Одуванчики

      Сквозь тучи тяжелые ни единый луч солнца просочиться не в силах, они полотном свинцовым небо покрывают, к земле его тянут, заставляя людей головы в плечи вжимать, по домам прятаться от ощущения дикого, что небеса на них падают. Сумерки в город отчаяние гонят и безысходность, они, словно с погодой сговорившись, на все живое давят молчаливо и угнетающе, мысли нехорошие в головы человеческие подселяя.       Календарная осень сегодня только начинается, но улицы уже во всю подчиняются ее промозглой тоске, подчиняются и люди – тонут в серости отрешенной вместе с домами и деревьями, животных за собой тянут, машины и вещи, все с собой в водовороте тошнотворном топя. Может ли быть хоть что-то хуже этой печальной обреченности?       - Четвертый Ангел вострубил. – Череватый через окно крохотное реальность тусклую рассматривает, кофе в чашке размешивая неспешно. Если апокалипсис Иоанну виделся чем-то подобным, то он отлично его описал.       - Вы что-то сказали? – Официантка рядом словно из-под земли вырастает, тарелку с пирогом вишневым подсовывая заботливо. Она все время рядом крутится, помогает: десерт вон ему раздобыла и даже суп ему нашла и жареную картошку, когда альфа на кухню ворвался бесцеремонно с час назад, а Влад даже имени ее вспомнить не может.       - Ночь еще не наступила, а уже темно, как у черта в жопе. – Улыбка на губах неуместной ощущается, но Череватый только кофе прихлебывает звучно, глаза прикрывая. Ветер об окошко капли крупные разбивает и на кухне лампочка старая треском раздается, жалобно в так дроби этой моргая. Реальность одной сплошной карикатурой кажется, картинкой, нагло украденной из дешевого триллера, и Влад смеется, надеясь не увидеть бабайку за ближайшим поворотом. - Пакуй шмотки, красавица, апокалипсис грядет. Чую я, идет Сатана по наши души.       - Это вы так про Дмитрия Алексеевича отзываетесь? Я ему передам.       - Упаси господь, он же тебя вместе со мной в гиену огненную утащит, дуреха. – Девочка смеется тихо, улыбку яркую за руками пряча, а Влад все никак ее имени вспомнить не может. Он ее по плечу хрупкому хлопает пару раз и она еще большим хохотом раздается, и сеть морщинок на нем лицо молодое делает куда красивее, чем легкий макияж.       - Я Яна, Владислав Сергеевич. – Пальцы тонкие слезы утирают осторожно, стараясь стрелки не смазать. – Дмитрий Алексеевич нанял меня две недели назад, мы с вами еще не сталкивались вот так.       - Тогда приятно познакомиться, Яна. Я тебя запомню. – Череватый улыбается дружелюбно, руку протягивая, и с удовольствием тонкую ладонь пожимает. Девочка глазками-капельками сверкает радостно и тарелку поближе к альфе подталкивает, десертную вилку из какого-то ящика выуживая. – Обращайся ко мне по имени, меня даже в прокураторе по отчеству не кличут.       - Кушайте, Владислав Сергеевич, а я пойду, мы еще с залом не закончили, а нам открываться скоро.       - Поганка. – Череватый гласные нараспев тянет, кусок пирога отламывая осторожно, а Яна только смеется, к выходу устремляясь. – Под ноги смотри, а то вознесешься раньше времени, красавица.       - И вам хорошего вечера, Владислав Сергеевич.       Дождь вновь по окну очередью автоматной проходится, тишину в миг помещение накрывшую разрушая, и Влад кухню пустующую покидает спешно, посуду к груди прижимая осторожно. Хандра хандрой, а жрать-то хочется.       В административном крыле в это время ни души: все к смене готовятся активно, запасы продуктов по местам раскладывая, да столы последние протирая - не до прогулок к курилке у черного входа. Повара разве что в служебном помещении скребутся, словно мыши: шуршание и смех приглушенный из-за двери тяжелой едва слышны.Они единственные на смену не торопятся никогда – кухня открывается на час позже заведения, а рабочие места в порядок уборщицы приводят.       Влад дверь в кабинет ногой толкает так, что та в стену впечатывается со скрипом жалобным – ее бы сменить, да из головы все время вылетает. К тому же, так всегда можно узнать о гостях, даже если видишь десятый сон где-нибудь под столом. Диван под весом немалым прогибается, пружинами острыми до самого копчика дотягиваясь и Череватый кривиться в недовольстве – этого монстра тоже давно поменять стоит, только его выкидывать отчего-то жалко. Он ведь тут со дня открытия стоит, бедный, столько всего повидал, столько выдержал: он в офис въехал раньше дверей, стоял гордо посередине гипсокартонных перегородок в своем чехле защитном, кроватью служил, рабочим местом и обеденным столом. Они на нем первые договора подписывали, первых работников нанимали и о будущем счастливым мечтали. Лиза тогда обещала все здание в цвете рвотной фуксии утопить, а Дима пилон вместо танцпола установить, если Череватый с тематикой и палитрой сам определиться не сможет.       Влад справился, конечно, в рекордные сроки все решил, умница. Правда и палитру, и тематику он тогда с Матвеева слизал: тот в своем красном пиджаке на настоящего демона-искусителя походил, вот Череватого идеи получше и не посетили – кровь в другом месте нужна была. С Димой всегда так: один раз посмотришь и глаз оторвать уже не сможешь, только слюной капать и ладошки в ванной до кровавых мозолей стирать.       Владу правда долго страдать не пришлось, у него преференции, но общего ажиотажа вокруг воплощения разврата в лице Матвеева это не отменяло ни тогда, ни сейчас. Этот черт с годами кажется только красивее становится, изящнее и привлекательнее, а самое страшное в этом то, что он свое превосходство над умами чужими осознает и нагло этим пользуется.       - Мне иногда кажется, что я за тебя убить готов. – В свете солнца кожа чужая прозрачной кажется, иллюзорной, она под пальцами теплым шелком струится едва ощутимо, саму душу согревает. Влад к колену угловатому щекой прижимается ласково и самым счастливым человеком на свете себя чувствует, когда пальцы аккуратные по шее его гладят, по ежу волос короткому проводят нежно.       - Тебе не кажется. – Дима смеется тихо и звук этот в сотни раз лучше музыки любой, лучше всего на свете. Череватый щетиной колючей в кожу вжимается, от света надоедливого прячась и глаза прикрывает блаженно, Богу молясь, чтобы миг этот никогда не заканчивался.       Омега его за плечо тормошит, от себя оттягивает, то и дело вновь на смех срываясь, и в глазах его темных в этот момент целая вселенная умещается с галактиками бескрайними и сверхновыми.       - Ты мне своей козлиной бородой всю кожу стесать можешь, некрасиво будет. – Рука в вязи темной к щеке прижимается, ногтями короткими кожу почесывая, и Влад удержаться от соблазна не может: он губами к татуировкам прижимается мимолетно и в глаза хитро прищуренные смотрит с восхищением неприкрытым.       - Цветом картину не испортить.       Если бы Дима тогда звезду с неба попросил, Влад бы в лепешку расшибся, но достал, он бы весь мир к ногам омежьим бросил, но Матвееву он не нужен был – только душа Череватовская кажется и деньги. Много денег. Вложения тогда быстро окупились и к альфе вернулись уже с процентами, а вот душонка его жалкая в руках чужих так и осталась.       С кряхтением старческим поднимаясь с дивана, Влад едва обратно не падает, пополам от боли сгибаясь: поясницу болью простреливает до звезд перед глазами. Чашка в руке трясется, брызгами темными пол украшая, а пирог вкуснейший едва с тарелки не соскальзывает, пока альфа с силами собирается, в полный рост выпрямляясь.       - Старость не в радость, блядь. Кто бы мог подумать. – Спина адским пламенем горит при каждом движении, но Череватый терпит стоически, к столу продвигаясь. Он прямо на столешнице устраивается, едва о восторга не воя, когда боль пронзительная стихает, и чай прихлебывает звучно, ногой потряхивая нервно.       Лиза его постоянно бешенным за это называет и подушками кидается, стоит тряску непрекращающуюся заметить, но Влад знает, что это из-за энергии неуемной, что внутри всю жизнь скребется. Психиатр это гиперреактивностью назвал, таблетки какие-то выписал и настоятельно рекомендовал курс пропить, но альфу на два дня хватило – оказалось, что алкоголь с такими лекарствами плохо сочетается, а без спиртного Влад плохо сочетается с жизнью.       Пирог во рту просто тает и Череватый от восторга почти пищит: вишневое конфи сладкое, но не приторное, его кислота ягоды природная разбавляет, тесто тонкое и нежное излишнюю сладость заглушает, а тонкая прослойка творожного крема превращает простой десерт в чистейшее наслаждение. Да, это точно лучшее, что Влад ел за последнее время.       Перерыв на еду подходит к своему логическому завершению: на тарелке остаются только крошки и пару розоватых мазков от начинки, а чашка опустошена более, чем на половину, но желание садиться за бумаги все еще нет, как нет и мотивации это делать. С губ сам по себе вздох тяжелый срывается, смиренный, но от того не менее недовольный.       Посуда на край стола отправляется, к кружкам и стаканам от кофе присоединяясь, а в руки уже знакомые документы на поставки продуктов ложатся. Там цифры волшебные никак не сходятся и Влад мозги последние напрягает, пытаясь в уме дебет с кредитом сложить – выходит правда скверно, он у мамы ни разу не бухгалтер.       Помещение постепенно отголосками музыки ритмичной наполняется, за дверью официантки носятся и бармен с характерным матом от кладовой до стойки летает – опять не все к смене подготовили, а теперь паникуют. Влад бы лучше им помог, он бы и на баре постоял, толпу развлекая, и напитки по столам бы разнес, лишь бы с макулатурой тут с одиночестве не тухнуть. Альфа бумажки проклятые на пол бросает в недовольстве и в голове своей гениальной оправдания для Лизы придумывает, чтобы она его за работу вставшую не убила после больничного.       Череватый план побега придумывает, с десяток оправданий и проблем мирового масштаба, которые требовали его срочного вмешательства, когда дверь в кабинет скрипит жалобно, распахиваясь. Рука о стену бьется, бетонной крошкой пол украшая, и Влад в необходимости ремонта все больше убеждается.       Дима в кабинет вплывает мрачной тучей и на лице его болезненно бледном решимость темная и горе такое невыносимо сильное, словно он за пару дней разлуки всех своих друзей похоронить успел. В прочем, он в последнее время всегда такой – за пистолет не хватается, уже неплохо.       - О Димочка! Привет, красавчик, как жизнь? – Влад улыбкой до ушей сверкает, ногами дергая в нетерпении. Он так соскучится успел, хотя пару дней друга дорогого не видел. Они, бывает, месяцами не пересекаются, сообщениями сухими перекидываясь, да звонками короткими о здоровье друг друга справляясь, и ничего, а тут всего ничего прошло и уже хочется из штанов от радости выпрыгнуть. – Ты бы хоть предупредил, что зайдешь, я б чаю тебе купил, а то тут дерьмо одно осталось, ты у нас такое не пьешь.       Альфа от смеха дикого пополам сгибается неосторожно и поясница-предательница болью резкой о себе напоминает, едва до слез не доводя. Он под нос себе ругается тихо, вновь на насесте своем устраиваясь с удобством и на омегу смотрит, рожей довольной сверкая. В нем радости сейчас больше, чем здравого смыла.       Он пургу какую-то несет, шутит и улыбается-улыбается-улыбается, потому что даже не смотря на усталость дикую, Череватый действительно омегу видеть рад, а Дима с каждой секундой лишь мрачнее становится, печальнее и злее.

А потом звонит Лиза и у чужой мрачной решимости причина появляется и вполне ожидаемые последствия.

      - Теперь поговорим? - Омега улыбается бесцветно, глаза печальные прикрывая, и Череватый улыбается в ответ, едва не плача от досады. Он к этому не готов.       Его собственная не пугает, таким как он старуха с косой благословением кажется, а не проклятием, его Дима пугает. До дрожи в коленях и слез на глазах. Как омега с этим справится, как потерю переживет? У него ведь никого нет. Окруженный людьми и соратниками, преследуемый взглядами восхищенными и завистливыми, Дима все равно в собственном одиночестве, как в болоте вязнет, он сам себя не любит и другим не дает, как бы те не пытались. А ему ведь хочется, всем хочется, чтобы люди родные рядом и пара верная под боком. Как Матвеев смерть его переживет? Как ему помочь?       У Влада губы от улыбки перекошенной дрожат вместе с сердцем, что в груди в панике бьется, надежды не находя, он головой трясет, кивая активно, и в глазах его слезы застывают непролитые.       - Ага. – Альфа на пол у стола падает, на ножку скрипящую спиной опираясь, и ничего, кроме смирения и отчаяния он в себе найти не может. Ни слова не вспоминаются, ни молитвы.       - Скажи мне, что это не ты, Влад. – Дима на диван продавленный садится осторожно ноги худые вытягивая, и Череватый себя на мысли ленивой ловит, что омеге больно должно быть даже просто дышать. Лиза сказала, что его подорвали, да? А он сидит тут и чувствует себя явно увереннее и здоровее альфы, по полу лужей растекающегося. - Посмотри мне в глаза и поклянись, что это не ты пытался меня убить, Череватый.       - А ты мне поверишь? Я бы не стал. Я бы никому после такого не верил. – Череватый смеется, голову запрокидывая, и глаза от слез собравшихся уже печь начинает. Омега от него взгляда внимательного не отводит, он с ответом не торопит, не злится и скандалы устраивать не спешит. Он просто смотрит, словно собака побитая, и уже этого хватает, чтобы душу наизнанку выворачивало. - Но это не я, Дим, и ты это знаешь.       - Ты сам говорил, что не смог бы меня убить, я помню.       - И до сих пор не могу, да. У меня рука на тебя не поднимется. – Слезы по щекам каплями крупными текут и желудок внутри в узел сворачивается, еду горьким комом к горлу подбрасывая, тошнота в голове спазмом отдается, в спине болью ноющей, она говорить мешает, но Влад слюну соленую сглатывает, в глаза красивые, но такие пустые заглядывает. - На жену поднялась, на отца, а на тебя – нет, и никогда не поднимется. Мы ведь семья, Дим. Странная до пизды, покалеченная, но семья, а семью не предают и не бросают.       - Это был твой склад, Влад, и твои люди. – Обида в голосе чужом злая и обжигающая, она что-то больное внутри задевает, по самому сердцу ножом проходится. Дима уже все для себя решил, ему оправдания не нужны, не нужны аргументы, он смирения ждет или сопротивления. Это пугает.       - Но это был не я. – Череватый едва не воет, за голову хватаясь. Он слова на одной ноте тянет жалобно в глаза темные заглядывая и слезы глотая. Не нужно ему прощение и помилование, неважно все это.       Влад ведь к смерти давно готов, он ее ждет, он ее жаждет, ему лишь нужно, чтобы Матвеев его со спокойным сердцем отпустил, чтобы в собственной обиде и отчаянии не сгнил, после того, как альфу на два метра в землю сырую закопает. Потому что каким бы злым и смиренным омега сейчас не был, он ситуацию не отпустит, он не забудет и дальше не пойдет, он в этом состоянии на всю жизнь замрет.       - Не ты. Но кто-то должен за это ответить.       - Тебе станет от этого легче? – Влад с пола встает, за стол хватаясь, и чувствует, как горечь из желудка на язык вязкой пленкой опускается, он к дивану подходит, звезды в глаза игнорируя, и Дима ему на встречу встает, подбирается весь, руки свои красивые в кулаки сжимая. Влад его за ладонь хрупкую хватает и к груди своей прижимает с силой, и в глазах его ничего, кроме больной решимости и нежности нет. - Я себе сердце вырву и в руки твои вложу, Дим. Я за тебя убью если нужно, я за тебя умру, мне ничего не жалко. Просто скажи мне, что ты следом в гробу не окажешься.       Дима на месте каменным изваянием застывает, он кажется даже дышать забывает, взглядом невидящим в стену за Череватым упираясь, и из глаз его красивых слезы текут, печальные и отчаянные. Он всхлипывает и к Владу тянется, в кольцо рук его заключая, он плачет, в тело родное вжимаясь и альфа его ближе к себе прижимает, в объятьях прячет, сам рыдая беззвучно.       Это больно, это так больно и несправедливо. Внутри у альфы ярость зудит черная на судьбу-злодейку, на жизнь свою, на того, кто руку на семью его поднял, внутри горе и обида, смирение и нежность, внутри все воспоминания и мечты – и все это рушится.       – Ты будешь гореть в аду, Влад! Я тебе этого не прощу, никому из вас не прощу! - Лена кричит, вырваться пытается и взгляд у нее весь разум растерял, одно лишь бешенство в нем плещется нечеловеческое, звериное совсем, и ненависть. – Я тебя убью, слышишь? Ты землю жрать будешь, рыдать и о пощаде молить! Ты сдохнешь, как псина безмозглая, я клянусь, Череватый! Ты сдохнешь, сдохнешь, мразь!       - Я знаю, не переживай.       Кладбище быстро опустело, все по домам разъехались, Лиза в клуб уехала вместе с Ольгой, а Лина по плечу пару раз хлопнув с тухлой миной уехала ревизию в порту проводить. Лишь Виктор скорбной горой за спиной замер и Дима под боком с венком искусственным.       - Такие как мы долго не живут, да? – Омега на могилу свежую смотрит безучастно, гортензии пластиковые в руках сминая. - Это печально.       - Когда я умру, закатишь мне вечеринку? – Влад на цифры, табличку украшающие, смотрит не отрываясь, и думает, что ничего печального в этом нет. Все закономерно ведь: плохой конец для плохого человека. Непонятно только почему Лена в земле раньше него оказалась.       - С розовым гробом, стриптизом и Басковым? - Дима венок к кресту прислоняет и пачку сигарет из кармана достает, улыбаясь бесцветно. Он тоже ничего печального в этом не находит, только справедливость торжествующую и покой.       - А как же. – Влад смеется, к плечу хрупкому прислоняясь, и надеется, что не расплачется раньше времени, а омега лишь кулак сжатый отбить предлагает, улыбаясь чуть живее, чем мгновение назад.       - Забились.       - Поехали. – Дима из объятий теплых вырывается, слезы пальцами изящными смахивая. У него веки припухли и нос покраснел очаровательно, но решимость жуткая из взгляда никуда так и не исчезла, только сильнее укоренилась.       - Куда? - Череватый от омеги отходит смиренно и думает, насколько уместно будет попросить заехать к нотариусу по пути. Матвеев улыбается тепло, глаза прикрывая, и кулак сжатый Владу протягивает, носом забитым шмыгая.       - Выберем тебе самый шикарный гроб, Влад.

***

      В ресторане удивительный ажиотаж для обеда: несколько семей с крикливыми детьми столики у стен занимают, все помещение гомоном веселым наполняя, несколько пожилых пар у окошка сидят и целая орда офисных сотрудников в пиджаках не по размеру и воняющих дешевым кожзамом туфлях. Удивительно, что подобные клерки денег на столь респектабельное заведение найти сумели.       Надежда Эдуардовна во всем этом хаосе – оплот спокойствия. Женщина недалеко от входа в служебное помещение сидит с неизменной чашкой своего любимого чая и пузатым чайничком, книжку читая неспешно.       - Добрый день, Надежда Эдуардовна. Приятно видеть вас в добром здравии. – Илья к женщине наклоняется за объятиями приветственными и та его к себе прижимает крепко, углом книжки раскрытой по лопатке проходясь безжалостно.       - Не могу сказать о тебе того же, Илюша. Не выспался?       - Некогда было, всю ночь на вызове работал. – Бета за стол опускается аккуратно, а Надежда Эдуардовна ему меню под нос сует спешно, улыбки нежной не теряя ни на миг. Желудок урчит недовольно, стоит только о еде подумать и Ларионов в меню обширное вчитывается, желая что-нибудь действительно сытное отыскать.       - Знаю я твой вызов, Влад Череватый называется. - Она смеется ласково, головой качая, и книгу на край стола откладывает, очки снимая. – У нас очень вкусный грибной суп новый повар готовит. Много овощей и никакого мяса, все как ты любишь.       - С удовольствием доверюсь вашему выбору, Надежда Эдуардовна. – Официант расторопный заказ принимает и на кухню улетает, подгоняемый начальством, а Шевченко взгляда внимательного от беты не отрывает, рассчитывая все новости из первых рук узнать.       - Как дела у тебя, мальчик мой? Как служба, как семья?       - Мне приятно ваше беспокойство, все замечательно. На работе аврал, все с сезонными вирусами мучаются, но мы справляемся. – Женщина кивает заинтересованно, глазами сверкая, а Илья с трудом желание сбежать в себе давит. Пугает его такое любопытство. - Катя сегодня день знаний в новой школе отмечает, надеюсь, ей все понравится.       - В каком она у тебя классе?       - В четвертом. – Илья улыбается тепло, стоит дочь вспомнить, она на днях ему по видеосвязи звонила, форму новую показывала и учебники, поделками хвалилась и новыми сережками.       Она просила ее к себе забрать, насовсем, шепотом доверительным рассказывала, как дядя Андрей ей не нравится и что в отпуск с ним и мамой она ехать не хочет, она хочет к нему, Илье, и в школу на уроки интересные.       - Уже совсем взрослая девочка, надо же. – Надежда Эдуардовна его из мыслей вытягивает, в ладоши хлопая. Она чай прихлебывает, осторожно чашечку на блюдце ставя. - А почему школу сменили, если не секрет?       Илья с трудом желание нахамить сдерживает, не желая женщину обижать. Она не виновата в том, что у него жизнь не сложилась. Никто, кроме него не виноват.       - Ане неудобно ее в гимназию возить было, слишком далеко от дома, а сорок четвертая в двух минутах пешком. – Не скажет же он прямым текстом, что жена его благоверная забила на будущее их совместного ребенка, а сам он живет в съемной квартире у черта на куличиках, дочь встречая только по особо крупным праздникам и в день премии на работе.       - А почему ты дочку не отвозишь? Тебе-то по пути как раз. – Официант на стол тарелку с супом ароматным ставит и приборы раскладывает, приятного аппетита желает, а у Ильи от одного запаха слюни текут. Он сглатывает, за стакан с водой хватаясь и глотками большими весь опустошает, стараясь желудок заткнуть. Некрасиво приступать к трапезе не закончив разговор.       - Служба не терпит опозданий, зачем ребенка ранним подъемом мучать.       - Тоже верно. – Шевченко головой кивает важно и тарелку к Илье пододвигает любовно. Словно мама, честное слово. - Ну ничего, в сорок четвертой хорошо. Я там в прошлом году преподавала, мне понравилось: детки хорошие и учителя внимательные.       - А в этом году? – Это ужасно, это отвратительно и похоже на издевательство. Шевченко – последний человек на земле, который должен знать о семейных проблемах Ларионова. Эта сердобольная женщина помогать кинется, она от Ильи до самой смерти не отстанет, будет жизни учить, ругать, как детсадовца за то, что он раньше ей обо всем не рассказал и непременно будет учить бету жизни.       Илья не хочет, чтобы его кто-то жизни учил, он не хочет, чтобы люди в его жизнь вмешивались и за него решения принимали. Он просто хочет, чтобы весь тот ужас, что наполняет его будни бесследно растворился в памяти, как дела давно ушедших дней, он хочет дочку под боком и дом где-нибудь на краю света, чтобы никто и никогда больше его не трогал.       - Пока нет, здоровье подводит в последнее время, но если обратно позовут, то куда деваться. – Надежда Эдуардовна вздыхает тяжко, глаза прикрывая, а Илья от облегчения едва не взвизгивает. - Ладно. Ты мне лучше вот что расскажи, как у Владика дела? Все хорошо?       - Надежда Эдуардовна, дорогая, это неуместно. Хотите узнать, как у начальника дела – спросите его сами, не подставляйте Илью Владимировича. – Мужчина незнакомый из-за двери в служебное помещение выныривает, как черт из табакерки. Надежда Эдуардовна на него глядит, раздосадовано головой качая, но улыбается все так же тепло и непринужденно. Илью новое действующее лицо напрягает, но он лишь на месте замирает, за разговором чужим наблюдая внимательно.       Он Шевченко доверяет безоговорочно, женщина его в жизни не подставит, но вот новый знакомый такого же доверия не вызывает.       - А я так надеялась, что вкусный обед займет тебя сильнее, чем наш приватный разговор.       - Ничего личного, Надежда Эдуардовна, правда. – Мужчина руки вскидывает примирительно и глазами виноватыми дырку в столе сверлит.       - Ладно. Илюша, этого молодого человека зовут Владимир и он любезно дожидается тебя здесь со вчерашнего вечера.

И звучит это почему-то как приговор.

***

      Земля сырая больше на одно большое болото походит, в ней ноги вязнут, с трудом позволяя вперед шагать, трава сырая, что все еще полотном зеленым на кладбище лежала к обуви липнет, от нее штанины намокают, к коже прилипая. Ветер промозглый до самых костей пробирается, в глаза капли дождя бросая. Лопата тяжелая по спине больной черенком при каждом движении неосторожном бьет нещадно, заставляя зубы до скрипа сжимать, лишь бы от боли не кричать.       Ветви на деревьях вековых в общей тишине трещат до ужаса громко, напряженно, они листьями зелеными да иголками тропинку узкую засыпают, ветвями сломанными дорогу преграждают и все это дешевый фильм ужасов напоминает куда больше, чем сцену для грядущей кровавой расправы.       У сторожки крохотной крест новенький стоит с табличкой металлической без дат и подписей, на нем лишь подчерком витиеватым и до боли знакомым надпись на языке непонятном выведена.       - А где красивый памятник? – Влад смеется задушенно, слезы истерические сдерживая. Поплакал уже, хватит.       - Чтобы мне через год его менять пришлось? – Дима к кресту подходит, рюкзак на лавочку у двери перекошенной скидывая. Вот где точно ремонт нужен. Омега фонарь хозяйственный с земли подбирает, заряд проверяя. - Я тебе, что, миллионер?       - Да. – Дима смешок легкий выпускает, лопату у Влада отбирая и вновь вперед шагает, на тропинку возвращаясь. Под светом фонаря видно, что земля действительно в месиво превратилась, она чавкает противно, к обуви прилипает. Омега морщится брезгливо и Череватый с удивлением ловит себя на мысли, что эти модные ботинки этой ночью окажутся в помойке, потому что Дима в своей брезгливости не справится с осознанием того, где эта обувь побывала.       Управлять целым городом мертвых это одно, но ходить по кладбищенским болотам – совсем другое.       - Бери крест и пошли, мы почти на месте.       Череватый с кряхтением старческим за деревянное основание хватается и за Матвеевым семенит, жизнь свою проклиная. Если смерть должна прийти за ним сегодня, то почему она не могла прийти до того, как его начали использовать в качестве бесплатной рабочей силы?       Они по тропинке извилистой к сердцу кладбища движутся, кустарники колючие перешагивая и деревья прямо по могилам чужим обходя. Влад про себя перед каждым ребенком Божьим извиняется, богородицу читая. Крест тяжелый его к земле тянет, об ограды бьется, в ветвях путается и на нервы действует.       Вдалеке раскаты грома тяжелые раздаются, ветер наконец успокаивается, о деревья высокие разбиваясь, только дождь слабее не становится, он по щекам хлещет безжалостно и реальность перед глазами размывает.       - Тебе не кажется, что это несправедливо? – Не вписавшись в очередной поворот и едва не сев в лужу, Череватый крест треклятый в грязь ставит, дыша тяжело. - Я по сути уже одной ногой в могиле, а ты меня работать заставляешь.       - Ну, можешь и не работать. – Дима оборачивается, фонарем ярким Череватого ослепляя на мгновение. Омега плечами пожимает безразлично, но взгляд его цепкий и совсем недобрый обмануться не дает. - Но тогда я тебя прямо здесь в ближайшей луже утоплю. Будешь до весны валяться и в грязи гнить, вместе с ебаным крестом, который ты должен взять и пойти за мной.       - Аргумент.       Выйдя на дорогу каменную, они вперед идут неспешно в тишине угнетающей, а Влад все никак слов подходящих найти не может, чтобы омегу утешить. Тот вон рожу серьезную корчит, угрожает, но пахнет так печально и отчаянно, что у альфы уже нос закладывает. Они останавливаются у склепа разрушенного, Череватый крест к стене каменной прислоняет и за лопату протянутую берется, Дима его за заборчик низкий провожает, фронт работ указывая, и Влад смеется истерически, знакомую могилу перед собой рассматривая.       Своеобразное у Димы чувство юмора.       - А Лизу ты тоже к нам положишь? Они ведь поцапаются. – Череватый смеется, слезами истерическими заливаясь, он орет, пополам складываясь и на землю сырую падает, задыхаясь, а Дима только лопату упавшую к нему ногой пинает брезгливо, безучастно за горем чужим наблюдая.       Влад все еще запах чужой с горем концентрированным ощущает, он отголосками в носу свербит, в дожде растворяясь бесследно и Череватый способность к контролю запаха в этот момент проклинает, последнюю нить к эмоциям чужим утрачивая.       - Копай, Влад. – Глаза у омеги пустые, безжизненные, он волосы влажные назад рукой зачесывает небрежно и на ограду присаживается, лужу под ногами своими взглядом гипнотизируя.       А Влад копает, землей тяжелой могилу жены засыпая, он копает, слезы глотая, и просто Богу молится, желая, чтобы это все закончилось поскорее.       На яму глубокую все силы ушли, Череватый из нее уже давно ни Диму не видит, ни креста своего поганого. Внизу холодно так, что зуб на зуб не попадает, ладони разодранные саднит, они краснеют и трясутся, хозяина больше не слушая, а Влад все копает-капает-копает, пока лопата пополам не складывается. Он на землю влажную падает, руки раскидывая и те о склоны ямы бьются. Места тут как раз чтобы гроб опустить. Молодец, Владик, возьми с полки пирожок и запей его киселем, кутья еще не готова, но ты не переживай, водка уже под столом. Череватый смеется истерически, глаза прикрывая и кричит, что есть мочи:       - Я закончил!       - Молодец. – Дима пятном темным над могилой свежей возвышается, свет от фонаря рассеянный его на ангела похожим делает и Влад улыбается, надеясь, что его не выпнут из рая, как только увидят. – Пока, Влад.       Голос у омеги непривычно ласковый, он спокойствие дарит и убежденность в том, что Череватый правильно все делает, что не ошибается. Его одно только печалит – он в глаза Димины невозможные посмотреть не может, не может ему все, что думает сказать, успокоить и поддержать. Он может лишь улыбнуться печально и глаза прикрыть.       - Прощай, Дима.

И грянул гром.