«Немецкие войска взяли город Шлиссельбург, захватив под контроль исток Невы и блокировав Ленинград с суши. С севера город заблокирован финскими войсками…»
Тогда и полетели доселе целые стулья, бумаги, пули прямиком в хлипкую стену — Миша такой ярости давно, однако, не испытывал. Такой дикой, необузданной. Московский бы и собственную сдачу в руки врагу пережил бы; пережил бы, если бы Союз вдруг решил развалиться. Но Ленинград — нет. Ленинград — это то, что он порывался с первых дней войны защитить; то, куда направлялись войска, где строилась оборона. Миша бы издал указ город десятисантиметровым слоем железа обшить, да только в командном пункте такую инициативу на вряд ли бы оценили. К своему же удивлению, Московский злится в первую очередь не из-за самого факта блокады города, пусть и потеря Ленинграда была бы равносильна практическому поражению — злость обуяла его от осознания того, кто в этих стенах остался, и что этот кто-то наверняка откажется покидать их. А вышло бы это вообще — загадка. Миша злится, но перед собственной злобой он впервые бессилен. Его трясет, его тянет домой — но не в тот дом, что был в Москве; а тот, про который ему, говоря уж совсем честно, пришлось на время забыть из-за накалов страстей вокруг. И первое, что было сказано: «Ленинград не сдавать. Не допускать ни при каких обстоятельствах.» Миша своего Шуру просто так Берхарду в лапы не сбагрит. Чего уж мелочиться, он не сможет сделать этого в принципе — проще сдаться самому. И подлый немец наверняка это знает, знает, куда стрелять, чтобы попасть, как говорится, в самое сердце. Московский спал ничтожно мало не только из-за того, что обстановка вокруг упирается в штыки: Брянский фронт на части трепало — армии были вынуждены включить задний ход, а Миша в бессилии кремлевские стены под своим голосом заставлял дрожать, все стараясь командному пункту что-то доказать. У Миши на уме одно, а они ему — другое. Но, что уж и говорить, большую часть его мыслей сейчас занимал совсем другой город. Гжатск, Орел, Брянск были взяты всего за несколько дней, и это ведь далеко не единственные проблемы — где-то на юге оккупирован Киев, пала Одесса, осажден Севастополь. Плачевно, да. Проигрывают фашистам они весьма плачевно. Миша уставал, смертельно уставал; настолько, что уже даже позволяя себе редкие вольностные психи: «я в этом мире не один командир». Сон не шел, потому что возвращал на долгие месяцы назад. Куда-нибудь… в двадцать первое июня, когда ни у кого на уме и близко не было того, что «завтра» может не настать — граждане думали об отпуске, о теплоте лета, а Миша о том, как бы поскорее смыться в Ленинград, чтобы попытаться помириться с разобиженным Сашей; но все обиды как рукой сняло на следующее утро, когда с криками его оторвали от постели в четыре часа. Мише ужасы войны не снились — снилось то, что вместо всего этого могло бы сейчас быть. «— Запахни пальто. Холодно, — бубнит какой-то чересчур заботливый Невский, и даже сам встает перед Москвой, чтобы застегнуть массивные пуговки на грубой ткани. Миша не противится, но брови удивленно вскидывал, когда тонкие пальцы осторожно цепляли петельки, пуговицы продевая, как Саша лацканы поплотнее запахивает, чтобы не дуло. Московский хмыкает, не отказав себе в удовольствии сашиной ладони мимолетом коснуться, поглаживая. — Вы какой-то подозрительно добрый, товарищ. Недавно еще на меня обижались. Заклинило тебя, Невский, что ли? — негромко смеется он, поправляя берет на темной макушке. Но Шура его настроения все еще не разделяет. До Миши не сразу доходит, почему, но из колеи слова его выбивают: — А с чего ты взял, что это я?»***
— Товарищ Московский, разрешите? — отсалютовав, солдат сделал неуверенный шаг внутрь кабинета. Миша понурый взгляд переводит на смутно знакомого человека, потирая пальцами переносицу, и медленно кивает, на автомате уже произнося: — Вольно. Слушаю. — пробубнил Московский, подпирая голову ладонью. — К вам гражданские. Очень настаивают на встрече. Пропустить их? Бровь мгновенно вверх взлетает. Миша действительно удивился. Он с гражданами дел особых не имел и даже подумать о том, что к нему вдруг кто-то решит заявиться, да так настырно видимо, что решили пропустить, не мог. Пару секунд информацию переваривал, прежде чем спросить: — Кем представились? — Невский Петр Петрович и Невская Софья Григорьевна, товарищ Московский. Обомлеть — мягко сказано; а вообще Миша не знал, как еще можно покультурнее выразиться. Память, конечно, могла ему изменять, но вроде бы не до такой степени, чтобы забыть имена родственников своего любовника. Вопросы в голове возникли один за другим: как они очутились в Москве, почему они здесь, и где, самое главное, Саша. Мысли начали закрадываться самые разные, самые тяжелые. Заметив, что рядовой в ожидании хлопает глазами и поняв, что молчит, видимо, как-то слишком долго, Миша встрепенулся, чертыхаясь, и односложно ответил: — Пропустить, — неназванный ушел, оставив Московского в полнейшем смятении. Чудеса, да и только. Казалось бы, час прошел — и на пороге никто не появился, но Мише лишь казалось так из-за обилия вмиг хлынувших додумок и попыток здраво мыслить. Он ни с Софьей, ни с Петром и близко не общался — так, мельком может быть, парой слов перекинулся. Но, зная Шуру, мог лишь догадаться о том, что здесь и сейчас делали его брат с сестрой, а Миша бы, говоря уж честно, обрадовался бы, увидев здесь Сашу лишь одного — он ему об этом писал. Но письма, увы, не доходили. Или, может, Невский на них просто решил не отвечать. Дверь неловко скрипнула, отворяясь. Миша сразу же с места встает, из-за резкости движения немного потеряв координацию и ухватившись за краешек стола. Держа сестру за руку и плечом немного прикрывая, взгляду Московского предстал сначала Петергоф, поджавший губы и смотревший с некоторым недоверием, а чуть позади него — Красногвардейск, немного нетвердо стоящая на ногах. — Разрешите? — негромко спросил Петя, даже не шевельнувшись. Миша кивнул, делая навстречу несколько шагов и останавливаясь в метре, смотря на юношу в потертом пальто и дамочку в забавном беретике изучающе, словно пытаясь понять, действительно ли это они, но, в конце концов, протягивает руку. Петр пожимает осторожно, не чураясь того, чтобы посмотреть в глаза. — Александр Петро… — Я уже понял, зачем вы здесь, — нелюбезно перебил его Москва, немного сдвинув брови, но постарался все-таки расслабиться, хоть и получалось слабо. — как он? — Никак, — бесцветно ответил Петр Петрович, немного прокашлявшись. — сами знаете, в каких условиях сейчас находится Ленинград и прилегающие города. Ничего хорошего. — Он скучает по вам, — донесся негромкий голос Софьи, смотрящей на него немного печально. Миша вскинул брови, но более никак свое удивление не выдал. Скучает… и он-то как соскучился. Немудрено. Наверное, можно считать примирением то, что Саша доверяет ему почти что самое дорогое, что имеет. Москва обязан постараться, позаботиться… как мог.***
Пока Невские вместе с парой московских отпрысков оставались в более-менее защищенном городе, Миша боями на ближних подступах к Москве вызвался сам руководить. Проблемы в городе могли вполне решиться и без него: паники, перебои в работе метро и отопления, со светом и газификацией, но все это — полбеды. Его дела насущные сейчас интересовали крайне мало. Желание ломать кости и вспарывать глотки убийцам, извергам, нацистам и всем тварям, попавшимся ему на пути, причинившим боль его многострадальному народу, росло с геометрической прогрессией. Михаил недавно только отвык, конечно, от тасканий по чужим полям и лесам, от залпов выстрелов орудий буквально под боком, от ночей в битвах и перестрелках, но это того стоило. Шагая по трупам, марая ботинки и белоснежные перчатки в крови, Миша всматривался в лица убитых. В те лица, подобные которым сейчас его Сашу держат в кольце, которые любимый Ленинград по кирпичикам разносят; те лица, подобные которым два месяца не давали сна Леше; те лица, из-за которых он сейчас здесь. Посреди заснеженного поля, вдоль и поперек испещренного воронками от попавших в них снарядов, на котором белый снег был сплошь залит багровой кровью, Миша чувствовал себя свободным. Слушая эту оглушающую, победную тишину, свидетельствующую о том, что никакой немец больше своих похабных песен здесь не будет распевать, его тянуло улыбаться. Тянуло улыбаться и в лесах, когда среди поваленных деревьев, переломанных, перекошенных, советское войско уничтожило немецкий штаб, давший им кое-что важное. Миша улыбался на допросах, улыбался, когда собственноручно выпущенные пули застревали в ненавистных телах. Это как раз то, что ему было нужно. И это — лишь малая часть того, чего его Саша заслуживает. Но даже их смерти, пожалуй, долгие и мучительные, не окупят всех его страданий. Москва не добрался пока до самого главного. Но это, конечно же, далеко не конец. До него он доберется, и тогда проклятый Шпрее не скроется ни в одном уголке этого света.***
Новость о прорыве блокады спустя год заставила Мишу впервые даже вернуться домой пораньше, да что уж там — бегом бежать по перекопанным улицам столицы с портфелем в одной руке, а в другой с докладом о трещине в кольце. Его квартира пустовала: Невские вместе с детьми по его инициативе были понадежнее укрыты в Подмосковье, теперь не страдающем от фашистского гнета. К кому он спешил — загадка для него же самого. Возможно, уже на подсознательном уровне к домоседу-Саше стремился, но дом, который даже на дом не был похож, увы, пустовал. Но Миша спокойно выдохнул, наверное, впервые. Едва ли разувшись, он быстрым шагом проскочил в спальню — на этой кровати он когда-то вместе с Сашей спал, и на ней, если в чувства обратиться, можно было уловить его едва различимый запах. Миша подошел к письменному столу, кладя на него и портфель, и ненужные бумажки. Стол сейчас особо ничем захламлен не был — он дома мало работал, но кое-что неизменное все-таки осталось. Небольшая рамочка с полувыцветшей фотографией, немного потертая и поцарапанная, заставляла испытывать какой-то странный трепет. Какие они там улыбчивые… Будешь ли ты улыбаться, принц мой, когда мы встретимся? Подхватив эту рамочку, Миша пару секунд поразглядывал ее бездумно, прежде чем вздохнуть и к груди крепко прижать, делая пару шагов назад и падая прямиком на кровать. Московский носом уткнулся в подушку, — ту, на которой давно еще спал Саша, — глубоко вздыхая, чтобы почувствовать слабые отголоски сашиного аромата, заставляющего немного прийти в себя. — Пожалуйста, пожалуйста, только дождись…***
— Саш, просыпайся. Нам выходить скоро. Заспанный Шура не сразу понимает, что от него хотят и почему за плечо трясут едва ли ощутимо. Саше просыпаться с недавних пор еще тяжелее, чем заснуть — виски неприятной, тупой болью отдавали, и покалывающие глаза о себе тоже не против были напомнить. Но ему, по крайней мере, не снилось ничего. И Миша, сидящий рядом, этим сном не оказался. Потерев слипавшиеся глаза, Невский слепо оглядывается по сторонам, поправляя треснувшие очки, немного щурится. Народу не очень-то убавилось, стало лишь более шумно, когда поезд потихоньку начал сбавлять скорость. Невский выходить не спешил, придержав слегка и Мишу за рукав, чтобы тот тоже не торопился. Эти люди наверняка спешили — к своей семье, к себе домой, а им, в общем-то, особо некуда. Хотя Саше все-таки хотелось увидеть сестру и брата. Московский зашевелился, протягивая руки, чтобы Александра, видимо, подхватить, но Шура отнекивается, немного поморщившись. Чрезмерная заботливость Москвы, от которой он уже и отвык за столько лет его отсутствия или банального холода, немного даже напрягала, заставляя лелеять мысли о каком-то скрытом за всеми этими действиями подвохе. — Миша, я не разучился ходить. Я сам пойду, — бубнит Саша, немного отстраняясь от настырных рук. Но Московский в ответ лишь хмурится и, несмотря на все возражения, крепко, но осторожно подхватывает-таки Невского под чересчур тонкие бедра, поудобнее устраивая у себя на руках. — Прекращай со мной спорить, — говорит он твердо, голосом не терпящим возражений, но Саша возразить вполне может. — я волнуюсь. Что ж, это, должно быть, все объясняет. Осталось доподлинно понять, умеет ли Москва волноваться не только на словах. Саша супротив не говорит все-таки ничего, молча обнимая Мишу за плечи, но тот даже не вздрогнул и вообще внимания не подал — почувствовал ли? Привыкший к чуть более явному теплу поезда, Шура немного морщится, когда лицо обжигает мороз. Неприятно все равно, пусть Саша к нему уже и порядком привык — выгнать ощущение постоянного холода из-под кожи не так-то просто. Тут греться надо не под одеялом и не у буржуйки наверняка… но где же найти тепло более сильное — загадка. Раньше его мог бы дать Миша. Но Невский видит, что его сейчас тоже морозит, хотя весь его холод, что был спрятан внутри, снаружи тоже щелкал время от времени. Сашу в такие моменты передергивало. Московский плотнее запахивает Сашино пальто, выходя на перрон, и оглядывается по сторонам, словно бы кого-то выискивая. Но Саша надеется, что он просто «проверяет», не привлекают ли они к себе лишнего внимания — хотя в занятой столице в особенности вряд ли кому-то будет дело до того, кто кого на руках таскает. — Мои Невские у тебя? — тихо спрашивает Саша, чтобы слышно было только Мише. Москва качает головой, задумчиво глядя куда-то перед собой. — В Подмосковье. Петя сказал, что приедет, чтобы побыть с тобой, пока меня не будет, а Софа останется с детьми. Им бы следовало отправляться в свои города и не тратить впустую время, и Саша не понимает, почему именно так они не сделали. «— Петр, это не обсуждается, я уже обо всем договорился. Вы покинете Ленобласть и направитесь вдвоем в Москву. Мишу найти будет несложно. У брата глаза, кажется, сейчас буквально молнии метать начнут. Притихшая Софья это тоже заметила. Петя хмурит брови, по-детски даже как-то поджимает губы, и смотрит на Сашу с явным вызовом, словно никак не мог с его позицией смириться. Действительно не мог же. — Я не смогу уехать, зная, что где-то здесь остаешься ты, — выпалил Петергоф, делая широкий шаг Невскому навстречу. Говорит с явным нажимом, не свойственным его юному возрасту. — ты остаешься, а мы позорно бежим в столицу, к твоему amant? Саша не может выдавить ни слова, лишь медленно кивает. Софа, пока что не проронившая ни слова, внезапно заговорила. — Ты же знаешь, что если… если все будет совсем плохо, то нас это не спасет, — негромко проговорила она, плотнее закутываясь в шаль на плечах. — Петя прав. Мы не должны оставлять ни тебя, ни свои города. Все остаются со своими жителями, а мы? Почему нас ты гонишь? Саше бы хотелось сказать, что именно за них ему будет больнее всего; что всем уже наверняка известно, как обходятся немцы с такими городами, и что ждет их, если они все-таки решат остаться. Его от одной только мысли в дрожь бросало. Нельзя, нельзя. Если он не убережет города, то пусть хотя бы их воплощения не будут страдать так, как должны. Нельзя, ни в коем разе. Совесть не позволит и около-близко так поступить. Саша знал, конечно, что не убережет. Но так будет легче. — Я все сказал. Это не подлежит больше обсуждению, — Невский махнул рукой, давая понять, что разговор окончен. — собирайтесь. Эвакуация пройдет вечером. И Петр, конечно, злился, обижался; но перед Сашиным словом он, увы, уже бессилен.» — И я все еще не понимаю, почему ты сюда их отправил. Мне ответа внятного пока никто не дал, — с ноткой недовольства проговорил Миша, поднимаясь по ступенькам вверх, но, на самом-то деле, он просто придирался. Саша нахмурился, покачав головой, и махнул бы рукой, но ею же придерживался за плечи Московского. — Ты сам прекрасно понимаешь, почему и зачем, — и Миша ведь действительно понимал, но все-таки не до конца. — пойдем домой лучше. Я устал. Миша не спорит. Тоже домой хотя бы ненадолго хочется.