Ладони холодные по спине скользят, мурашками кожу украшая, они по ребрам проходятся любовно, позвоночник оглаживают, лопатки и в каждом движении их, в каждом касании мимолетном нежность ощущается, восхищение и восторг точно такой же, что и в глазах темных напротив. Альфа губами сухими до каждого синяка на груди дотрагивается, до каждой ссадины, он щекой колючей к животу впалому прижимается едва не скуля от досады, от ярости, что внутри мазутом темным растекается, крови обидчиков испить желая.
Пальцы теплые на плечи широкие ложатся, они мышцы в хвате крепком сжимают, от тела желанного отрывая беспощадно, и Влад на вой жалобный срывается, на спинку сидения откидываясь недовольно. Он руки трясущиеся на косточки тазовые укладывает осторожно, жаром тела чужого согревается и в глаза темные заглядывает – те блестят нездорово, в них желание с превосходством мешается, с довольством и напряжением. Волосы мокрые к лицу красивому липнут и на их фоне оно на маску фарфоровую похоже, до того красиво, что страшным кажется.
- Ты ебаное произведение искусства. – Череватый, словно книга открытая, все эмоции свои напоказ выставляет никакого стеснения не испытывая, он на Диму, как на божество с небес сошедшее смотрит, облизываясь плотоядно. У него десна чешутся нестерпимо и альфа где-то внутри белугой воет, желая в шею лебединую клыками вцепиться, плоть разорвать и метку кровавую оставить так, чтобы навсегда, чтобы не свести, не забыть. Чтобы уйти не получилось.
- Пока еще не ебаное, но в перспективе. – Дима улыбается и в глазах его Влад таких чертей видит, что перекреститься хочется, но руки к телу прекрасному просто приклеились, не оторвать. Ладонь узкая на щеку ложится на мгновение, ласку даря и альфа едва не урчит от восторга, за прикосновением тянется, как дворняга побитая. – Если ты меня пометишь, я тебя собственные яйца сожрать заставлю.
- Сомнительная угроза. – Влад бровями поигрывает, ухмыляясь. Он на сидении поднимается, за бедра омегу придерживая, и с удовольствием вновь в кожу чужую лицом вжимается, носом по линии мышц напряженных проводит и едва не плачет от восторга. - Ты же знаешь, красавчик, я у мамы мазохист. Что делать будешь, если мне понравится?
- Отрежу то, что повыше.
- Ой, не надо мне тут. Мы оба знаем, что мой член ты любишь куда сильнее, чем меня.
- Хочешь проверить? – Дима за ухо альфу дергает игриво, улыбаясь. Череватый в собственном возбуждении на собаку похож куда сильнее, чем на человека, он к руке ласковой тянется, скулит и воет, слюной капая, и в глаза преданно заглядывает, и ничего, кроме желания и восхищения всем своим видом не транслирует.
- Нет, пожалуй воздержусь. – Альфа губами влажными к ключице прикасается любовно, языком кость очерчивая, а ладонями ягодицы упругие сжимает, стоном довольным давясь. – Ты ебаное совершенство, Дим.
- И все еще нет. – Омега пальцами узловатыми голову за подбородок поднимает, целуя ласково, и Влад плывет, от восторга задыхаясь. Реальность перед его глазами в яркий калейдоскоп превращается, а он только и может, что стонать и комплиментами незамысловатыми сыпать.
Он не замечает, как штаны его к коленам спускаются, не замечает, как спинка сидения откидывается, все, что он чувствовать может, все, что осознает – это руки теплые и губы сухие, но мягкие. Они езде кажется, но этого мало, так мало, что Череватый словно ребенок хнычет, к боку теплому приваливаясь.
А Дима властью упивается, у него в груди счастье дикое, нездоровое, от покорности радостной, от контроля над кем-то кто от природы лучше, сильнее, кому от рождения подчинять предначертано, а не подчиняться. Он пальцы на горле чужом сжимает, кадык оглаживая, и с трудом стон восторженный в себе давит, улыбаясь ошалело, он бедрами о живот напряженный трется, тканью грубой кожу продрогшую раздражая, и улыбается-улыбается-улыбается.
Дождь мелкими каплями в окна запотевшие стучит монотонно, от крыши машины дробью глухой отражается, дыхание возбужденное разбавляя. Звук этот, словно таймер, время оставшееся отсчитывает и каждый удар новый восход приближает, новый день, в котором нет места для злых поцелуев и задушенных стонов.
Череватый губами к напряженному соску припадает, зубы сжимая, и омега шипит недовольно, кожу на загривке ногтями короткими сжимая, а альфа только урчит довольно, языком мокрым по груди проводя, он по животу поджатому рукой скребет, под джинсы узкие забираясь с трепетом, пальцами косточки тазовые оглаживает, вниз одежду стягивая.
На бедрах узких синяки даже через татуировки просматриваются, они пятнами разноцветными кожу бледную раскрашивают, заставляя сердце в ужасе сжиматься. Дима ведь умереть мог, правда. На его теле жилистом царапины покрасневшие, на руке повязка гипсовая и пальцы на ней, почти белые, едва шевелятся, без силы привычной касания грубые даря, и нога одна у него болит – он на нее почти не опирался при ходьбе и сейчас на один бок заваливается, к двери машины приваливаясь тяжело, а лицо такое, будто так и надо. Будто все в порядке.
Ни черта ведь не в порядке: они даже не поговорили нормально, после того, как Виктор Череватого из могилы на свет Божий вытащил. Просто сели в машину и началось то, что началось. Влад не против, честно, он, как любой здоровый мужчина, секс очень любит и уважает, но ответы на фундаментальные вопросы о своем будущем и чужом самочувствии получить бы все-таки хотелось.
- Расскажешь о дальнейших планах? - Рука в гипсе на плечо опирается, локтем по мышце напряженной проводя, и альфа фырчит недовольно, за бок омегу прикусывая, а тот только смеется, пальцы здоровые за спину заводя. – Вдруг это прощальный подарок у тебя такой необычный, а я уже планы на жизнь строю.
- Сначала трахаемся, потом думаем. – Дима голову вбок наклоняет, к стеклу холодному лбом приваливаясь, и стонет довольно, а Влад едва слюной не давится от восторга, но с упоением продолжает вопросы задавать, надеясь хоть какую-то определенность внести.
- А над чем конкретно думать будем? Ну так, для справки. – Альфа руками ягодицы обхватывает, сжимая, и в глаза от желания блестящие заглядывает преданно. - Мы будем захватывать мир и топить в кровавых реках своих врагов? Может устроим пикник на горе трупов? Я приготовлю стейки. Главное, в постный день геноцид не устраивать – я все еще хочу в рай.
- Череватый, блядь, заткни пасть. Весь настрой сбиваешь. – Дима бы с удовольствием по голове пустой треснул, но руки у него заняты, а Влад, скотина, знает и пользуется, никаких угрызений совести не испытывая. Альфа губами к животу прижимается, кожу нежную прикусывая, и ладонями бедра худые оглаживает любовно, к себе омегу подтягивая поближе, чтобы ни миллиметра между не осталось, чтобы дыхание к дыханию и сердце к сердцу, хотя в их случае другая аллегория куда уместнее.
Влад смеется тихо с шуток, что в голове роятся, но произнести ни одной не успевает, собственным дыханием давясь, когда пальцы чужие член у основания пережимают неожиданно. Ногти короткие головку чувствительную царапают и альфа шипение в себе давит, в глаза темные заглядывая – в них черти пляшут, предвкушения не скрывая, восторга сытого. Омега рукой ствол обхватывает, сжимая до боли, на коленях приподнимается, едва на бок не заваливаясь, и Череватый в который раз ловит себя на мысли, что кому-то пора в больницу, потому что с ногой все явно хуже, чем с перебинтованной кистью. На последней здравой мысли на ближайшие полчаса.
Дима ладонью раскрытой член придерживает и одним движением плавным до основания насаживается, скуля от восторга. Омега внутри беснуется, хвостом радостно виляя, она скулит и плачет, счастью своему не веря, и Матвеев едва не плачет вместе с ней, наполненностью почти забытой наслаждаясь.
Надо признать, Влад в домыслах своих не ошибся ни разу – его член Дима обожает.
Колени по кожаной обивке со скрипом противным скользят, разъезжаются и омега за плечи чужие ладонями хватается, опоры ища, он приподнимается неловко, руками холодными поддерживаемый, и вниз опускается со стоном довольным, а Череватый ему подвывает, никакого стеснения не испытывая. Альфа руки на ягодицах чужих сжимает с такой силой, что там синяки непременно появятся и слюну вязкую едва сглатывать успевает – на нем само совершенство сидит, не иначе, а ему даже покрыть его нельзя. Это зверя внутри раздражает до пелены красной перед глазами и Череватый веки прикрывает, успокаиваясь. Совершенство, да, но не его, а значит и права на него заявлять не стоит, только хуже сделает.
Внутри омеги узко до искр из глаз, стенки тугие член обхватывают до невозможного правильно и Влад едва не визжит, от удовольствия глаза прикрывая. Он губами по груди сильной проходится, по ребрам, следы красные на коже за собой оставляя, и бедрами вверх подается, вскриком радостным упиваясь. Вот за это и умереть не страшно.
Дима глаза закатывает, ногтями в плечи чужие до красных пятен впиваясь, когда рука прохладная с ягодицы на член перемещается, пальцами головку чувствительную оглаживая любовно, он воет протяжно, на тело чужое заваливаясь, а Влад в отчаянии радостном, к себе его прижимает до боли ноющей в районе ребер. Запах чужой в нос бьет особенно сильно и Череватый едва не плачет, клыками язык распарывая:
- Будь добр, красавчик, займи мне рот чем-нибудь, а то шея твоя як бельмо на глазу. Я ж не втримаюся, честно. – Дима голову свою гудящую на плече чужом устраивает, пытаясь пятна перед глазами силой воли разогнать: у него от удовольствия реальность совсем четкость свою теряет, только желание бешеное в сознании задерживается и боль, что волной горячей ногу простреливает. – Дим, я серьезно, я же тебя повяжу, сам потом истерики устраивать будешь.
- Вот откуда у тебя силы болтать берутся? – Матвеев ворчит, дыханием горячим мурашки по шее Череватовской гоняя, и бедрами ведет, стон довольный из альфы вырывая, но он все равно рот свой поганый открывает, возбуждение сбрасывая.
- А ты Боженьке молись почаще и узнаешь.
- Да ебал я и Бога твоего, и тебя, Череватый. – Влад смеется довольно, руками ребра чужие оглаживая, и с упоением бедра вверх подкидывает, во вскрик визгливый вслушиваясь.
- Ну, пока ебут только тебя. – Зубы острые на ключице смыкаются, кожу до крови прокусывая, и альфа от боли неожиданной омегу с себя едва не скидывает, с места подрываясь. Он головой об потолок машины прикладывается, шипя недовольно, а Матвеев, скотина, только смеется радостно, глазами темными сверкая.
Дима ладонь раскрытую ко рту чужому подносит и Череватый пасть дружелюбно распахивает, пальцы узловатые зубами прижимая ласково, те за язык хватаются, по клыкам острым проходятся любовно и к небу прижимаются, щекоча.
- Теперь хоть помолчишь. – Пальцы узловатые на клыки острые напарываются, кожу рассекая, и Череватый урчит, капли крохотные слизывая ласково. Сколько бы крови он выпил, если бы в шею тонкую вцепился, сколько бы удовольствия омеге принес. Альфа мычит что-то невнятно, в недовольстве своем теряется, к себе омегу прижимая, и Дима голову вновь на плечо чужое укладывает глаза прикрывая: его от частой смены положения в пространстве уже тошнит, как и от запахов смешанных, от жары, из-за которой стекла в машине запотели, и от дождя, что по ощущениям, по самой голове стучит, а не по металлической крыше.
Матвеев думает недовольно, что в машине трахаться он больше ни за что в жизни не будет, потому что ни одно удовольствие не стоит таких неудобств, но стонет разочарованно, стоит альфе по простате при толчке особенно сильном попасть – еще как будет, не умеет он на ошибках таких учиться. Он и с Череватым спать перестать себе обещал, и при свидетелях сексом заниматься, но где они, эти обещания? Лежат в неаккуратной могиле посередь кладбища, а он в машине на члене сидит, стоны довольные проглатывая, пока Виктор покой его сомнительный под дождем в паре метров от автомобиля охраняет. В прочем, бете не привыкать, третьим не зовут – уже хорошо.
Толчки у альфы сильные и размашистые, они вскрики довольные из груди вырывают и скулеж протяжный, рука прохладная член меж тел зажатый оглаживает, под ритм общий подстраиваясь, и Дима бедра расслабляет, инициативу теряя безвозвратно – слишком хорошо, чтобы самому двигаться. По телу худому предоргазменная судорога гуляет, стенки воспаленные сокращаются призывно и на секунду, всего на одну секунду, Череватый сильнее омегу в объятиях стискивает, инстинктам поддаваясь. Он так хочет узел внутрь протолкнуть, так хочет метку свою на Диме оставить и заставить детей его понести, что альфа внутри, как псина бродячая при виде куска мяса визжит, слюной давясь, и вперед рвется, стараясь хоть немного контроля ухватить, хоть ненадолго власть над телом себе забрать и все мечты постыдные явью обернуть.
Влад пальцы чужие кусает до вскрика болезненного и ладонь на члене чужом сжимает так правильно, так приятно, что омега в руках его тряпичной куклой обмякает, на одной ноте скуля, а Череватый только и может, что каменным изваянием застыть, в собственном возбуждении теряясь.
Альфа где-то внутри скулит, рычит недовольно и все еще на что-то надеется, когда Дима с удивительной легкостью и грацией на соседнее сидение опускается, морщась едва заметно из-за обивки скрипящей, и на бедро Череватовское грудью ложится, никаких неудобств не испытывая. Язык по члену мажет, от основания до самой головки проходясь, губы опухшие к головке прижимаются ласково, зубами кожу тонкую задевая игриво, и Влад от одной мысли о том, что это все с ним происходит едва не кончает, на голову темную смотря с восторгом. Он ладонью раскрытой лопатки острые оглаживает, стоны в себе давя, а Дима только глаза прикрывает, вновь превосходство собственное ощущая – Череватый сейчас больше на желе похож, чем на грозного и сильного альфу, и все из-за него, из-за Димы.
Губы плотно член твердый обхватывают до самого узла спускаясь, языком вены под кожей нежной ласкают, и Влада, всего на пару чужих движений хватает, он стоном удовлетворенным давится, пятнами перед глазами наслаждаясь, а омега на кресле соседнем разваливается, ладонью слюну вязкую утирая брезгливо.
- Теперь поболтаем? – Дима на Череватого смотрит, бровь вскинув, и на лице его ничего кроме сухого интереса и усталости больше нет. Он одевается спокойно, сигареты из бардачка с зажигалкой вытягивает, всем видом своим спокойствие гордое демонстрируя, и альфа стонет, лицо в руках пряча.
- Сука, лучше бы убил.
***
- Матвеев, скотина! – Лина разъяренной фурией из подъезда вылетает и в глазах ее обещание смерти долгой и мучительной горит, она к омеге подлетает, едва с ног не сбивая и за ворот куртки хватает с такой силой, что ткань скрипит натужно, в районе швов натягиваясь. – Какого хера ты устроил, а?
- Успокойся. – Дождь на улице наконец закончился, но дом все равно плесенью пахнет, обоняние раздражая, и Дима нос в отвращении морщит, чувствуя, как тошнота едва прошедшая, вновь к горлу подкатывает. Ну что за наказание?
Доехать до квартиры Аси настоящим испытанием оказалось: уставший Череватый занял все заднее сидение и храпел в обе дырки так, что вся машина содрогалась, на дороге из-за ливня лужи глубиной с моря образовались, все ямы скрывая, а пропахший потом и смешанным запахом салон, давил на больную голову ничуть не хуже увесистой кувалды. Вставая в новую пробку каждые полтора километра, трясясь на кочках криво уложенного асфальта, Дима был готов биться головой о приборную панель и позорно блевать себе под ноги, но Виктор, со спокойствием истинного удава и ловкостью заправского фокусника, выуживал из закромов салфетки, воду и мятные леденцы быстрее, чем Матвеев успевал раскрыть рот для очередного витиеватого ругательства.
Дима так хотел просто принять душ и рухнуть на неудобный диван в гостиной у Аси, что совсем забыл о злобной мегере, которая обрывала ему телефон последние пять часов. Очень зря.
- Какого хуя ты вообще к Череватому без меня полез? Ты мне обещал, Дима, еп твою мать! – Лина его к машине прижимает, джинсы в грязи с двери измазывая, у нее глаза от ярости блестят и слез непролитых, и недовольства со страхом в ней столько, что никакой здравый смысл сквозь них пробиться не может.
- Я сказал успокойся. – Дима хмурится недовольно, но девушка только смешок истерический в себе давит, продолжая на омегу напирать. Она ртом воздух хватает и слезы каплями крупными наружу все-таки вырываются. Лина на Матвеева, как на врага народа смотрит, носом шмыгая и вновь за куртку его хватает, стараясь дурь всю из головы его вытрясти.
- А я сказала не устраивать самосуд в одиночестве, но, конечно, кто меня слушать будет. Ты же у нас все лучше всех знаешь, да?
- Лина, пасть закрой. – Дима рычит, девушку от себя отталкивая, и на лице его спокойном раздражение явное проступает. Он морщится, как от боли зубной, и по стеклу в дверце костяшками бьет пару раз, на Лину не глядя. - В порядке твой Череватый, вон, на заднем сидении спит. Храпел, как трактор всю дорогу.
- Чего? – Девушка глаза распахивает в шоке, брови тонкие у переносицы сводя. Она в окошко темное заглядывает и видит там альфу, что под пледом теплым спит спокойно, на нем ни синяков нет, ни ссадин, только пятна какие-то на шее цветут. Лина на Диму смотрит со смятением ощутимым, а тот только глаза закатывает в недовольстве, да фыркает обиженно. - Ты его не убил.
- Нет, но мог. - Она взвизгивает радостно, в объятиях медвежьих Матвеева зажимает и шепчет радостно «спасибо-спасибо-спасибо», никакого внимания на негодование чужое не обращая. Он гипсом девушку по голове бьет играючи и та со стоном недовольным в сторону отскакивает, шипя недовольно. - Подружку свою сама буди.
Лина лицом светлеет сразу, от двери Диму отпихивая, и к Череватому бросается радостно, тушкой своей его к сидению придавливая. Они там кряхтят и стонут, смехом давятся и криками, а Матвеев только глаза закатывает, воспитателем детского сада себя ощущая.
Виктор с водительского сидения выглядывает, сумку с одеждой из багажника доставая, и Дима кивает благодарно, сигареты по карманом ища.
- Вить, езжай домой, отдохни. Я тут до обеда застряну, минимум. – Бета пачку сигарет из своего пальто вытаскивает вместе с очередной страшной зажигалкой за копейки и начальнику протягивает, вздыхая как-то слишком обреченно.
- Постарайтесь меньше курить, Дмитрий Алексеевич, это вредно. – Виктор рядом замирает неподвижно, сумку в руках удерживая, и вдруг улыбается счастливо, глазами хитрыми сверкая, и Дима уже знает, что тот хочет ему сказать, он глаза закатывает, чертыхаясь себе под нос и сигарету подожженную к губам подносит, в занавесе дыма прозрачного уши краснеющие скрывая. – Я же говорил, что не сомневаюсь в ваших решениях.
- Ой заткнись.
***
На просторной кухне выпечкой пахло и цветами – лилии в вазе тонкой на подоконнике стояли, лепестки гордо расправив, и от аромата их удушающего блевать тянуло ничуть не хуже, чем от грязи, что на джинсах камнем бурым засохла.
- Склад наверняка аланы подорвали, Виктор говорил, что тех подозрительно много у порта ошивалось в последнее время, но вопрос о том, откуда у нас неучтенный управляющий взялся все еще открыт. – Дима на столе сидит, ссутулившись, и ноги свои разглядывает отстраненно. Сигарета, в пальцах зажатая, по середины дотлела, пепел по столешнице светлой рассыпая, и Матвеев ее в кружке с ромашкой топит безжалостно, новую из пачки вытаскивая.
Влад, что у подоконника тенью слоняется, глаза горящие на омегу вскидывает, скуля разбито:
- Диман, ну я мамой клянусь, не мой это мужик, я вообще не в курсе, что на складе управляющий сменился. – Альфа ближе подходит, руки за спиной пряча и лицо делает виноватое-виноватое. От него тоже блевать тянет.
- Пасть заткни и сиди зубами к стенке, пока я их тебе не выбил.
- Ну Дим, прости. – Череватый вновь к окну возвращается и на табуретку покосившеюся садиться, на компанию у стола псиной побитой смотрит, извинения себе под нос нашептывая.
- Вы же вроде помирились, нет? – Лина чай ромашковый прихлебывает звучно, глазами из-за чашки сверкая заинтересованно, но Дима ее игнорирует, зажигалкой пошарпанной сигарету поджигая. Интересно, Виктор принципиально такое говно покупает или ему денег на нормальные не хватает? Он же знает, что Матвеев, будь у него выбор, к такому ужасу бы не притронулся.
- А что с охраной? Почему их на месте вообще не было? - От корпуса, на этот раз оранжевого, ошметки краски отстают, к пальцам прилипая, и омега их ногтями от руки отскребает вместе с кожей, от реальности отстраняясь.
- На третью проходную вызвали, сказали, что там солдатики чужие шляются. - Рука под гипсом чешется, преет и ощущение это раздражает до красной пелены перед глазами. Дима со стола соскальзывает, очередную сигарету в стакане утапливая, и к гарнитуру светлому подходит шкафчики перетряхивая в поисках вилки или ножа длинного.
Нога болью ноющей на каждое движение отзывается, огнем горит, но омега с остервенением завидным ящики открывает, посуду раскидывая. Череватый с табуретки перекошенной за ним следит напряженно, брови густые сводя. Он недовольство чужое, как свое собственное ощущает, раздражение дикое в затылке зудит, ничего хорошего не обещая.
- И как, шлялись? – Ася с Линой проблему обсуждают увлеченно, никакого внимания на Матвеева, что с ума сходит не обращая. Привыкли уже и смирились. Сестрица его из-за стола поднимается, чашки в раковину опуская, и шпажку для закусок из ящика достает, Диме протягивая. - Понятно. Что делать будете?
- А надо что-то делать? – Он кивает благодарно, под повязки гипсовые палочку пластиковую с трудом просовывая, и чешет-чешет-чешет, глаза от удовольствия прикрывая. - Я имею ввиду, если они хотят меня убить, то сами рано или поздно придут.
- А Череватого твоего они убить не хотят, Димочка?
- Объясни.
- Они взорвали склад, в котором ты находился, но чей это был склад? Чей человек должен был там верховодить? – Ася на омегу смотрит, как на ребенка глуповатого, с улыбкой понимающей и снисхождением во взгляде оскорбительным. Диме бы рожу скорчить, да глаза закатить, как в детстве давно ушедшем, но все, о чем думать получается: сопревшая кожа под гипсом, которая все никак не перестает чесаться. - Гецати знал, что этот склад арендует Череватый, и подорвал он его не потому, что тебя было удобнее всего там поймать, а потому, что если бы ты выжил, ты бы не подумал на врагов, ты бы подумал на Влада. Скажешь, я не права?
- Права. Если бы не Виктор, я бы действительно его пристрелил. – Дима головой кивает смиренно, вновь к ящикам оборачиваясь, и надеется нож где-нибудь раздобыть, чтобы от зуда назойливого избавиться или от руки, если не получится.
- И что нам делать, великовозрастной гений? – Череватый с табуретки несчастной поднимается, с Матвеева взгляда напряженного не сводя ни на секунду, голос его до абсурда радостный, а улыбка привычная до того косой выходит, что Лина за столом чаем своим давится. - Идти рвать аланам глотки или сидеть на жопе ровно?
- Еще раз меня старой назовешь – пожалеешь, что с кладбища на своих двоих вышел. – В ящике выдвижном ложки с вилками десертными валяются и Дима в отчаянии шкафчики пинает, ругаясь шепотом. Почему он не может найти сраный нож? Он что, так много просит?
- А вы реально похожи. – Череватый вместе с Линой где-то сзади смеется, слух чувствительный раздражая, они словно гиены, не затыкаются ни на секунду, их голоса в голове эхом раздаются, о черепную коробку разбиваются и звенят-звенят-звенят. Дима руки на столешницу опускает, пытаясь на ногах устоять, у него реальность перед глазами пятнами яркими пляшет, укачивая, и он веки прикрывает, надеясь в себя прийти. Рука под гипсом все еще чешется, а Череватый на фоне все ржет-ржет-ржет.
- Пасти захлопнули! – Горький ком в горле дышать мешает, он по языку слюной вязкой растекается, гортань жжет, и язык от этого всего лопатой опухшей кажется, неповоротливой, но Дима все равно с упорством ослиным слова из себя давить пытается, от боли, что лавой в голове растекается неожиданно, едва на пол не падая. – Заебали ржать, как кони. Успокаивайтесь.
- Дим, ты чего? Все в порядке? – Череватый всем своим естеством ощущает, что ничего не в порядке, но спросить его совесть обязывает, уважение и страх. Матвеев бледный как смерть, его трясет всего и ноги тело хрупкое уже не держат, только сила воли и упрямство ослиное все еще при нем.
- В полном. Пойду воздухом подышу.
Влад впервые за этот день бесконечный ужас ощущает и разочарование, к омеге подлетая. Он, блядь, знал, что что-то не так, с самого начала видел и ничего не сделал. Дима еще в клубе ему странным показался, заторможенным каким-то, пришибленным, но думать об этом времени не было – Череватый тогда за его эмоциональное благополучие переживал, а не физическое.
Зря.
Дима на пол валится, как мешок с картошкой и Влад едва успевает голову дурную до встречи с кафелем поймать.
- Звони Виктору, пора в больничку.
