Счастье мое, почему ты грустишь?
Прячешь лицо и молчишь, и молчишь.
Саша, кажется, в предобморочном состоянии: с ужасом смотрит на то, как дверь распахивается, как в дверном проеме высокая фигура появляется, сверкая глазами рубиновыми. Сейчас уже, конечно, не столь важно какими — Александру и такие сгодятся, главное чтобы… — Это правда ты? Миша стоит, вглядывается, руки крепко в кулаки сжимает, борясь с желанием задать вопрос «а это — ты?». Потому что, честно говоря, он его и не узнал. Даже несмотря на большое количество одежды на Саше он замечает эту нездоровость, эту страшную тонкость отнюдь не привлекательную; костлявые пальцы, осунувшееся лицо с впалыми белыми щеками; глаза раньше — стальные, решительные, твердые, сейчас выцвели, потускнели, совсем потухли, а тени под ними едва ли не до ободка треснувших очков залегли. Московскому раньше в командном пункте тоже замечания делали, мол, похудел, а так нельзя, надо в форме держаться — а что они скажут, когда Саша в Москве покажется? У Миши взгляд тяжелеет, но он одумывается моментально — нельзя нагнетать. Михаил боится. Боится, что даже вся ненависть и злоба, собравшиеся в нем, — весь его вид так и кричал о ярости, внутри клокотавшей, — могут Шуру сломать пополам, что только одно лишь чувство окончательно его добьет. Он делает шаги навстречу: неуверенные, ему не свойственные, и Мишу дрожь пробирает, когда видит, что Саша отступает чуть назад. Поднимает глаза — а чужие напротив блестят. — Правда же?Мы так похожи…
Смотрим друг другу в глаза — и мороз по коже.
Московский безмолвно вздыхает, понимая, в чем проблема. Нескольких широких шагов достаточно, чтобы коснуться неверящего Шуры, совсем-совсем невесомо положить руки на дрожащие плечи и притянуть к себе поближе, чтобы дать понять — действительно правда. Миша не может напирать. Нельзя. Он ждет. Но долго не приходится. Саша пару мгновений ощупывает теплые руки на своих плечах, словно бы ища подвох, который всегда был — Москва растворялся, стоило только попытаться его потрогать. Но сейчас он остается почему-то на месте. Шура прямо падать готов — и падает. Но в этот раз его хватают, в этот раз ему не больно. Невский дрожит как осиновый лист, в отчаянии цепляется за грубую ткань солдатской шинели, вжимаясь крепче в тело, чтобы, наверное, воедино с ним слиться и больше не разъединяться. Пусть это не совсем то, родное, к чему привыкло взращенное империей сердце Санкт-Петербурга — Ленинград и на это согласен. На все согласен, только бы подальше отсюда. Миша вздыхает, прижимая сделавшееся совсем хрупким тело поближе. Как был разителен контраст: если раньше Московский под пальто мог нащупать явственные рельефы крепких мышц, сейчас там… в лучшем случае кожа да кости. Но тело хотя бы живо — душу он залечит уж как-нибудь, по кусочкам срастит. Миша старается, старается хоть каплю своего тепла передать, понимая, что оно совсем не греет. Как его согреть? У Саши холод в сердце въелся. Обледенело все не только из-за суровых ленинградских зим. Он дрожит то ли от хлынувшего потока слез, намочившего мишину шинель, то ли от мороза, ощущавшегося даже здесь, где его, казалось бы, нет; где его должен прогнать любимый, родной Миша — но Александр все еще не понимает, он ли это. Поцелует, обнимет ли, или оттолкнет так же, когда тогда, в годах десятых, когда кроме него в кромешной тьме своей слепоты Саша не ощущал ничего. Когда он был нужен — его не было. Сейчас тоже, но лелеять надежды на то, что дражайший любовник хоть немного одумался, Невский не перестанет. Всеми силами старается ухватиться — три года разлуки, три года мучений для них обоих сейчас выливаются в слезы. Саша плачет беззвучно, и сам не знает, хочет ли плакать — оно, наверное, само так вышло. Вздрагивает, всем телом прижимаясь, но молчит. Совсем молчит — Мише думается, он голос сорвал, потерял. И сам решает заговорить, голову склоняя и в висок целуя. — Ты мой герой, Шура. Все закончилось. Слышишь? — приговаривает тихим шепотом, Сашу в объятиях укачивая слегка, а сам не мигая смотрит на обшарпанную стену, в голове воспроизводя звук того, как здорово бы ломалась шея Шпрее. Александр потерялся даже от таких слов. Тот Миша, с которым он последний раз виделся в феврале, когда Зимняя война была в разгаре, и советская авиация усиленно бомбила тыловые части финской армии, такого не говорил. Они тогда всего парой слов перекинулись, обнялись даже, наверное, — но Саша не ручается, зная, что это могло дорисовать воспалившееся воображение, — и расстались, как тогда думалось, ненадолго. Сейчас Невский и в Москву согласился бы отправиться, подальше от этого ужаса, даже зная, что он своим жителям нужен. Они оба устали смертельно. Саше надеется найти хотя бы капельку своего утешения в Мише, Миша — в Саше. Весь хаос, творящийся за стенами кабинета, за пределами освобожденного города, становится вдруг неважен. Московский хочет лишь немного отодвинуться, как бледные сашины пальцы цепляются за предплечье, не давая от себя и на сантиметр отстраниться. Миша вздыхает. Он сюда, конечно, в первую очередь за своим Ленинградом приехал, но важность других дел никто не отменял. Ему бы поскорее все закончить, да вернуться к Шуре — с ним же на ближайший поезд сесть, но Саша держит крепко, вроде даже тихо всхлипывая, одними только дрожащими губами лихорадочно шепча: — Не уходи, не уходи… пожалуйста, Миш. Не оставляй меня, Миша, я не хочу… Мише сердце тиски сжимают, заставляя брови изогнуть и шумно вздохнуть. Кому-то он бы безусловно отказал, но Саша — не кто-то. Даже будучи не в себе Московский незаметно для самого себя к Шуре нет-нет, да прислушивается. А сейчас отказывать было бы просто непозволительно. Миша его без особых усилий на руки подхватывает, сажая на полупустой стол, не размыкая цепких объятий. Но, честно говоря, касаться все еще боится. — Я не уйду от тебя теперь. Никуда-никуда, не оставлю. Саше этим словам так хочется верить. Он почти то же самое слышал в году 1917, в начале октября, когда Миша все еще был рядом и клялся подле и оставаться. А потом вдруг исчез. — Ты только слез не роняй, Пальмира моя Северная, — Московский шершавые ладони на впалые щеки кладет, сцеловывая с бледной кожи хрустальные капельки. — вместе с тобой все восстановим. Все-все-все. Саша вроде бы верит, а вроде бы не может.***
Мише на сбор командного пункта пришлось едва ли не на руках с Сашей явиться — Невский отходить от него куда-то не решался, все боясь, что происходящее окажется сном, который ему уже когда-то снился. И пока Московский ругался с Жуковым по поводу того, почему в принципе возникали мысли о сдаче города, Александр ни слова не проронил, пребывая в какой-то странной прострации. В чувство его привело лишь невесомое прикосновение тяжелой ладони к плечу, заставляя резко обернуться. — Я думал, ты уснул. Все хорошо? Саша в ответ молчит. Миша вздыхает тяжело, глаза прикрывая. Саша с ним и раньше в молчанку играл — у него эта игра любимая. Но Московский знает, что делать: он Шуру снова на руки подхватывает, к себе поближе прижимая, но на этот раз Невский сопротивляется немного, кладя ладонь на грудь. Москва брови удивленно вскидывает. Пару часов назад сам же хватался за него, прижимался, как будто ничто другое его в этой жизни не спасет, а сейчас капризничает. Миша недоуменно смотрит на него: — Чего ты? Больно? Саша головой качает, отворачиваясь, словно не может в глаза посмотреть. И одними губами говорит: — Стыдно. Миша понимает, почему стыдно. Но ничего с собой поделать не может — по-настоящему боится он только в этом смысле, только сейчас начал. Боится, что он упадет. Боится, что от чересчур громкого голоса разобьется, от дуновения ветра — сломается. Московский знает, Саша — гордость. Ему быть таким, слабым и зависимым, в тягость. Но Миша, как ни старался, отпустить все еще не может. Даже его больная, страдающая от нервозности и паранойи голова так не сделает. Москва не тянется за поцелуем, он эту игру принимает, понимая, что тут ни победителей, ни проигравших не выйдет. На выход из Смольного идет молча, спешно, чтобы лишних взглядов к себе не приковывать, но на них и не смотрят, кажется — всем уже настолько безразлично. А на улице холодно, очень даже. Миша поудобнее перехватывает Сашу, безучастно уложившего голову ему на плечо. И все-таки, несмотря на своеобразную молчанку между ними, Московский не может не спросить: — Тебе не холодно? Он на ответ, честно говоря, даже не надеется — Шура молчит, признаков жизни в принципе не подает, будто бы Москва на руках труп несет. Но спустя минуту где-то медленно головой качает, хотя Миша не выдыхает облегченно — любовника ощутимо трясет, и неизвестно, от холода ли это или нет. Миша здесь задерживаться даже не думает. В этом мертвом, безжизненном городе ему и его Саше делать нечего. Он пешком, если понадобится, с Невским на руках до Москвы дойдет — только бы не здесь. Всего полдня в Ленинграде уже Московского угнетали, а как горожане тут продержались почти девятьсот дней — самая настоящая загадка. Серый, разрушенный, чудом уцелевший герой возвышался над вольной Невой почерневшей, наперекор ожиданиям врагов и соратников — живой. — Миш, пошли мимо реки. — слышится тихий голос, едва ли не затерявшийся в шуме ветра. Московский бы прошелся, зная, как Сашу водная гладь успокаивает, но на ее дне теперь затонули разрушенные корабли, и близ нее очень-очень холодно. А морозить и без того больного Шуру категорически нельзя. Миша вздыхает. Тяжело ему отказывать, тяжело и просьбу исполнить. Отвыкший проявлять всякую нежность, он лишь неловко, словно бы снова подросток, целует холодный лоб, говоря: — Там холодно, Шур. Ты замерзнешь. Шура опять какое-то долгое время молчит, пока Миша идет по пустым улицам, перешагивая через осколки стекла, завалы, построенные прямо на дорогах оборонительные сооружения. — Мне и так холодно. — говорит в конце концов. Москва ничего не отвечает. Безмолвно ставит на землю ненадолго, все равно рукой придерживая, от чего Невский немного отстраняется, словно стыдясь. Свободной рукой шинель с себя снимает, накидывая Саше на плечи, и снова хочет поднять, но его останавливают мановением руки. — Я пойду. Миша хмурится. С вредным Сашей, конечно, лучше не спорить — он это хорошо помнит, но понимает прекрасно, что уйти далеко самостоятельно вряд ли сможет. И потому тоже решил поупрямиться. — Как ты пойдешь, дурашка? На ногах еле держишься. Саше упреки слушать не хочется. Сам знает, понимает, что сейчас и до дома сам не дойдет — он сейчас беспомощен практически, и очень как-то неприятно становится. Невский собственную слабость не любит: она его тяготит, вниз тянет, лишь учащая приступы самобичевания и внезапной жалости. Смысл, в общем-то говоря, быть, если сильным оставаться всегда не можешь? Как Москва. Управление целой страной в такой тяжелый период его, кажется, нисколько не сломили, раз он и приехал даже, и к себе забрать хочет. Саше перед ним стыдно. Он так хотел, так хотел быть на Михаила Юрьевича похожим всю свою сознательную жизнь — но даже на его тень претендовать вряд ли бы смог. Миша может, Миша это сделал, а он нет. Его сломали, а Миша на вид целехонек. Но беспокойный алый блеск в глазах Невский все же считывает. Московский не спрашивает: берет на руки так же легко, как до этого, шагая столь же ровно, как и всегда. Саша руками под гимнастеркой чувствует что-то еще помимо нательного белья — что-то рельефное, жесткое. Наверное, повязки… наверное, ему больно. Но Александр по лицу ничего не понимает, по словам — тем более. — Ты замерз, — не вопрос — констатация факта. Миша передергивает плечами, отвечая сухо и односложно: — Нормально все. Саша ежится. Ему, по-хорошему, надо бы поблагодарить его, но на какие-то теплые, чувственные слова сил нет, — как и должных чувств, собственно, — поэтому Шура, немного подумав-поломавшись, тянет руки к Мишиным плечам, касаясь невесомо и осторожно, догадываясь, что там скрыто под военной формой. Миша смотрит озадаченно, и на мгновение даже останавливается. — Можно? — Невский спрашивает негромко, немного сжимая напряженные плечи. Москва от неожиданности почти рот открывает, и не сразу доходит, что Саша вообще от него хочет. — Что — «можно»? — Обнять, — отвечает Шура голосом бесстрастным, не таким нежным, как раньше. Миша нервно сглатывает, и руки, кажется, задрожали от удивления или от чего-то еще. Он лишь согласно кивает, не в силах выдавить из себя ни слова, едва ли почувствовав, как плечи обвили длинные тощие руки, немного прижимаясь и, наверное, стараясь согреть, но Московский практически ничего не чувствует — легкая теплота веет, наверное, от шинели. Но он сам себе дорисовывает это необходимое тепло, которое обычно исходило от Саши, и вроде действительно даже легче становится.***
Все Сашины очень, очень немногочисленные вещи с легкостью поместились бы в руках, но Миша приличия ради складывает их к себе в небольшой рюкзачок — они там легко поместились. Саша взял с собой небольшую коробочку с, как выяснилось, старыми письмами и фотографиями — Московский очень сильно удивился, когда узнал, что он их не сжег; несколько книг — Миша даже не стал сетовать, когда увидел среди них Достоевского; сохранившиеся какие-то документы и что-то совсем-совсем по мелочи. «— Зачем ты их берешь с собой? — спрашивает Москва, стоя посреди полупустой старой квартирки, перебирая в маленькой коробочке то, что смогло сохраниться. Его собственные письма, написанные будучи окрыленным волнениями влюбленности. Миша бегло пробегается по ним взглядом, но если раньше эти письма казались ему чем-то нежным, дорогим сердцу, то сейчас — сплошная глупость, бредни. Но соглашается взять это лишь потому, что, наверное, Саше оно нужно — тогда вопросы отпадают. Он, так уж и быть, ему сейчас многое готов позволить и простить. Миша перебирает фотографии. Романовы, он сам, а тут — он с Шурой. Они тут оба такие уставшие. Но они тут вместе… рассматривает, не замечая, как сзади подходит Саша. Переводит взгляд и, честно говоря, не может поверить, что человек со старого фото и тот, что сейчас перед ним — один и тот же. — Знаешь, что это за коробка? Миша даже вспомнить не пытается — все равно тщетно. — Нет. — Та, которую ты мне подарил тогда. Лет… двести с чем-то назад, — негромко проговаривает Саша, складывая ее содержимое аккуратнее, ровнее. — там подарка тогда не оказалось, вот я и… за тебя дополнил.» В поезде с маршрутом Ленинград—Москва людей много — ленинградцы, москвичи и прочие, все те, кому дозволили вернуться и те, кто только уезжают. Саша, кажется, задремал немного у Миши на плече, пока тот, задумавшись, безмолвно поглаживал спутанные волнистые волосы, смотря в окно. Специально отсели туда, где народу было чуть-чуть поменьше, но подальше от окна — трепать нервы созерцанием того, во что превратили страну немцы за почти три года войны, не хотелось. Невский вдруг заворочался, и Миша поправляет шинель на его плечах, не отстраняясь и не двигаясь больше в общем-то. — Миша, — полушепотом зовет. — Чего ты? — Расскажи мне… — зевок. — расскажи мне про Москву, про все. Я совсем почти не знаю, что там у тебя было, м? Московский удивился немного тому, с чего это Саша так интересуется, но противиться не стал — своеобразная сказка на ночь получится. — Ну, слушай тогда…