Сборник драблов по МШ

Он вздрогнул всем телом и тут же замер как сидел, напряженный до боли в мышцах, до противного гула в ушах, вслушиваясь в шорох за земляной насыпью. Что-то противно скреблось за стенкой, и Душенька внимательно разбирал каждый шорох на атомы, готовый чуть что, рвать когти. Одно лишь неверное движение, один незнакомый сигнал, и он запустит механизм телепортации. Под кожей завозилось противное и липкое. Шаги становились все ближе, а он из-за звона в ушах никак не мог разобрать. Дрожащие, онемевшие пальцы застыли на спусковом крючке. Кто-то стоял у двери. Стук. За ним тихий, знакомый и до жути натужный скрип. Он выдыхает шепотом. От отхлынувшего адреналина голова кружится и ноги не держат. — Обси, — юноша почти падает, вешаясь ему на шею, но чужие руки мгновенно его подхватывают, корректируя траекторию. Он весь в пыли, грязи и зелени, но Душеньке, кажется, все равно. Он и сам сейчас едва ли чище. Кожа под чужой балаклавой мокрая, губы влажные, горячие. Кулаками он сминает грудки потасканного костюма, былой имперской формы. На лице без маски полнейшая растерянность. Как всегда. Впрочем, Душенька уже привык. — За тобой не было хвоста? — опомнившись от поцелуя, ощущая, как от смеси чувств сердце рвется до боли в аорте, спрашивает он. Губы у Душеньки от волнения белые, обкусанные, подрагивают едва заметно, как кроличий носик, и Обсидиан мысленно улыбается этой маленькой схожести. — Нет, — коротко и тихо отвечает мужчина, наблюдая за тем, как по крохотным прожилкам в карих глазах растекается спокойствие. — Уверен, — предупреждая новый вопрос, застывший на бледных губах, говорит он. Наконец, юноша окончательно выдыхает, опустошая грудную клетку до тугой тяжести меж ребер, задыхается его запахом с жадностью. Сегодня от Обсидиана пахнет мертвечиной и могильной землей, но оба они привыкли. Холодные пальцы ползут под строгий перепачканный камзол. Как же он устал. Устал жить в постоянном страхе за собственное существование, за дар, и больше всего устал бояться за него. — Ты всю ночь не спал? — осторожно, на полуавтомате он берет его на руки, трепетно покачивая, словно грудного ребенка баюкая. Юноша ему не противится, виновато уводя взгляд. — Там светает уже. — Не смог уснуть. Мне слишком страшно отпускать тебя туда, — он прячет нос в его перепачканных землей чёрных отросших прядях, оплетает руками шею. — Что, если бы они тебя поймали? Что, если бы лишили дара? А если… — Тише, — недовольно бормочет Обсидиан. Голос у него низкий, хриплый, не такой, каким был раньше, но это не большая жертва. В спальне темно, и он укладывает его в постель, находя ее по памяти, наощупь. — Как видишь, меня не нашли, не поймали и не излечили. Так что престань загадывать. В ответ тишина. Душенька дуется и снова губы свои многострадальные грызет. Понять это несложно, и мужчина целует наугад. Изгиб носа, кончики длинных черных ресниц, мягкая гладкая щека, точеная нижняя челюсть. Все это напоминает игру с пиньятой, только вместо сладостей — прощение. — Эта вылазка правда была так необходима? — тихое хихиканье и слово «щекотно» звучат победной тушью в голове Обсидиана, чужие ладошки закрывают ему и без того ограниченный обзор, но скоро голос возлюбленного снова приобретает холодный оттенок. — Я места себе не находил. — Знаю. Но я раздобыл достаточно еды, так что ближайшие три дня волноваться не о чем, — он осторожно, в очередной раз, уже почти ритуально, проводит по его фигуре своими большими ладонями, будто желая удостовериться в том, что юноша материален, что он есть на самом деле, а не является новым голосом в его голове. Под пальцы попадают ровные ряды тонких хрупких ребер, и юркое тело ускользает, скрываясь в ткани одеяла, если эту худую тряпицу можно таковым назвать. Он до жути боится сломать его временами. — Теперь все хорошо. Я никуда не уйду. — Точно? — в темноте на его лице мазок улыбки, полной надежды, виден очень отчетливо. — Даю слово императора, — мизинцы сплетаются, словно пара крохотных змей. Эти детские забавы всегда необъяснимо умиляли Обсидиана. Розовые, перепачканные запекшейся кровью ушки сползают со лба, когда Душенька, свернувшись клубком, к нему на колени голову мостит. — Засыпай, крольчонок, — волосы у юноши мягкие, трогать приятно до невозможного, и он гладит его по голове с присущей осторожностью, кончиками пальцев касаясь кожи.

***

— Где… Где ты?! — в портальной пусто, и эхо его крика отражается от стен, бьет по ушам. Он еще вертит головой по сторонам в призрачной надежде, но она неумолимо утекает, словно песок сквозь пальцы. Его нигде нет. Он не вернулся. — Обси… «Это ему за суд» — гласит надпись на хлипкой деревянной табличке. — Обси… Нет… НЕТ! — он падает на колени, сжимая мягкие волосы до тупой боли. По перепачканным щекам текут горячие слезы и сердце в глотке стучит. Его вот-вот наизнанку вывернет. Он скрипит едва слышно, от всхлипов всем телом вздрагивает. — Они за это поплатятся.