Молитва

      «Резо»       Если ему поначалу казалось, что он уже достаточно привык носить незнакомое имя, уже приевшееся ему за такой-то срок, то теперь он снова усомнился в этом, будто его откинуло назад во времени. Или же, на самом деле, так было всегда. Всякий раз, как кто-то окликал его этим чужим именем, его пробирала неунимаемая дрожь в коленях и настигал неприятный тремор рук, заставляющий морщиться всякий раз.       «Резо»       Словно изнутри его обливают ледяной водой, а потом безжалостно бросают в огонь. В основном так зовёт его один лишь гауптштурмфюрер всякий раз, когда они остаются наедине. Для остальных он просто «перс» или номер на груди под жёлтым могендовидом, пришитый к его грязной, потрёпанной робе. А что сейчас с настоящим Резо? Жив ли этот мальчик?       Но даже если Кремье и понимает, что слышит чужое имя, обращённое в свой адрес, только от Коха, то от осознания этого ему не становится лучше. Наоборот: тревога, кажется, только нарастает. Но уже плевать, потому что Жиль привык к этому чувству. Породнился с ним, уже не представляя, возможно ли то, что когда-нибудь он снова вздохнёт, не ощущая оцепеняющих чувств и предательского кома в горле, мешающего дышать.       Наивная уверенность немца в победе Третьего Рейха и его глупая, по-смехотворному глупая мечта переехать после этой жестокой войны в Тегеран к своему бежавшему от этого ужаса брату и зажить спокойной жизнью слепит его. Да разве это будет спокойно, пока это несправедливо? Да откуда у него такая осведомлённость, что сердце его не разорвётся, да совесть не обглодает его кожу до костей?       «Резо»       Жиль внутренне ненавидит себя за противоречивые чувства, которые он испытывает. Мало того, что он живёт за счёт лжи, ощущая ту самую жрущую совесть, которой молчаливо желает гауптштурмфюреру, пока его единокровные братья, его народ отправляется на смерть, стоит кому-то вышестоящему сказать слово. И все эти слова, которые безвылазно застряли у него в голове, напоминающие шизофрению или заевшую от бесконечного повторения мантру, становятся своеобразным некрологом каждому.       — Я устал, — внезапно признаётся Жиль и тут же синяки на его теле вспыхивают знакомой болью, навевая воспоминания о направленном на его грудную клетку стволе и о всех принятых, словно Блаженным мучеником, ударах и толканиях, чередующихся с жёсткими фразами, всегда содержащими три слова: «уклонение», «работа», «расстрел».       Но Жиль не мученик. Что он несёт в этот мир кроме лжи? Уж точно не пропаганду десяти заповедей, которые здесь нарушил каждый. Да и уж точно не Блаженный. Одну из заповедей он уже нарушил. И пусть он лжёт не ближнему, но он лжёт себе и лжёт всему этому миру, в котором и так уже не осталось правды.       — Позволь спросить, от чего? — задаёт вопрос Клаус и его недоумение понятно. Сколько бы он не капризничал, выходя каждый раз из себя и срываясь, почувствовав, что чужое мнение о нём же разнится с его собственным, он всё равно тычет пальцем в небо, подписывая себе смертный приговор, а для этого достаточно всего лишь одного имени. Называя всё чаще и чаще, даже не допуская мысли о том, что зовёт другого человека — не Жиля, который расположился рядом за деревянным письменным столом.       — Устал бояться, — отвлечённо отвечает пленник и это правда лишь отчасти. Он устал от самого себя, устал от навязчивых мыслей вместе с псевдофарси, который настолько в него въелся. Устал, произнося каждый раз эти сочетания звуков, видеть перед собой измученные лица уже мёртвых или ожидающих своей участи узников концлагеря. Таких же, на самом страшном деле, как он.       Гауптштурмфюрер смотрит на него. Его обычно холодный взгляд, стоит ему зацепиться за Кремье, вдруг теплеет всякий раз и становится расслабленным.       — Резо, — Кох смотрит пьяно, его язык заплетается, а речь тяжела, но он неизменно произносит букву «Р» так, как однажды показал ему Жиль. — Резо...       Клаус наклоняется к заключённому чуть ближе, положив руку тому на колено. И пусть Кремье снова предательски трясет, он не говорит ни слова. В его понимании уже прочно закрепилась эта вопиющая установка, будто эти слова написали алой краской где-то внутри, глубоко под его кожей, мол: сопротивление только приближает смерть.       Кох ведёт рукой чуть выше, скользя сильной ладонью — той самой, которой он его бил — вверх по худому туловищу, чувствуя выпирающие рёбра под своими прикосновениями и напрявляясь с этим поглаживанием к груди.       Жиль выдыхает, сдерживая шипение от внезапного давления на все раны, которые, как ему казалось, приобрели свой вечный дом на его теле: не успевали проходить одни синяки — волшебным образом на нём снова появлялись другие, даже если и ему удавалось получить меньше побоев, чем обычно. А боль от них оставалась всегда. Боль, в целом-то, не проходит уже давно.       И сейчас этот физический контакт от гауптштурмфюрера, который, на самом деле, не удивляет пленного в полной мере. Ожидать на войне можно чего угодно. Кто же знал, что его, Жиля, направив в концлагерь, заставят из-за его же лжи во спасение играть в учителя?       Дыхание Клауса обжигает его шею, пока сильная рука постепенно не достигает худощавых плеч, огладив их, и, наконец, отстранившись.       — Ты дрожишь, — глупо подмечает такую очевидщину мужчина, откидываясь на спинку соседнего стула, но не отрывая своего взгляда от сидящего перед ним Кремье. Такого напуганного, но терпеливого, будто бы надрессированная цирковая собачка. — Тебе лучше пойти и выспаться, чтобы не чувствовать себя хуже, чем обычно.       И когда это «хуже» стало стоять в одном предложении с «обычно»? А это что за представление? Привязанность? Резкое проявление любви, свалившейся, как снег на голову, как оно бывает от парочки бутылок тёмного пива? Нет, ничего из вышеперечисленного. «Слепая надежда» — оправдывается Жиль сам про себя, прежде чем слова спутываются с бурным потоком мыслей в его голове, состоящих из одного и того же. Всё повторения, повторения, повторения...       Жиль ничего не отвечает. Жиль не такой легкомысленный, как гауптштурмфюрер. Он не лелеет мечту о том, что в итоге всё будет хорошо — вот от чего он тоже порядочно устал. Он молчит, плотно сомкнув губы, просто не находя в себе других слов, кроме «я — il, ты — au, мама — anta» и так далее. Снова и снова, как будто он застрял в дьявольской петле, двигаясь по замкнутому кругу.       Он встаёт со места, уже зная, что лёжа на твердой и холодной полке в глубине казармы он будет молиться. Его молитвой станет воображаемый словарь языка, который никому не известен. А святыми ликами обратятся безжизненные глаза убитых.