Одуванчики

      Накручивать себя до седых волос и тревожного тремора кажется привычкой ничуть не лучше курения или алкоголизма. Мозг теряясь в вечном напряжении каждый раз сценарии все хуже и хуже придумывает, факты искажает, реальность и без того печальную совсем не выносимой делает, под каждый страх подгоняя, под каждое разочарование и в этом ужасе фанерном, в этой иллюзии настоящее от выдумки отличить уже не получается.       Когда врач сказал, что с Димой все будет хорошо, Влад его не слышал. Влад вообще ничего, кроме похоронного марша, что в ушах печальным приговором играл не слышал. Он в коридоре больничном на стуле неудобном сидел, в три погибели согнувшись, а в мыслях уже гробы выбирал – себе и Диме, чтобы красивые были, с рюшами дурацкими и непременно розовые. Череватый о стразах думал и какой-нибудь пафосной цитате на кресте, о списках гостей и завещании, которое стоило обновить еще после смерти Лены, он о свободе думал, вечном покое и вине, что его душу в самый жаркий адский котел утащит.       - Влад, ты как? – На поминках девчонкам на водку хорошую раскошелиться придется, но это ничего, им считай целое состояние перепадет, с пары ящиков не убудет. За Леву только страшно, тот за год один и без матери, и без отца останется, но он справится, он маленький еще, наивный и добрый, но ужасно сильный, ему бабушка с дедушкой помогут, Лиза поддержит непременно, может и Лина подтянется, и тогда все точно хорошо будет. Не идеально, конечно, но когда у него хоть что-то идеально получалось? Всю жизнь через одно место живет, умирать тоже через него придется, ничего нового. – Чери, ты тут?       - Да куда я денусь. Ты и мертвого заебешь, честное слово. – Лина рядом губы поджимает обиженно, глазами злыми из-под бровей сверкая, а Влад все никак не может избавиться от желания попрощаться, извиниться за все и в ближайшее окно сигануть. Головой вниз, чтоб наверняка. – Что случилось-то?       - Врач список вещей выдал, съездить нужно. – Омега в руках бумаги мнет нервно, из реальности выпадая, ее от страха пережитого потряхивает до сих пор. Только Луна маму в бок пихает, головой покачивая недовольно, и та собранный вид изобразить сразу пытается. – Ты останешься или я?       Влад по сторонам в замешательстве смотрит и никого, кроме них троих в коридоре не находит. На пустых стульях вещи в беспорядке валяются: пальто пол рукавами протирает, куртки кучей бесформенной свалены, а людей нет. Вот они, верность и преданность.       - А Виктор с фурией куда делись? – Он глаза закатывает, улыбаясь сардонически, съязвить хочет, а потом вспоминает, что Асю в кардиологию забрали еще полчаса назад, когда она едва кони здесь не двинула. И Виктора вместе с ней, чтобы он ее подвиг повторить не решился.       Череватый хихикает истерично, похрюкивая невыразительно. Эти эмоциональные качели его доконали в край и Матвеев вместе с ними. У него и так с головой не все в порядке, а с этими душевнобольными он окончательно с катушек скоро слетит и в комнату с мягкими стенами отдыхать уедет. С другой стороны, почему нет? Веселые таблетки, свежий воздух и здоровый сон – почти санаторий, только бесплатно и принудительно.       - Влад. – Лина губы поджимает тревожно, силясь в глаза ему заглянуть, а Луна рядом с непривычной печалью шепчет что-то подозрительно похожее на «минус один», руку крохотную ему на колено опуская в поддержке искренней и чисто детской, на маму поглядывая неуверенно. Класс, теперь даже ребенок уверен, что с ним что-то не так.       На самом деле, Владу завидовать нужно: он в бумагах проклятых тонул, по кладбищу скакал, могилу себе выкапывая, в машине с больной спиной потрахаться умудрился и все еще огурчик – пусть не целый и не совсем здоровый, но живой и даже функционирующий. Череватый носом заложенным шмыгает, мыслям собственным улыбаясь криво, и Лина рядом вздыхает, трогательно губу прикусывая. Она в глаза воспаленные вглядывается и от жалости непрошенной слезами давиться начинает. Интересно, в какой раз за день?       - Все, не смотри на меня побитой псиной, помню я, отвлекся просто. – Альфа фыркает с недовольством шутливым, взгляд виноватый пряча. В нем ведь нуждаются, а он ничем помочь не может, только сидеть тут с грустной рожей и сопли по лицу размазывать, себя жалея, хорош друг, ничего не скажешь.       И всего этого бы не было, будь он хоть на йоту внимательней, хоть немного подозрительнее и осторожнее. Он как дитя малое на поводу у Матвеева пошел, чужим эмоциям поддаваясь, чужой слабости, а вместо долгожданного облегчения и покоя – полуживой друг и рыдающие сердечники. Ну что за прелесть. Спасибо хоть, что в больнице все кони двинуть решили, а не где-нибудь в Химках – видит Бог, они могли.       - Дядь, порядок? У меня вода есть и салфетки. – Луна по джинсам грязным ногтем скребется, землю с колена сколупывая сосредоточенно. Она хмурится печально, щеки ее пухлые румянец трогательный заливает, а в глазах ее светлых заботы столько, столько тепла, что Влад от нежности щемящей едва не пищит. Он ее на колени под звонкий визг затаскивает, в нос аккуратненький чмокает звучно и улыбается-улыбается-улыбается так, что скулы сводит.       - Кроха переживает за меня? Значит ли это, что из всех твоих дядюшек я – любимый? Я ведь зазнаюсь, малышка. – Череватый глаза щурит, выражение заговорщицкое лицу придавая, и голос его до громкого шепота стихает. - Зазнаюсь и буду дарить тебе еще больше сладостей, за которые твоя мама утащит нас обоих прямиком в ад.       - Не утащит, мы их спрячем. – Луна с легкостью авантюризму чужому поддается, улыбается гадко-гадко, на маму поглядывая, и хихикает злобно так, так желчно, что кровь в жилах стынет. Сразу понятно чья школа.       Дверь в конце коридора хлопает неожиданно, громким треском все настроение сбивая, и Череватый на глазах тускнеет, чувством вины, только притупившемся, вновь пожираемый. Кроха ведь тоже перепугалась наверняка: она, привыкшая к крови и травмам с раннего детства, ужасно побледнела, стоило ей увидеть Диму без сознания и плачущую мать рядом. Луна у них умница, далеко пойдет – не растерялась и принялась Лину успокаивать, стараясь на едва живого Матвеева не смотреть без необходимости, да только могло ли это от тревог избавить? Девочка ведь их всех любит, семьей считает и дорожит так искренне, так нежно, как только ребенок и может, она каждого из них защищать до последнего вздоха будет, если придется, каждому обидчику пасть порвет, чужие взгляды отстаивая - для нее еще не понятные, но уже такие близкие. Хотел бы Влад увидеть какой она вырастет, наверняка он бы смог ей гордиться, он ведь уже. Все они, на самом деле.       - Езжай, я посижу. – Череватый по волосам коротким ребенка треплет, улыбаясь печально так, что у Лины сердце от его вида болеть начинает. Он в нос пухленький малышку клюет, возмущения громогласные игнорируя начисто, и с колен ее скидывает, за руки придерживая ласково. - Заодно Луну в школу закинешь, чтоб не мешалась.       Яростный детский крик слышит вся больница. Луна, преисполненная гневом обо всем веселье забывает, о всей грусти, она ногами топает, едва не прыгая на месте от избытка чувств, краснеет вся, брови хмуря недружелюбно, и почти рычит, клыки крохотные скаля:       - Я никогда не мешаюсь! И никуда не поеду, понятно? Я буду здесь, буду ждать дядю Виктора и Асю, буду ждать Диму и с места не сдвинусь, пока они все не поправятся, ясно вам?       - Не кричи, ты не дома. – Лина ребенка взъерошенного одергивает, за плечи на месте удерживает, а Луна рвется, едва не плача от злости, губы пухлые закусывает и на взрослых смотрит, как на предателей. – Нет смысла торчать тут всем вместе, мне нужно заехать за вещами для Димы, а тебе нужно в школу. Нельзя прогуливать в первую неделю учебы, Луна.       Кроха головой трясет, вырывается, всхлипывая громко, и у Череватого сердце кровью обливается от страданий чужих, от преданности щенячьей, он со стула неудобного на корточки сползает, силясь в глаза ребенку заглянуть, но та жмурится, слезы смаргивая, и из хватки материнской выворачивается, как может, ладошкой по носу Владу заезжая со всей дури.       Альфе не больно совсем, ни капельки. Только в глазах пятна кислотные вспыхивают и в ушах звон колокольный стоит, да такой громкий, что за ним всхлипов печальных не слышно вовсе. Череватый стоически приступ переживает, коленями больными на пол падая, и сам едва не плачет, Луну за руки хватая аккуратно, но голос его твердый и уверенный странное спокойствие источает, прислушиваться заставляя.       - Послушай маму, малышка. Дима не одобрит такую самоотверженность, когда придет в себя, он будет смотреть на тебя своим страшным взглядом и читать нудные лекции всем нам. Кому это надо? – Ребенок замолкает на мгновение, шутку глупую переваривая, а потом в новь кричать начинает, на визг противный переходя:       - Дима меня похвалит! – Она руки себе выкручивает, кряхтя, тужится, краснея, как помидор и слезами заливается, на Череватого с таким презрением и превосходством смотря, словно это он из ее хватки вырваться не может. – Он говорит, что нет ничего важнее семьи, он обо всех нас заботится и я буду о нем заботиться, понятно? Вы можете ехать куда хотите, я его не брошу!       Она за палец альфу кусает изо всех сил и едва на пол не падает, из лап цепких выбираясь с победным ревом. Только бежать ей некуда – коридор узкий и злосчастные взрослые все пути отхода тушками своими перекрывают – поэтому она к стене прижимается, за стульями прячась.       Влад на этот марш-бросок с немым восхищением смотрит, силе любви чужой поражаясь: вот кого ребенок точно любит больше них всех вместе взятых – мама даже рядом не стояла. От этой мысли внезапной на смешок истеричный пробивает и Череватый хихикает сдавленно, с пола поднимаясь грузно.       - Да, видно не я любимый дядюшка. Какой облом. – Он прихрамывает, к Лине пару шагов делая, рожи страшные от боли корчит и поясницу ноющую таким матом про себя кроет, что у самого ушам впору вять. Все же стоит показаться врачу: если его пополам сложит, как девочки его в гроб упаковывать будут?       - Не грусти, Чери, Дима всегда был ее любимчиком. – Лина тоже смешок нервный себе позволяет, на мгновение глаза прикрывая. Она тоже устала, тоже за Диму переживает и за него, за Влада, не меньше ничуть: она не слепая и глупостью особой не отличается, а еще слишком хорошо знает Череватого, чтобы не понять о чем он думает с видом великого мученика, но Луне об этом знать не обязательно. Лина на дочку смотрит, стараясь в руках себя держать, улыбается нежно, взгляд чужой ловя. – Мы же не уедем насовсем, ты отсидишь свои уроки, я соберу вещи и мы вернемся сюда. Честное слово.       Влад с видом важным кивает, смехом давясь, и на ребенка недоверчивого смотрит, глазами хитрыми сверкая:       - Димке ни к чему тут народные бдения, кроха, меня одного вполне хватит, чтобы посторожить нашу спящую красавицу, пока ты выполняешь свой святой долг, вгрызаясь в науку и одноклассников. – Лицо у Луны светлеет и она из баррикад импровизированных выбирается с грохотом жутким стулья на пол роняя, к Череватому подлетает, едва с ног его не сбивая, и от восторга бешеного сверкает так, словно упаковку блесток на себя уронила.       - Честно? – Малышка едва не прыгает в возбуждении, ножками потряхивая и улыбается до того гадко, что у Влада под ложечкой от ее вида посасывает. – И я могу набить морду противному мальчику, который меня обзывает?       - Эй, давайте без кровавых боев в школе обойдемся! – Лина фыркает возмущенно, куртки из общей кучи вытаскивая, но Луна к ней даже не оборачивается, с трепетом пугающим позволения Череватого ожидая. Вот, кто у нее тут авторитетный взрослый.       - Только чтобы никто не видел. – Альфа по волосам коротким ребенка треплет ласково и визг ее счастливый ударом молотка по голове дурной ощущается, он морщится, глаза на мгновение прикрывая, и едва на полу не оказывается, в пространстве теряясь. Нет, с ним точно не все в порядке.

Возможно, чуть больше не в порядке, чем обычно.

      - Дима тоже так сказал. – Луна в куртку влетает, трясясь в нетерпении, она молнию едва не отрывает, подбородок воротом защемляя, но даже не ойкает, к рюкзаку кидаясь. – Ладно, я поеду, но только туда-обратно!       - Конечно, кроха, хорошего денечка. – Девочка кивает важно, замирая на мгновение, а потом вновь шуршать с удивительной скоростью начинает, собираясь. Лина рядом только головой качает неодобрительно, уже зная, что через пару часов ей придется разговаривать с классной руководительницей о неподобающем поведении дочери, и куртку на плечи накидывает, такси до дома в приложении вызывая.       - Кони тут не двинь пока меня нет.       - Да как можно? Ты же меня знаешь, красавица. – Череватый глаза закатывает, фыркая весело, и от омеги отворачивается, стулья по полу раскиданные на место возвращая. Надо же ему куда-то свою едва живую тушку уронить, правильно?       - В этом и проблема. – Луна по коридору с визгами дикими носится, расправу кровавую предчувствуя. Она обо всех тревогах в своей злой радости позабыла, обо всех правилах и порядках, маленький торнадо напоминая: совершенно бесхитростный и бесконтрольный. Бедный мальчик сегодня явно не досчитается зубов. – Ты же знаешь, что ни в чем не виноват?       - Ты бы предупредила классную на всякий. Малышка явно серьезно настроена на смертный бой.       - Влад. – Лина губы поджимает в недовольстве и взгляд ее до того тяжелым становится, что в затылке тревога свербит, Череватому бы от нее спрятаться, да негде здесь: стулья его так же надежно как Луну не укроют – великоват уже.       - Не надо. Не сейчас. – Он головой качает, разбитым себя ощущая и абсолютно несчастным. У него нет никакого желания говорить о собственных проблемах сейчас, разбираться в этом и советы непрошенные выслушивать. Ему бы мягкую кровать на пару часов и ремень покрепче, а не взгляды тревожные и недоверчивые, ему бы Леву под бок и кошек его бедных, но у Влада сейчас только стул неудобный есть, обязательства и идиот-Матвеев за дверью и пока этого достаточно, чтобы держаться. – Пока я в порядке и контролирую это, все хорошо. Бери кроху и вали собирать вещи, а вечером вы меня смените и я отдохну, ладно?       - Ладно.

***

      Череватый честно не понимает, как оказался в подобной ситуации. Он в растерянности квартиру оглядывает, пытаясь хоть за что-то взглядом зацепиться, но все время к подполковнику на диване возвращается: тот сидит, ноги под себя подобрав, и из любимой чашки Влада что-то прихлебывает звучно, абсолютно никакого внимания на альфу не обращая – словно у себя дома. Ну что за наглость?       - Красавчик, а ты с квартирой не промахнулся? Или с районом? – Череватый на кресло мягкое падает, потягиваясь сладко, и мышцы уставшие с таким восторгом расслабляет, что едва стон довольный внутри сдерживает. Он краем глаза на бету поглядывает, за каждым движением следя внимательно, но никакой опасности не ощущает, никакого подвоха. Ларионов тут словно предмет интерьера воспринимается, что-то не живое и безобидное, вроде декоративных статуэток, что Лиза таскает постоянно, оттого и не раздражает вовсе – успокаивает. Хотя, альфу сейчас и наряд с винтовками наперевес успокоит. Даже камера в изоляторе лучше, чем тишина в родной квартире.       - С работой я промахнулся. – Илья глаза закатывает, шепотом недовольным плюется, подбираясь незаметно, и на Череватого как на врага народа смотрит, брови хмуря недружелюбно. – Зачем звали?       Подполковник в злости бессильной нахохлившегося воробья напоминает до того сильно, что Влад смехом кашляющим заходится, едва с кресла не скатываясь: бета же даже ноги под себя поджал, как птица лапы на морозе. Ларионов истерический приступ стоически игнорирует, борясь с желанием ближайшую подушку в альфу отправить и ей же потом его придушить – это как минимум не профессионально. И для жизни опасно.       - Так как ты тут оказался, солнце мое? – Череватый с кресла поднимается, потягиваясь лениво, и чувствует, как спина хрустит жалобно, на каждое движение болью ноющей отзываясь. Правильно люди говорят: старость не в радость. – Я понимаю, что я неотразим и все такое, но сразу домой лезть? А как же конфетно-букетный период, тисканья в темных углах и поцелуи украдкой?       Ларионов глаза закатывает, вздыхая обреченно, и Влад хихикает, за борьбой чужой наблюдая внимательно: серьезный дядя-полицейский пытается сохранить лицо и не броситься бить морду наглому альфе, ну что за прелесть.       - Ваш охранник притащил, сказал сидеть смирно и ждать начальника. – Череватый головой кивает с важным видом, куртку с себя на пол скидывая, и полицейского от отвращения почти коротит. Неужели так трудно положить вещь на место? Почему люди такие свиньи?       Влад одежду под диван точным пинком отправляет, чужой гримасой наслаждаясь до дрожи в руках, и на кухню отправляется, готовый сожрать даже замороженные пельмени – еда в больнице была отвратительной до безобразия, питательная и полезная, она совершенно не утоляла голод и вызывала такие приступы тошноты, что проще было и вовсе ее не есть, чем блевать в крохотном туалете после.       Череватый холодильник распахивает, в кучу контейнеров с едой вглядываясь жадно и думает, что даже греть ничего не будет – сутки на голодном пайке для его гастрита слишком серьезное испытание.

Стоп.

      - А долго ты тут сидишь? – Альфа в комнату влетает, о плинтус торчащий запинаясь на входе, и с хриплым визгом на пол валится, головой о журнальный столик прикладываясь. Илья ликует.       - Вторые сутки. – Чужое спокойствие кажется более нездоровым, чем собственное бешенство. Подполковника на два дня в незнакомом месте закрыли, наверняка крайне любезно ничего не объяснив и попросив смирно ожидать своей участи, а он сидит себе, чай пьет и в ус не дует. Интересно, сколько Череватому придется отвалить ему за персональные уроки по самоконтролю? – Так зачем вы меня звали?       - Я тебя так-то в клуб звал, красавчик, чтоб деньги отдать. – Альфа лоб потирает, кровь из пореза небольшого по лицу размазывая, и встать даже не пытается, ноги вытягивая расслабленно. – Я дома такие суммы не храню, золотце – вдруг друзья твои с обыском приедут, а я не бухгалтерия, чтобы им такую прибавку к зарплате выдавать.       Бета с места едва не подскакивает, лицом светлея, и Влад находит такого воодушевленного подполковника удивительно красивым, он моложе сразу кажется и как-то свободнее, живее, чем обычно.       - Так я свободен? – Илья едва в ладоши от радости хлопать не начинает, улыбаясь облегченно. Когда Владимир с крайне серьезным видом попросит его последовать за ним, Ларионов думал, что это путь в один конец: его убьют, расфасуют по черным пакетам и раскидают на ближайшем мусорном полигоне, чтобы его бренные останки гнили в куче не разлагаемого пластика и пищевых отходов – непременно где-нибудь рядом с недоеденным стейком и тухлыми яйцами, в бессмысленной насмешке над его идеалами.       В прочем, убивать его сразу никто не стал, просто привезли в странного вида квартиру, усадили на диван и попросили вести себя прилично, иррационально напугав этим только сильнее. Тревога и обреченное смирение отпустили его только после звонка Лизе: та извинилась за доставленные неудобства и хотя отпустить его не могла, прогнала охранника, заказала Ларионову еды и рассказала где раздобыть вкусный зеленый чай, чтобы скрасить его времяпрепровождение. Чудесная девушка клялась, что никаких косяков за Ильей не было и убивать его никто не будет, просила звонить если что-нибудь понадобится и не переживать попусту. Даже предложила справку для работы состряпать, если нужно будет.       Череватый внезапно напротив оказывается, улыбаясь опасно, и Илья дергается неосознанно, в спинку дивана вжимаясь в ужасе необъяснимом. Ему на мгновение кажется, что его сейчас все-таки убьют, несмотря на все заверения и клятвы, но альфа только хмыкает разочарованно, к окну отходя. В какой момент что-то пошло не так? Что такого Ларионов успел сделать, чтобы разозлить Череватого?       Погода на улице мерзкая до невозможного: ветер сильный деревья гнет, листву еще зеленую срывая, дождь холодный каплями мелкими по стеклу стучит едва слышно и Влад радуется мимолетно, что уже дома и выходить в ближайшее время никуда не планирует. Он окно открывает, влажный воздух в комнату впуская и к бете оборачивается, взглядом острым в мужчину упираясь. Череватый улыбается пресно и от холода в голосе всегда веселом мурашки по спине бегут и внутри все от опасности поджимается, и кровь в жилах стынет:       - Выпьешь со мной?       - Я не пью. – Слова изо рта вырываются раньше, чем Илья их обдумать успевает и Череватый скалится недобро, усмешкой жуткой весь дух из Ларионова вышибая.       - Пиздишь.       - Ладно, выпью. – Вот теперь он точно попал.

***

      Илья честно не понимает, как оказался в подобной ситуации. Он помнит, как испугался и согласился выпить, помнит, как они с Череватым на кухонном полу устроились с парой стаканов, бутылкой водки и спрайта, в окружении диванных подушек и пары вытащенных из спальни пледов, помнит, как они на женщин друг другу жаловаться начали и детьми хвалиться. Как он решил, что залезть альфе в штаны – хорошая идея, Ларионов решительно вспомнить не мог. Череватый на ухо стонет гортанно, из мыслей вырывая, Илья на автомате головку нежную пальцами оглаживает, в отзвуки наслаждения в голосе чужом вслушиваясь бездумно.       Влад громкий. Он рта не закрывает, каждое действие комментируя, каждый вздох и удовольствие свое не скрывает вовсе, дыханием горячим кожу на шее чужой обжигая. Он руками крепкими бедра сквозь штаны мнет, бока крепкие гладит, под свитер забираясь, и мурашки с шеи длинной языком слизывает. Альфа улыбается сыто, краем глаза румянец яркий на щеках чужих замечая, и ближе к бете тянется, в тело разгоряченное вжимаясь, он голову на плечо чужое укладывает, всем весом на Ларионова наваливаясь и глаза прикрывает, линию челюсти поцелуями легкими покрывая.       - Лакомка моя, ты бы поторапливался, а то мы с тобой так никогда не закончим. – Череватый хихикает пьяно, кожу на шее клыками царапая игриво и ладонями к паху чужому тянется ненавязчиво мышцы крепкие тиская. Боже, сколько этот подполковник в зале торчит? Такими ногами можно насмерть забить и не заметить.       Илья рукой по стволу проводит несколько раз, в дыхание сбитое внимательно вслушиваясь, и на позорный визг срывается, когда ладони чужие под штаны забираются, член оглаживая ласково. Альфа едва не урчит от восторга, в сердцебиение чужое вслушиваясь и все сильнее в Ларионова вжимается, с нездоровым желанием подполковника сожрать сражаясь.       - Руку ниже опусти, красавчик. Узел чувствительнее. – Череватый стонет довольно, ногтями короткими головку чувствительную царапая, и Илья ему вторит радостно, в руку грубую толкаясь инстинктивно. Бета ладонью сжатой по узлу проходится с нажимом и в рык звериный вслушивается благоговейно, окончательно связь с реальностью теряя. У него мозги от дыхания горячего и комплиментов похабных плавятся, от поцелуев мокрых, что плечи осыпают и шею, от рук грубоватых, что трогают везде, куда только дотянуться могут и от водки, что по венам вместе с кровью течет.       - Как тебя еще к рукам не прибрали, а, золотце? С такой светлой головушкой, да крепкой жопой. – Череватый за подбородок острый Илью кусает ощутимо и у него все внутри поет, требуя в шею бете вцепиться и держать-держать-держать, пока сердце в груди чужой не замрет навсегда, но он только пот соленый губами собирает, глаза прикрывая.       Подполковник сладкий. Он не альфа, не омега и запаха природного у него нет – только пот, да одеколон почти не ощутимый, но на языке от каждого прикосновение парадоксальная сладость ощущается, словно Влад ложку жженого сахара в рот засунул. Ее ни соль кожи не перебивает, ни горечь водки, что на деснах отпечаталась - это чувство налетом на зубах ощущается, тошнотой, от которой желудок поджимается в спазме отвратительном, но до того приятном, что Череватый собственной слюной давится, шею тонкую вылизывая жадно.Он ладонь вокруг члена чужого оборачивает плотно, мозолями грубыми кожу нежную царапая, и под темп чужой подстраивается, надрачивая быстро, до боли саднящей и пятен перед глазами.       Бета скулит жалобно, ужом в руках чужих извиваясь, ему приятно до ужаса, ему хорошо так, что почти больно: у него кожа под касаниями чужими огнем горит, а возбуждение узлом тугим внутренности стягивает безжалостно, дышать мешая. Он едва не плачет, пятнами красными покрываясь до самых ушей и больше шепотом бешеным просит, на каждое движение альфы стонами радостными отвечая. Илья в этот миг себя не помнит, не помнит, где находится и с кем, он просто в наслаждении безграничном тонет, в оргазм срываясь, чужими ласками подстегиваемый, и Влад кадык чужой зубами цепляет несдержанно, следом кончая.       Шею от царапин глубоких печет и Илья шипит недовольно, силясь пятна цветные перед глазами отогнать. Из него словно скелет вытащили, он едва ровно на месте удержаться может, голова набок заваливается и конечности до того тяжелыми кажутся, что ощущение складывается, будто они сейчас пол весом своим проломят. В голове ни одной мысли дельной не складывается, только паника какая-то странная, заторможенная и обида злая, ядовитая.       Ларионов альфу довольного от себя отпихивает, с трудом на ноги поднимаясь, и радость на чужом лице, как тряпка красная для быка. Бета сквозь зубы сцепленные дышит, глаза прикрывая, и думает-думает-думает, чувствуя, как от ярости кровь в теле не остывшем вновь бурлить начинает.       - Спасибо за приятный вечер, Владислав Сергеевич. Теперь я свободен? – Альфа кивает заторможено, слов чужих не разбирая, и на полу звездочкой растягивается, стараясь тошноту унять.       - Да.       Бета из квартиры вылетает, себя не помня, дверь за ним с грохотом жутким захлопывается и Череватый на месте подскакивает, пополам от боли острой сразу сгибаясь. Он взглядом невидящим помещение обводит, в тишину давящую вслушиваясь, и с губ его смешок истерический срывается, больной. Хреновый из него любовник, если его пассия после секса от него сверкая пятками сбегает.       Алкоголь внезапно греть перестает, место пустоте привычной уступая и разбитости, и Влад вновь на полу разваливается, в головокружении теряясь. Он ведь ничего такого не сделал, да? Не хотелось бы портить отношения с подполковником из-за маленькой пьяной шалости: тот ему за это может всю оставшуюся жизнь испортить. Пойдет, например, к руководству своему и обыска какого-нибудь добьется и упекут беднягу-Череватого в колонию строгого режима, и даже мыло с веревкой не выдадут.       От безрадостной картины по спине мурашки бегут, но Влад только хихикает истерично, рвотными позывами давясь.

Да, кажется смерть – это не так уж и плохо.