месяцев, Дима сообщение с извинениями Виктору отправляет и предлагает выходной взять в качестве компенсации за моральный ущерб, но тот лишь ещё раз извиняется и спрашивает, можно ли вернуться к своим обязанностям уже завтра, просит быть осторожнее на дороге и желает удачи. Это убивает, но Матвеев лишь головой трясёт до тошноты, совесть ожившую шумом крови в ушах затыкая. Он потом обязательно попросит прощения лично, как положено, но сейчас на это нет никаких сил.
— У тебя новый телефон? — Луна сзади сидение ножкой пинает, внимание к себе привлекая, и в кресле своём отвратительном ёрзает, шею в порыве любопытства вытягивая изо всех сил. — Можно посмотреть?
— Да, старый сломался. — Дима улыбается бесцветно, смартфон ребёнку протягивая, а Луна от восторга едва ремнями не давится, взвизгивая. Она в руках новое устройство вертит, разглядывая внимательно, кнопки оглаживает, камеру и хихикает радостно, к самому сердцу телефон прижимая, явно не собираясь возвращать его хозяину в ближайшее время.
Машина уже выезжает с парковки, когда ребенок замечает отсутствие еще одного пассажира. Девочка оглядывается растерянно и вновь ногой сидение пинает, и Дима просто молится, чтобы ей хватило ума не сделать так, когда они окажутся на МКАДе, оборачиваясь к ней с самым заинтересованным лицом, на которое он сейчас только способен.
— Разве Виктор Сергеевич с нами не поедет?
— Нет, у него ещё остались дела тут. — Луна вздыхает разочарованно, бубня под нос что-то о глупых взрослых и разбитых мечтах, но быстро забывает обо всём своём негодовании, уткнувшись в телефон. Она включает кошмарные детские песенки, подпевая им во всю мощь своих голосовых связок, и Дима уже подумывает побиться головой об руль, умереть от отёка мозга и наконец перестать слышать этот леденящий душу ужас, когда вспоминает, что их разговор об ужасном невоспитанном мальчике так и не был закончен.
Это может стать его спасением и он уверенно выхватывает смартфон из цепких детских ручек, отключая звук. Недовольный вопль сзади и особенно сильный пинок в спинку кресла служат незамедлительным ответом на столь вопиющую наглость.
— Так как ты ему ответила?
— Кому? — Запал весь теряется в замешательстве и Луна вновь шею вытягивает, пытаясь в глаза Диме заглянуть, но получается лишь ухо чужое в зеркале увидеть. Она пыхтит недовольно, в кресле изворачиваясь и почти хнычет от негодования, когда ничего не выходит. — Ну что ты от меня хочешь? Что я ответила? Я не знаю!
— Противному мальчишке, который тебя оскорблял. Что ты ему сказала? Я в жизни не поверю, что ты, принцесса, проигнорировала столь вопиющее оскорбление.
— О, это правда, я разбила ему нос. — Светофор очень вовремя загорается красным, и Дима едва не сворачивает шею, оборачиваясь к ребенку. Та выглядит так, словно не сказала ничего плохого: она спокойно качает ножками, ковыряя ремешки кресла руками, но в глазах её парад чертей и адское пламя из превосходства и гордости. Луна ресницами длинными хлопает, улыбаясь, и просто от довольства своего сверкает не хуже золота. — Ты ведь сам говорил, нельзя игрорировать такое.
— Игнорировать.
— И это тоже, да, — она головой кивает важно, но надолго её серьёзности не хватает, и она хихикает, пряча улыбку за ладошками, а Дима в тихом ужасе пытается придумать, как сообщить об этом Лине и не получить по голове.
— И что, кто-нибудь это видел? — он сворачивает с главной дороги, стараясь вспомнить, где им стоит повернуть в следующий раз, но быстро сдаётся, включая навигатор. Луна сзади пыхтит недовольно вновь кресло пиная и почти кричит:
— Нет, конечно, я что, дура? Он хотел пожаловаться классной, но я сказала, что сломаю ему хребет, если кто-то узнает.
— Иногда ты меня пугаешь, принцесса, — омега под нос шепчет едва разборчиво и снова получает яростный пинок в спину, едва не скуля. Кажется, к концу этой поездки, Луна проломит хребет ему.
— Чего ты там говоришь? Я не слышу! — она руками машет и смеётся, моментально всю серьёзность и недовольство растеряв, — нельзя быть таким тихим, Дима, как же люди тебя услышат?
— Да меня и так не слышат, — он бубнит недовольно, конфликт с Виктором вспоминая: сколько бы нервных клеток они оба могли сэкономить, отдай тот грёбанные ключи после первой просьбы. Или замолкни в самом начале этого бессмысленного спора. — Я говорю, ни слова маме, договорились?
— Маленькая страшная тайна? — Луна смеётся, радостно хлопая в ладоши, и Дима легко усмехается в ответ:
— Маленькая страшная тайна.
***
— То есть, ты спихиваешь на меня ребёнка, которого спихнули на тебя, да? — Ася в пальто кутается зябко, из-под навеса выглядывая. Дождь на улице льёт едва ли не стеной, и за его бесконечным потоком не видно даже машины, припаркованной всего в паре метров от подъезда.
— Да? — Дима ёжится, влагу с волос стряхивая, и за пачкой сигарет к карману тянется и зажигалкой облезшей. Кусок чёрной краски от неё приклеивается к руке, и омега брезгливо под дождь её высовывает, смывая. Отвратительно.
— Это безответственно, дорогой, и очень некрасиво, — она обнимает осторожно, к себе прижимая, и голову на плечо сырое опускает, морщась едва заметно. Дима её по голове рукой свободной гладит, ближе прижимая, и в руках родных он, кажется, впервые за этот сложный день покой находит. — Ты бы хоть шоколада мне купил за такое.
— Я могу заказать, если что.
— Нет, спасибо. Я лучше сама схожу, — девушка смеётся, головой качая, и сигарету, только подожжённую, из пальцев, татуировками покрытых, выдергивает, затягиваясь: — как ты куришь эту гадость?
— Так ты посидишь?
— Если скажешь, куда ты так торопишься, — Ася плечами пожимает безучастно, но интерес в глазах ярких её с головой выдаёт. Она затягивается ещё раз, от Димы отстраняясь, и морщится недовольно, язык высовывая. Едва ли дотлевшая до середины сигарета в мусорное ведро летит безжалостно, и Матвеев с сожалением провожает её взглядом. — Все ещё противно.
Каменная стена кожу холодит даже через три слоя одежды, но Дима только вздыхает тяжело, глаза прикрывая.
Он так устал.
— Дим? Всё хорошо? — ладонь хрупкая вокруг запястья оборачивается ненавязчиво, и это совсем не злит, не пугает, наоборот, успокаивает. Руки у Аси изящные, нежные, они красивые-красивые, совсем не как его собственные — те в мозолях и шрамах, с узловатыми несуразными пальцами, больше на палки похожими, на них ничего красивого, кроме вязи тёмной, нет, да и та больше отвращения вызывает, чем восхищения.
— Не совсем, но я держусь, — он свои ладони разглядывает придирчиво, недовольно: такими нельзя людей трогать — испачкаешь, уродством заразишь и неудачей. От этого почему-то в груди тянет неприятно, болит, от этого плакать хочется и кричать.
— Веди своего ребёнка, я найду, чем её занять, — Ася по плечу его хлопает легко-легко и улыбается нежно, но грустно как-то, словно знает, что в голове у Димы творится.
— Спасибо.
Луна от новой знакомой приходит в неописуемый восторг, наворачивая круги вокруг двух серьёзных взрослых и едва не вылитая под проливной дождь в своём радостном припадке. Она задаёт сотни вопросов за секунду, дёргает Асю за пальцы, обнимает за ноги и почти залезает к ней на руки, прячась от ветра в её теплом пальто. Маленькая омега цепочки на шее изящной теребит, абсолютно наставлений Димы не слушая, только продолжает Асе на ухо что-то довольно шептать, глазками стреляя.
В кармане телефон трелью противной заходится, и Дима его едва в мусорку не выкидывает от неожиданности — на старом он уже несколько лет беззвучный режим не выключал. Входящий звонок от Лины так и остаётся без ответа, действуя на нервы.
— Мне пора, — Матвеев Луну по волосам треплет, а та лишь смеётся, пытаясь за ладонь его схватить, да прогоняет, что-то о прятках под нос себе бубня. Ася её перехватывает поудобнее, в глаза Диме заглядывая тревожно, и ничего хорошего она там не видит: безысходность только и решимость больную какую-то, тёмную.
— Ты же знаешь, что я тебя люблю, да? — она к нему боком прижимается, и Луна с боевым кличем радостно рушит его укладку, не давая от себя отодвинуться.
Лина панически сообщения в телеграме строчит с теориями заговора, надеясь, что её дочь и лучший друг ещё живы, и всё, на что Диму хватает — наврать о сбое сети. Ася ему в самую душу заглядывает, словно знает всё, словно отговорить хочет и здесь оставить, но лишь в сторону дверь подъездной отходит, головой качая разочарованно, и Дима позорно сбегает, исчезая за стеной дождя:
— Я вернусь к десяти.
***
В честь великого и ужасного дня знаний в клубе устанавливают скидки на финальный чек по студенческим билетам, и теперь зайти в здание просто невозможно: толпы бедных и не очень студентов оккупируют входы в ожидании своей очереди и ругаются с каждым, кто пытается пройти мимо них, не хуже чудесных бабушек в поликлиниках.
— Эй, ты куда прёшься, не видишь очередь, утырок? — изрядно выпивший ещё до прихода сюда бета воняет недельным перегаром и горит желанием получить по своему не очень симпатичному лицу. Бесстрашно выпятив грудь колесом, под одобряющий гул недовольной толпы, он к омеге идёт, едва не проверяя качество брусчатки своим огромным красным носом, рожу страшную корчит и пыхтит не хуже паровоза, вонью из пасти открытой последних комаров распугивая.
Этот незабываемый аромат не перебивает даже запах плесени и сырости, что после прошедшего дождя от каждого здания в районе историческом исходит, и Дима морщится в отвращении, старясь дышать через рот. Если его одежда пропитается этим ужасом, он её сожжет. И себя вместе с ней, чтоб наверняка.
— Мама не учила не лезть, куда не просят?
— Ну, твоя тебя тоже, — бета воздух глотает, словно рыба, в негодовании своём теряясь, а Дима только головой качает разочарованно. Слишком просто. Он улыбается бесцветно, пусто, и парень отшатывается в ужасе, ноги его совершенно не держат, и он на землю падает, глаза зажмуривая, словно перед ним монстр стоит, а Матвеев только сильнее скалится, слабостью чужой наслаждаясь: — я совладелец, мне не нужно стоять в очереди, чтобы попасть в собственный клуб. Будь добр, убери свою вонючую тушку с пути и исчезни с глаз долой, пока я тебе не помог.
Бета головой кивает быстро-быстро, даже не пытаясь на ноги встать, он к кучке своих друзей отползает, по брусчатке руками перебирая, и те его с земли поднимают, за спинами сгорбленными от омеги пряча. Они даже извинения, заикаясь, из себя выдавливают, когда Дима мимо проходит, но тот только морщится недовольно, мимо охраны в клуб проскальзывая.
Стробоскопы слепят, яркими пятнами картину перед глазами смазывая, и голова на это взрывной болью отвечает, будто пополам раскалывается. Звуки громкие эхом внутри отдаются, тошнотой, и Дима уже жалеет, что решил посетить это место без группы поддержки. Стоило взять с собой хотя бы Виктора, тот бы поддержал даже после той сцены ужасной, что омега ему днём устроил. Он бы всё понял.
Даже то, что у самого Димы понять не выходит.
Служебное крыло тонет в глухих битах, доносящихся с танцплощадки, они эхом от стен коридора отскакивают, любые разговоры заглушая, любой шум. Мимо омеги пара охранников широкоплечих проходят, головы склоняя почтительно, проносятся крохотные официантки и довольный бармен с ящиком лимонов, они все глаза прячут и улыбки скрывают, стоит только Матвеева заметить, все шаг ускоряют, за поворотами исчезая с облегчением, но никто остановить его не пытается, никто не тормозит, вопросов не задаёт, — они все себя как обычно ведут, в страхе от него отшатываются, надеясь, что он не заметит. Они все словно не понимают, зачем он здесь. Словно не хотят Череватого от него, Димы, спасти.
Отвратительно.
Дверь кабинета знакомо скрипит, стоит сжать пальцами старую ручку, она поддаётся неохотно, и Дима вздох разочарованный внутри давит, её распахивая. Он дуло пистолета у лба ожидает, пустое помещение или хотя бы ножа у горла, он ожидает угроз, кровавой расправы или слёзных извинений, он ожидает хоть чего-то.
— О, Димочка! Привет, красавчик, как жизнь? — чего он не ожидает: счастливого Череватого, восседающего на горе документов и радостно размахивающего ногами. Альфа руками размахивает, едва чашки со стола не сбивая, скалится приветливо и абсолютно точно не собирается ни прощения просить, не защищаться: — ты бы хоть предупредил, что зайдёшь, я б чаю тебе купил, а то тут дерьмо одно осталось, ты у нас такое не пьёшь.
Он смеётся, за живот хватаясь, и едва со стола не падает, вперёд заваливаясь, ругается недовольно, на месте ёрзает, удобнее устраивается, и в глаза Диме заглядывает бесстрашно, и ничего, кроме радости и веселья, омега в Череватом не видит.
— У меня тут работы хоть жопой жуй, пока девочки мои на больничных валяются. Может, поможешь? Ты же у нас с бумажками дружишь, — Влад бровями играет, со стола скатываясь, он потягивается расслабленно и всем видом своим умиротворение транслирует, статичное веселье, что в нём самом всю его жизнь томится.
— Ты знаешь, зачем я сюда пришёл?
— Навестить дорогого друга? Зачем ещё тебе может понадобиться старый-добрый Череватый? — он смеётся, ближе подходя, и рукой по плечу Диму хлопает легко.
Всё это таким привычным кажется, таким знакомым и родным, что к горлу тошнота подкатывает от отвращения и обиды, от предательства, которого Влад словно не замечает вовсе. Это злит до дрожи в пальцах, до скрежета зубов и боли в голове, это задевает до слёз на ресницах и саднящего горла.
Телефон у Череватого в кармане вибрирует, о вызове оповещая, и Влад извиняется, к столу отходя, смартфон к уху прижимает и трелью заливистой заходиться, едва на месте не прыгая:
— Ах, любовь моя, я так скучал! Совсем ты про меня забыла, дорогая, на произвол судьбы бросила!
— Влад, где ты? — у Лизы голос хриплый, дыханием тяжелым прерывается, кашлем, она так не на девушку молодую похожа, а на старого деда с эмфиземой. Те тоже воздух всегда хватают так, словно этот вздох последний.
— А где я, по твоему, могу быть, красотка? — Череватый по документам рукой проводит, бумаги по столу раскидывая, и морщиться недовольно, глаза прикрывая. Он так устал за прошедшие три дня, — меня из клуба скоро вперёд ногами вынесут из-за этих сраных бумажек.
— Уходи оттуда, если не хочешь, чтобы тебя реально вперед ногами вынесли, — Лиза почти шипит, задыхаясь, из трубки треск слышится, грохот и кашель надрывный, сильный такой, пугающий. Только даже он страха в голосе чужом не скрывает, — уезжай, Влад, немедленно. Насрать на бумажки, потом с ними разберёмся.
— Что-то случилось?
— Череватый, блядь, ноги в руки и съёбывай, пока Матвеев по твою душу не приехал! На выходных подорвали его склад, он думает, что это мы! — бета кричит, матом нерадивого альфу покрывая, что-то про кровавую расправу говорит, про огромный ущерб и преданную дружбу, про Диму, который за его головой приедет и который никаких оправданий слушать не будет.
Про Диму, который уже приехал и в его кабинете стоит, глазами пустыми в самую душу заглядывая.
— Я тебе перезвоню, — Влад звонок сбрасывает, возмущений не слушая, и всё его веселье усталое в это мгновение улетучивается, растерянность оставляя и смирение покорное, больное какое-то, неправильное.
Альфа телефон на стол бросает, отключая, и пытается в руки себя взять, к Диме оборачиваясь. Тот так и стоит, к двери прижимаясь, пальцы свои красивые разглядывает, ногтями кожу у запястий чешет до пятен ярких, кровью налитых.
Влад вздыхает, шаг на встречу к Матвееву делая, и тот мгновенно всё своё внимание на него переводит, руки опуская, он выпрямляется от стены отступая, и альфа видит, как тяжело ему это даётся: Дима на ногу прихрамывает заметно, всем весом на одну опираясь, у него синяки из-под одежды выглядывают, и бинты плотные запястье обхватывают, он бледный-бледный, белый почти, но всё ещё силы здесь стоять в себе находит. Это восхищает.
— Теперь поговорим? — омега улыбается бесцветно, глаза печальные прикрывая, и Череватый улыбается в ответ, едва не плача от досады.
— Ага.
