Одуванчики

      В голове колокола звенят, болью глухой по телу разносясь, трель противная пятнами темными в глазах закрытых отражается, на языке горечью кислой оседает, она дышать мешает, ребра в легкие вдавливая до стона задушенного, едва живого, но удивительно громкого.       - Очухалась, принцесса? Я уж думал, где гроб стеклянный заказывать, чтоб тебя со всеми почестями в мир иной отправить. – Свет приглушенный глаза раздражает и Дима слезы подступающие смаргивает, довольного Череватого у кровати рассматривая: тот край одеяла в руках мнет увлеченно, колени худые через ткань оглаживая едва заметно. – Ну что ты на меня глазками грозными смотришь, а? Не думал же ты, что я тебя в обычный ящик скину? Без обид, но ты слишком красивый, чтобы просто сунуть тебя в грунт.       Дима губы размыкает, силясь хоть слово из себя выдавить, но во рту пересохшем соль со слюной растекается и он едва перевернуться на кровати узкой успевает, как желчь из желудка по пищеводу прокатывается. Матвеева выворачивает безжалостно, а Влад рядом только улюлюкает печально, смех в себе давя.       - А вот не надо было с сотрясением по городу скакать. – Череватый злорадствует ехидно, спину худую поглаживая осторожно, а Дима слюной давится в кашле страшном заходясь.       - Иди нахуй. - У него гортань горечью обжигает, но превосходство в чужом голосе жжется куда сильнее. Влад на кровати вытянуться помогает, бутылку с водой открывает, под самый нос суя, а омега только отмахивается брезгливо, глаза закатывая. – Пошел вон.       - Конечно, милый. Как только тебя выпишут – сразу и пойду. Реальность перед глазами пятнами кислотными идет, лицо самодовольное смазывая милостиво, и Дима выдыхает с облегчением, надеясь, что сам Череватый точно так же растворится, исчезнет из палаты и больше не будет смешками тихими на мозги больные давить.       Воспоминания об обмороке отрывками в голове всплывают, болью тошнотворной в висках отдаваясь. Дима помнит, как затылок на кладбище ныть начал противно, как в машине перед глазами темнело и во время дороги сильнее обычного укачивало, помнит, как кожа под гипсовой повязкой чесаться начала до того сильно, что хотелось руку себе оторвать к чертям собачьим, и голоса противные помнит, раздражающие и громкие, которые от поисков ножа на многочисленных полках отвлекали, и желание на улице оказаться помнит, жуткое и навязчивое, все другие перебившее.       - Я думал, что ты прям на кухне душу Богу отдашь, Дим. – Череватый ладонь до ужаса холодную в руках сжимает, в глаза темные собакой побитой заглядывая: с него вся радость искусственная слетела, все ехидство. Альфа на стуле пластиковом у кровати сидит, сгорбившись неестественно и кажется куда старше своих лет в этот момент, куда больнее, он дергается нервно, челюсти сжимая, и едва не плачет. – Я так боялся последний раз, когда батя мне башку прострелить пытался.       Влад скулит едва слышно, к животу омеги жмется, слезы крупные на одеяло роняя, и у Димы сердце сжимается, болью чужой словно своей упиваясь. Альфа плачет и страхом кислым пахнет, отчаянием и виной больной, смиренной, у него руки трясутся и потом липким покрываются, но Матвеев даже не морщится, пальцами ладони чужие оглаживая едва ощутимо. Череватый рядом с ним разлагается, на куски разваливаясь постепенно, и Диме за это стыдно до ужаса, до пятен красных на шее и ушах, но он ничего с этим сделать не может – никакие слова Владу объяснить не в силах будут, что вины его во всем этом нет, что так просто обстоятельства сложились.       - Я живой. В конечном счете это должно быть единственным, что имеет значение, Влад.       - Ты мог умереть. – Череватый голову поворачивает, одеяло за собой утягивая и Дима пальцы на ногах от холода поджимает недовольно. У Альфы в глазах темных тревога и недовольство, он смотрит не моргая и губы поджимает раздосадовано, не замечая во взгляде ответном ни испуга, ни переживаний: только безразличие не нормальное и усталость.       - Но не умер, поэтому хватит рыдать.       - Ты бесчувственный козел, Матвеев. – Череватый брови хмурит, слова едва не выплевывая, его равнодушие чужое задевает неожиданно сильно, оно злит и тревожит, и альфа чувствам этим поддается, ужалить пытается, пристыдить, на мозоли больные надавливая. - Если о себе думать мозгов не хватает, то хоть окружающих пожалей. Ладно я, меня не жалко, я уже понял, но Линка где так провиниться успела? А Ася твоя ненаглядная с Виктором? Они сами тут чуть дух не испустили, пока врачи вокруг тебя скакали!       - Влад, заткнись. – Матвеев морщится, глаза темные прикрывая. Ему бы извиниться перед всеми по человечески, но разве он может? Ошибки признают только те, кто их совершает, а он не ошибается. Путается иногда, да, оступается, но не ошибается.       - Мы Виктора корвалолом отпаивали, чтоб он прямо в коридоре не помер, а Асю вообще к кардиологу на каталке увозили, потому что ее едва сердечным приступом не переебало. Представляешь, каково им было, а? – Слова ядом настоящим текут, реальность отравляя и сердце от них кровью обливается. Череватый точно по местам слабым бьет, не жалея, он в самую душу глазами потемневшими смотрит и говорит-говорит-говорит, задеть побольнее хочет, задуматься заставить пытается.       Альфа про Лину, которая выла, как белуга, дочку испуганную к себе прижимая, рассказывает, и про Асю бледную, которая водителя вызвонить смогла и Череватому помогала голову в дороге фиксировать, про Виктора, который на красный пролетал, едва пешеходов, как кегли не сбивая, и про белых, как их медицинские халаты, врачей, которые добрых полтора часа потратили только на то, чтобы понять, что Дима не умер еще.       - Хватит.       - Нихера не хватит, Матвеев! За свои поступки отвечать надо, а тебе никто, кроме меня в лицо, что ты проебался не скажет. – Влад со стула вскакивает, на пол с грохотом тот опрокидывая, и у Димы от звука громкого тошнота вновь к горлу комом горьким подкатывает. Череватый на него волком смотрит, дыша тяжело, он в ярости бессильной друга придушить готов, по голове больной ударить или по сердцу, лишь бы тот хоть что-то понял. - Или ты думаешь, что прав?       Омега губы поджимает, взгляд твердый выдерживая стойко, и подбородок вскидывает, глазами темными сверкая. У него от боли нестерпимой слезы под веками собираются, но он даже моргать не смеет, не желая альфе уступать.       У Димы в груди дыра вместо сердца разрастается, ему больно до воя дикого, но он только зубы сжимает, щеку прикусывая, и терпит-терпит-терпит. Потому что он не слабый.       - Блядь, ты издеваешься? Недостаточно тебе по голове прилетело, Дим. Лучше б оторвало нахуй, раз ты ей пользоваться не умеешь. Нельзя так подставлять тех, кому ты дорог.       - Вы сами подставились. – У Влада кровь в жилах от взгляда чужого стынет: опасного и пустого, но обида в нем сильнее здравого смысла. Он за пеленой красной ни рук дрожащих не видит, ни спины сгорбившейся: только глаза чужие, в которых ни раскаяния нет, ни стыда.       - Ну и пошел нахуй тогда. Если тебе настолько насрать, продолжай творить хуйню и рисковать собой. Только не удивляйся, когда рядом никого не останется: люди не долго любят тех, кто этого не заслуживает. – Череватый на место свое возвращается, на омегу не глядя, стул поднимает, присаживаясь осторожно и все еще яростью острой пахнет и обидой, совершенно состояния своего не скрывая.       А Дима дышит под счет, носом воздух тяжелый втягивая, и одиноким себя чувствует. Брошенным. Он понимает, что Влада эмоции ведут, что он от переживаний сильный все это говорит, а не от сердца, но внутри что-то ему ласково подпевает, под ребрами скребется вторя шепотом противным «один-один-один».       В голове мысль запоздалая появляется, что к подобному уже давно привыкнуть стоило, смириться. От него все уходят, ничего, кроме разочарования за собой не оставляя, все бросают, стремясь к кому-то, кто их привязанностей и чувств заслуживает – к кому-то, кто не Дима. А он сам тянется, раз за разом на одни и те же грабли наступая, ласки ждет и любви, думает, что его любым примут, любым выдержат, думает, что что-то свое найдет.

Не найдет.

      - Хорошо. – Череватый на стуле дергается, едва телефон не роняя, и на омегу оборачивается, глазами хлопая не понимающе, он лоб чешет, взгляд в линолеум больничный упирая стыдливо, и во всем его виде раскаяния куда больше, чем обиды или ярости. Только Диме теперь все равно. - А теперь пошел вон.       Влад подбирается весь, брови на переносице сводя то ли в недовольстве, то ли в отчаянии тихом, руку на колено одеялом скрытое кладет, сжимая ощутимо, и в глаза чужие заглянуть пытается, но омега словно сквозь него смотрит, никакого внимания не обращая.       - Дим, прости. Я правда не хотел, просто перенервничал. – Альфа едва не шепчет, дрожь предательскую пряча, а Матвеев только головой мотает, отворачиваясь и под одеяло прячась.       - Прощаю. Пошел вон. – Череватый на месте мнется, едва не плача, шепотом прощения просит, одеяло в руках сжимая, и с омеги его стянуть пытается, желая в глаза ему заглянуть. Пяткой в живот прилетает неожиданно сильно и Влад со стулом на пол валится, жалобно похрипывая. – Вали отсюда нахуй, Череватый, и больше не приходи, если не хочешь пару новых дырок в теле.       Когда дверь за Владом закрывается с тихим щелчком, Дима едва не воет, слезы злые глотая. Под одеялом душно до ужаса, жарко и голова от этого болью щемящей с новой силой заходится, тошноту подстегивая, глаза не видят ничего, кроме пятен ядовитых, и плакать от этого хочется только сильнее.       Дима ведь сильный, сильнее всех. Он столько дерьма пережил, столько препятствий сам преодолеть смог, что сам собой восхищаться должен, а внутри ничего хорошего нет – яд один. И его самого отравляющий, и всех вокруг.       Омега за волосы хватается и изо всех сил тянет, стараясь мысли злые из головы вместе с ними вырвать, он всхлипы в подушке прячет, слюной давясь, и задыхается-задыхается-задыхается, носом забитым воздух едва втягивая. У него от спазмов мышцы сводит, а гортань желчью жжет и горечью – они вместе с водой выпитой на полу оказываются, на одеяле многострадальном и простыне. На губах кожа трещинами идет саднящими, чешется, но руки от спазмов сухих дрожат так, что даже на кровати приподняться не выходит. От запаха кислого желудок лишь сильнее скручивает и Дима вместе с ним на кровати сворачивается, как может, хрипя задушенно. Он слюной собственной давится неосторожно и от кашля дикого его вновь желчью обжигающей выворачивает, она носом идет, слизистые обжигая, и слезы от этого с новой силой из глаз каплями крупными бегут.       Пот ледяной в одежду впитывается и та к коже прилипает, мурашки ноющие по коже пуская, постельное белье липким кажется, пугающе грязным и Дима с кровати скатывается, на полу звездой растягиваясь. Его дрожь неконтролируемая бьет, ему холодно и больно, так больно, что кричать хочется, но из горла обожженного ничего, кроме хрипов не вырывается.       Дима сильный. Дима всегда с трудностями справляется, всегда вперед идет, ничего дальше собственного носа не видя. У него ориентиров нет, нет поддержки, но он всю жизнь, как баран стены лбом бьет, путь в пустоте пробивая, а цели конечной нет и не было. Страдания ради страданий, как по-русски. Он в одиночестве гниет, сам себя ест, на куски раздирая, и помощи ждет, чуда, которого не будет. Потому что никого рядом нет, он сам всех прогнал, своими руками от привязанностей желанных избавился.

Люди не долго любят тех, кто этого не заслуживает.

      Смех сломанный легкие рвет, от него тело спазмом скручивает, но Дима и не замечает вовсе, он слезами заливается и хохотом бешеным, хрипящим, больным. Правильно мама в детстве говорила: не любви он не заслуживает, ни заботы – жизнью побитый и людьми, он ничего, кроме жалости и отвращения вызывать не может. Как те дешевые конфеты, что прадедушка в магазинчике за углом покупал – обертка красивая, а внутри ничего, кроме отсыревшего сахара и химозного ароматизатора. Их есть не хотелось вовсе, а выкидывать жалко было.       Ком противный поперек горла встает, дышать мешая, и Дима кашлем тяжелом заходится, на бок переворачиваясь лениво. Может и хорошо, что никого рядом нет, может так и нужно. В конце концов, он ведь сам справлялся всегда – почему сейчас должно быть иначе. Он на руках дрожащих приподнимается с трудом, стараясь на больную не опираться, и к стене подтягивается, садясь осторожно. Картинка перед глазами нечеткая, она пятнами яркими расплывается, укачивая, и Дима с удовольствием веки прикрывает.       Слова Череватого в голове все крутятся, убаюкивая, и омега одеяло грязное с кровати стаскивает, у стены устраиваясь.

Не заслуживает, да? Значит ему и не нужно.

***

      - Череватого ко мне не пускай, понял? – Омега морщится недовольно, ногу больную к животу подтягивая, и одеялом укрываясь по самый нос: отопление в больнице еще не дали, рано слишком для теплых батарей, а на улице температура едва выше нуля поднимается, демонстрируя всю прелесть русской осени. В палате два обогревателя стоят, воздух прогревая, но у Димы все равно зуб на зуб не попадает.       Череватый один раз уже пробрался: прощения просил, даже цветы притащил – аквилегии любимы раздобыть умудрился. Он что-то про голову свою дурную рассказывал, смеялся нервно, взгляд пряча, и извинялся-извинялся-извинялся, повторяя, что вообще не то, что думает сказал, что Дима на самом деле лучшее, что в жизни его случалось и что он его любить будет, что бы омега не творил, что Матвеев его лучший друг и соратник, и это куда важнее любых ссор и обид мелочных. Альфа раз десять повторил, что просто переживал, что умереть за Диму готов, что убить за него может, но глазки бегающие его пиздеж бессовестный с головой выдавали, о чем омега ему прямым текстом и сказал, послав на все четыре стороны.       - Хорошо, Дмитрий Алексеевич. – Виктор плед из ящика достает, поверх одеяла омегу укутывая заботливо, и вновь к книге возвращается, тихонько вслух читая.       Это Диму бесит едва не сильнее холода: противный старикашка-врач, запретил ему пользоваться электронными носителями, напрягать глаза и слух, он настоятельно рекомендовал не вставать без крайней на то необходимости и требовал, чтобы пациента не беспокоили ни работой, ни семейными делами. Сам Матвеев к подобным ограничением отнесся скептически, но вот Виктор с девочками дедуле в халате внимали, как Христу, и все его предписания соблюдать взялись с особой тщательностью, лишая омегу последних радостей в этой жизни.       - Хоть покурить дайте. – Рука под гипсом новым чешется нестерпимо, раздражая до нервного тика. Дима не курил уже два дня и терпеть дольше он не намерен.       - Может тебе еще выпить налить? – Ася рядом смеется, взгляд до ужаса снисходительный на него направляя, она глазки по лисьи щурит и обычно это бы заставило улыбнуться и потянуться за объятиями родными, но сейчас только раздражает до ужаса.       - Было бы неплохо. – В палате после влажной уборки хлоркой воняет невыносимо, а свежее постельное белье отдает дешевым порошком, оно твердое, словно накрахмаленное и лежать на нем отвратительно некомфортно.       - Шутки шутишь, Димочка? Пока врач не разрешит – ты даже ссать в сопровождении будешь, понял?       - Понял. – Дима глаза закатывает, под одеялом колючим скрываясь, и с ужасом слезы с глаз смаргивает. Он хочет домой. – Лучше бы сдох, честное слово.       Ни сигарет, ни работы, ничего. Ему даже телевизор смотреть не больше получаса в сутки можно, а телефон со скачанными книгами и играми не покидает карманов Виктора, взявшего на себя большую часть его обязанностей на время болезни. Откуда у него на это время, если он большую часть дня сидит в палате, карауля своего не благонадежного начальника, Дима не имеет ни малейшего понятия, но пока полиция не стучится к нему в двери ему все равно.       Монотонный бубнеж мысли серые разбавляет, не давая с головой в этой трясине утонуть, но раздражение перманентное от этого меньше не становится – только крепнет. Над ним все, как над инвалидом кудахтают, шага ступить не давая, они его едва ли не с ложечки кормят и над оскорблениями прямыми только хихикают, глаза пряча. А Дима может поругаться хочет, прогнать их так, чтоб не вернулись уже.       - Хватит, спать мешаешь.       - Хорошо, отдыхайте. Я разбужу вас в обед.       В обед его, конечно же, никто не будит.

***

      Руки ласковые его к себе прижимают, согревая, они покой дарят, в кольце их тепло и безопасно, и Дима впервые за долгое время себя отпустить может, расслабиться. Он ничего перед собой не видит, не слышит ничего, но это не пугает вовсе, успокаивает. На затылок дыхание чужое опускается, мурашки по коже нежной пуская, а после губы теплые прижимаются любовно, ласково так, нежно, что от восторга плакать хочется, они по позвонкам проходятся, по плечам, поцелуи невесомые оставляя, и Дима к ним сам тянется, плотнее в тело чужое вжимаясь.       - Просыпайся, красавчик. – Голос шепотом тихим сознание простреливает, но омега только ближе к теплу спиной льнет, глаза прикрывая. Он не хочет. – Давай, пойдем невесту твою смотреть, он тебя заждался уже.       Руки нежные с талии исчезают, к себе прижав напоследок, пальцы горячие по спине ведут трепетно, позвонки очерчивая, и во тьме растворяются бесследно, словно их и не было рядом никогда, словно они воображением больным созданы были.       - Красавчика-педофила ждет его юная принцесса! – От крика писклявого сердце едва из груди не выпрыгивает. Диму на кровати подбрасывает от неожиданности, а радостный смех сзади и холод тела чужого сознание сонное пугают. Омега пищит, глаза зажмуривая, и рукой больной наотмашь по объекту неопознанному бьет, гипсом прямо по носу Череватовскому попадая.       Альфа с кровати скатывается, за лицо хватаясь, и белугой орет, матом трехэтажным Матвеева проклиная, а Дима на кровати разворачивается с трудом, на Влада глядя, как на восьмое чудо света. Мозг в голове желе бесполезным ощущается, для веса в коробку черепную добавленным, он никак понять не дает, почему Череватый в кровати его лежал и что вообще в палате делал, а тот по полу катается, повизгивая, как свинья.       - Дмитрий Алексеевич, что-то случилось? – Аня беспокойная в палату влетает, дверь распахивая, и едва на пол не падает, об альфу запинаясь. Влад с новой силой воем заходится, врача требуя, а Дима смех истерический в зачатке давит, на бету смотря недружелюбно.       - Какого хуя он тут делает? Я же говорил его не пускать. – Голос спросонья хриплый, ниже на пару тонов, оттого и звучит куда устрашающе обычного. Девочка сглатывает тяжело, взгляд виновато в пол опуская, она на месте мнется, сжимается вся, пальцами тунику теребя нервно.       - Простите пожалуйста, я не знала. У меня друг на диализ приехал, я хотела его проведать сходить, пока вы спите, а тут вот это. – Аня рукой на Череватого указывает, глазки прикрывая стыдливо и голову в шею вжимает тревожно. – Извините еще раз.       - А дружочек твой не Олежа случаем, а? – Влад гнусавит противно, нос окровавленный рукой зажимая, но ладонь крупная улыбки кособокой не скрывает и глаз блестящих спрятать не может. Альфа на полу валяется, даже встать не пытаясь, и хихикает до того злобно, что у Димы мурашки по позвоночнику бегут. Внутри предчувствие нехорошее зреет, проблемы предвещая. – Ты иди, Анечка, проведай мальчика, а я пока Диму успокою. Все хорошо будет.       Бета на Череватого смотрит недовольно, фыркая, но не говорит ничего, от начальника разрешения ожидая или запрета. Матвеев на девушку неуверенную смотрит, на Влада довольного и ощущение очередных приключений на одно место только укрепляется.       - Иди. – Омега рукой на выход машет, на кровати устраиваясь поудобнее и в одеяло закутывается, зубами стуча. Девушка из палаты вылетает так же стремительно, как забежала минуту назад, едва до потолка от радости не подпрыгивая, а Влад смеется, крича ей вслед что-то о том, что ей ничего не светит, кроме одинокой старости и разбитых надежд. – И медсестру позови, чтоб этому недоразумению нос обработали.       - Недоразумение это твоя личная жизнь. – Череватый бухтит недовольно, с пола поднимаясь, там следы кровавые от руки его остаются и Дима мелочно надеется, что нос у того хотя бы сломан. Омега в одеяле тонком с головой прячется, пытаясь нос заледеневший согреть и шепотом змеиным проклятия в сторону администрации города посылает. Уж в больницу отопление дать могли, сволочи.       - Твоя тоже, но мне хватает такта об этом не говорить.       - Сегодня я – твоя фея-крестная и пусть вместо палочки у меня телефон и расписание процедурного кабинета, но волшебства от них ничуть не меньше. – Влад укол игнорирует, улыбкой окровавленной сверкая, и кровь по лицу размазывает, губу почесывая. Он на стул у кровати опускается, руки об простыню вытирая, и Дима с каждым мгновением все сильнее жалеет о том, что не пристрелил это на голову ослабшее животное еще на кладбище. – Готов сесть за растление малолетних?       - Иди нахуй.       - Да ладно, Дим. За такого мальчика грех не отсидеть, он же просто булка. Он непременно тебя дождется и вы сыграете свадьбу, убегая в закат под звон колоколов. – Влад ножками размахивает, на стуле шатающемся тушку свою только чудом удерживает и рожу мечтательную-мечтательную строит, в потолок взглядом нежным утыкаясь. – Эх, романтика.       Забежавшая в палату медсестра прервала поток его нескончаемых шуток про педофилию и утащила слабо сопротивляющегося Череватого в ближайшую процедурку обрабатывать, какая печаль, всего лишь разбитый нос.       - За что мне это? – Омега глаза закатывает устало, с кровати с трудом поднимаясь. По полу сквозит неприятно и пальцы на ногах от холода поджимаются рефлекторно, пока Дима тапки из-под кровати достать пытается.       Голова болью тупой на каждое движение отзывается, но ощущение это теперь не отвлекает почти, где-то на задворках сознания зудя. Матвеев из палаты выползает, в кардиган кутаясь зябко, и в отделение нефрологии ползет лениво.       Все что угодно, лишь бы подальше от Череватого.

***

      Запах въедливый по коридору расползается, на сознание давя, он недовольство чужое транслирует, тяжелое и недружелюбное, от него голову новой волной боли простреливает и Дима морщится недовольно, к кабинету для диализа подходя бесшумно.       - Если он услышит, что ты называешь его по имени, то откусит тебе лицо, Олег. – Голос у беты предупреждающий, напряженный, но задушенный какой-то. Подавленная чужой волей, она находит в себе силы рот раскрыть, еще и без должного уважения к альфе, что ей недоволен обращаться. Удивительно. - У него сотрясение мозга, он не соблюдал режим и упал в обморок на важном совещании. Я думала ты знаешь, его же Череватый в больницу сопровождал.       Чужой разговор стихает и Дима без угрызений совести в кабинет просачивается, взгляд радостный на себе чувствуя - альфа на кресле едва не подпрыгивает, глазами сверкая довольно и улыбаясь легко-легко.       Они здороваются свободно, а Аня рядом кажется не понимает, куда ей деться, она от стены к стене мечется, стулья поправляет, шторы и все время на Олега исподлобья поглядывает, расстройство свое за бессмысленной активностью скрывая.       Альфа все время краснеет, под пледом тонким от взгляда изучающего прячась, и Дима с трудом улыбку сдерживает, чужой стыдливости поражаясь. Олег на каждый жест его отзывается, на каждое слово, глаз не отрывая, и ничего, кроме восхищения и радости в его взгляде нет. Это самолюбие по шерсти гладит, настроение поднимая, и плохое все забывается на мгновение, желание с мальчишкой поболтать подольше подстегивая.       - Тебе еще долго тут торчать? – Аня окно закрывает и свет в кабинете выключает, вылетая в коридор с щебетом о паре кружек чая, она на Олега взгляд нечитаемый кидает на мгновение и за дверью скрывается, уносясь в неизвестном направлении, а бредни Влада о чьих-то разбитых надеждах внезапно обретают вполне реальные причины. Девочке Шепс нравится. Сильно нравится, раз она даже при Диме на него смотреть продолжает, надеясь взгляд глаз светлых поймать хоть на миг. Омеге ее даже жаль.       - Часа четыре. Меня только посадили.       - Не против, если я составлю тебе компанию? – Дима в глаза заглядывает, голову к плечу склоняя, и улыбается едва заметно, а альфа плывет, пятнами красными покрываясь и головой кивая, как болванчик. У него улыбка до ушей на лице искренняя такая, что Матвеев сам на секунду смущение щемящее где-то внутри ощущает.       - Не против. – Альфа плед мнет неуверенно, голову к плечу склоняя и рот открывает беззвучно, как рыбка, что-то сказать пытаясь или спросить, но никак решиться не может все сильнее краской заливаясь. Он вздыхает тяжело, лицо выразительное за волосами скрывая, и шепчет что-то себе под нос неразборчиво, всю свою решимость в кулак собирая. – Как ты себя чувствуешь?       - Все в пределах нормы для моих травм, я мучаюсь от головной боли и светочувствительности, но сейчас уже гораздо легче, чем пару дней назад.       - И кожа чешется, да? – Альфа на руку в гипсе смотрит заинтересованно, краснея пуще прежнего и в кресло вжимаясь тревожно. Олега преследует вполне реальное опасение, что сердце его с такой нагрузкой не справится и встанет, стоит ему еще раз в глаза темные взглянуть.       - Что?       - Ну, гипс. – Альфа чувствует, как щеки печет и с трудом желание с головой под пледом скрыться в себе давит, у него голос все тише становится, а речь в неразборчивый бубнеж превращается. - Кожа под ним сильно чешется, а достать не получается. У меня так было, когда ногу ломал.       Олег глаза прикрывает стыдливо, желая головой о ближайшую стену побиться от ужаса: ну вот зачем он это сказал? Может у него не чешется ничего и не болит на самом деле, а Олег тут пургу несет непонятную. Шепс в кресле огромном тонет, сжимается весь, ожидая, когда омега кабинет покинет, в собеседнике разочаровавшись, и последними словами себя проклинает, надеясь, что Дима сейчас не скажет, что больше в жизни к нему, пустоголовому придурку, не подойдет.       С соседнего кресла смех раздается до ужаса тихий, но искренний такой, радостный, он переливами звонкими от стен отражается и Олегу в этот момент кажется, что ничего лучше он в своей жизни не слышал и не услышит уже.       - Я надеялся, что я один так страдаю. – Омега глазки свои невозможные прищуривает, улыбаясь, а у Олега кровь в ушах стучит вместе с сердцем, с ума его сводя. - Можешь мне не верить, но на днях я буквально отрубить эту руку хотел, только бы она чесаться перестала.       - Можно и не отрубать, я часто что-то ломал в детстве, так что научился под гипс подлезать.       - Да? – Лицо у Димы от интереса неподдельного преображается до невозможности, он весь словно живее становится, радостнее и добрее, все свое привычное спокойствие теряя. Омега голову по птичьи склоняет, в глаза светлые заглядывает и альфа умирает, воздухом давясь. - Расскажешь?       Чувствуя, как сердце в груди пару ударов пропускает, Олег решает, что готов рассказать Диме что угодно.

***

      Трясущиеся пальцы по кнопкам на убогом стационарном телефоне едва попадают, нужный номер в тревоге набирая. Аня по сторонам воровато оглядывается, едва не плача, из губы закушенной кровь течет, но руками трясущимися ее только по подбородку размазать выходит. Ощущение неправильности происходящего с каждым гудком длинным растет, с каждым вздохом, но обида внутри необъяснимая, злость мелочная не дают на полпути затею бросить.       - Я слушаю.       - Ольга Максимовна? Здравствуйте, вас беспокоят из отделения нефрологии. Вы просили связаться с вами, если что-то случится.