Исследователь жизни идет в чужом пространстве,
За черными очками глаза его открыты.
Жаль, конечно, что снятие блокады не равнялось окончанию войны. У Миши дел от этого немножко, конечно, убавилось, но ненадолго, увы. Теперь к числу общих фронтов добавился еще один, называвшийся «Невский Александр Петрович». Московский всю работу старался выполнять теперь вдвойне быстрее, вкладываясь по мере сил, чтобы банально домой успевать прийти хотя бы к девяти; не брезговал и изредка пренебречь работой, чтобы еще пару часов, как минимум, дать Саше спокойно поспать, и самому себе иногда тоже. Миша зашивался не по-детски, уставал отвратительно и абсолютно не знал, когда ему отдыхать, — действительно ли на том свете, что ли? — но винить и Сашу за угробленное здоровье он не мог. А потому, вкупе с обострившейся в их пользу ситуацией на юге и грозящим отставкой Манштейном, приходилось бороться еще и за то, чтобы Невский не забывал как минимум, например, поесть; а иногда, бывало, и за то, чтобы его от еды отвадить. « — Миш, ну пожалуйста… — тихо шепчет Саша, уронив голову Московскому на плечо. — я хочу поесть. Миша тяжело вздыхает, зажмуривая покрасневшие от усталости глаза, и откидывается на спинку ставшего вмиг неудобным кресла, уже не зная, как и чем себя в руках держать. Он голову в сторону поворачивает, целуя скрытый за спутанными волосами висок, осторожно Сашу по спине поглаживая, но прижать поближе боится — вдруг сломается ненароком… — Я понимаю, Сашуль, — вздыхает он уже в который раз, пальцами невесомо пересчитывая выпирающие позвонки. — но тебе нельзя сразу. Тебе плохо станет. Врачи, занимавшиеся лечением Невского, твердили об этом в один голос: «кормить примерно по шесть раз, но исключительно по-немногу». Дистрофия чуть ли не буквально организм изнутри разъедала — Сашу и без того от многой еды воротило при одном только взгляде, но чувство постоянного голода все никак не хотело отступать. Миша злиться на Шуру не злился, а мог лишь терпеливо пробовать, стараться, держаться. Держать тоже. Саша тихо хнычет, но Московский влаги на одежде не чувствует. Ему бы самому сейчас работать надо, хоть сконцентрироваться и крайне сложно, когда Невский в его руках бесслезно плачет — старается, пару раз черканув даже по белой бумаге. — Ну Миш… — Тшш, — Миша в объятиях слегка укачивает, отложив все-таки ручку в сторону, чтобы уже полноценно обнять — но он бы и одной рукой это смог бы сделать. — Саш, прости. Я не могу. Потерпи чуть-чуть, скоро пойдем пообедаем.» Доктора прогнозы давали весьма не утешительные: кто-то говорил, что на реабилитацию уйдет еще год как минимум, кто-то полного восстановления совсем не сулил. Миша злился. Столько ручек переломал, столько бумаги перервал, посуды перебил. Результатов от многошагового лечения словно бы вообще не наблюдалось и даже наоборот, словно бы становилось только хуже. Невский мог днями с кровати практически не вставать, а иной раз и из уборной не выходить — Миша его оттуда не раз на руках выносил, заботливо длинные волосы придерживал, пока Сашу одолевала тошнота. Пристально приходилось следить за тем, чтобы в квартиру не просачивалось посторонних запахов, не попадало посторонних вещей — от терпкого запаха лекарств ему уже становилось дурно. Миша уже который год отдыха не знал. Там — война все еще шла, трясла юг, пусть и стало несколько проще, чем было в начале; здесь — Саша, которого он при всей своей любви к нему никак не мог оставить одного, даже зная, что рядом с ним окажется и покалеченный Петр, и истерзанная кошмарами войны Софа. А Саше стыдно невыносимо за собственную беспомощность: первое время было больно даже дверь банально открывать — следы фасциита очень долго сходили. Стыдно было не давать ни Мише, ни Пете отдыхать своим болезненным поведением. « — Миш, отправь меня уже в Ленинград обратно… тебе же легче станет, — хрипло проговорил Саша, медленно присаживаясь на кровать. Но Московский, убирающий последствия ночного приступа, лишь покачал головой, не отрываясь от своего занятия. — Саш, все, не бурчи. Ложись спать давай, тебе надо отдохнуть. Саша за все время здесь, кажется, уже успел наотдыхаться, но почему-то все равно очень устал, и непонятно от чего.» Разные врачи пробовали разные методы лечения. Попытка включить в него мятные конфеты Саше помогала пока больше всех лекарств — есть он стал немного лучше. Миша, правда, ворчать меньше не стал: «тебе бы нормально поесть, а не конфет», но Невский хотя бы карамельки терпел — прогресс, не иначе. К нему на дню могло по десятку человек заходить, зачастую под строгим контролем Миши, который и на работу мог болт положить, чтобы рядом постоять. И Саша стыдился все равно. Стыдился, когда его осматривали доктора, разводя руками и говоря: «понять бы сначала, как он жив еще»; стыдился, когда до больницы самостоятельно дойти не мог даже с Москвой под руку — он его снова на руках носил. Ленинградская болезнь, как ее называли в быту, увы, поражала не только тело. Методы лечения в столице были, конечно, всяко лучше, чем в Ленинграде: Саша со страхом и некоторым отвращением вспоминал свирепствующую в марте цингу, авитаминоз, который приходилось лечить никотиновой кислотой — а Невского не то что от вкуса, а от вида уже воротило, и упирался он до последнего. Благо, альтернативные методы лечения нашлись — Миша очень настоял. Саша чувствовал себя ходячей проблемой, которую надо было заставлять есть, спать, принимать лекарства. Александр-то забывал или намеренно отнекивался. А потом — бессонная ночь. Но Саше применяемые лекарства не нравились — уж больно как-то странно они на него влияли. Врачи говорили что-то про опиоиды, о том, что на голову это может влиять, мол, «вам даже не помешает» — Саша смекнул. Тонкий, однако, намек на то, что и с головой у него не все хорошо, но уж это он, благо, давно понял. Миша, видя, как Невского после принятых лекарств кроет совсем не так, как должно было бы в соответствии с принятой дозой, поставил и на эти препараты строгий запрет. Саша его сам просил — ходить с мутной головой наутро не очень, честно говоря, приятно. Но, как оказалось, запарно было еще и другие найти, действующие достаточно сильно, чтобы Александр ночь не мучился с невыносимыми болями, которые не в силах был успокоить даже Миша.***
— Петь, — негромко зовет Саша, помешивая ложечкой какую-то странную бурду на травах в кружке. — как там Софа? Петя, опирающийся на деревянную трость, чтобы ходить более устойчиво, осторожно присаживается на стул напротив Саши, смотря на брата каким-то нечитаемым взглядом. Он какое-то время, словно бы озадаченный вопросом, молчит, и даже, кажется, не дышит; Александр тоже ничего не говорит, уже догадываясь, что сейчас услышит. Сам ведь прекрасно помнил, как руки дрожали, читая отчеты о нанесенном ближайшим городам ущербу; читал о том зверстве, что устроили фашисты в Красногвардейске — буквально заборы из тел повешенных людей возводили. Петр вздыхает, укладывая подбородок на ладонь, и говорит голосом каким-то сдавленным: — Она детей своими приступами очень пугала по началу. Мне и самому очень страшно за нее было, — негромко начинает Невский. — ей… снилось все, как я понял. А утром я заставал ее… «В крови» — додумал Саша. Сам ведь прекрасно помнил то же самое чувство, когда просыпался от того, что в собственной же крови задыхается — то Ленинград снова бомбили. — Не понимаю только, зачем ты нас из городов выставил… — пробубнил Петергоф немного обиженно, поднимая взгляд тяжелых свинцовых глаз на брата. — ты же видишь, нас это не спасло. Саша прекрасно видит — чего только один Петр стоил, который, несмотря на то, что не мог передвигаться без дополнительной опоры, все равно приехал из пригорода в столицу. Невский помнил, какие доклады читал — Петергоф разорен, перекопан вдоль и поперек. На его восстановление уйдет… много всего, честно говоря, о нем уже задумывались. Только вот неизвестно, кто это все будет делать, если основная часть населения, — трудоспособная, — была отправлена на фронт, а вследствие — покалечена, истощена, убита. — Я не хочу с тобой спорить сейчас, — проговаривает Саша, отодвигая от себя жестяную кружку и собираясь уже встать, оперевшись о стол и немного поморщившись от колющих ощущений в пальцах. — пойдем. Ты сегодня плохо поспал, — и оба они прекрасно знают причину. — Стой, — Петя резко, но мягко кладет свою руку поверх сашиной. — ты совсем ничего не выпил. — Я не хочу, — бурчит Невский, но на месте замирает. — Выпей немного, Саш, — Петр сходит на более ласковый тон. — спать получше будешь. Саша знает, что не будет, но решается лишь только чтобы брату не досаждать.***
Музеи, в которых раньше хранились невероятной ценности экспонаты, — картины, мебель, посуда, весь антиквариат, — теперь опустели. Скрыты в подвалах, укрытые тем, чем смогли укрыть ленинградцы, или эвакуированы в Свердловск и Омск. Хотя бы за это нужно будет не забыть сказать Максиму спасибо, да и Константину тоже. Саша помнит, что Софа и Петр перед тем, как покинуть Ленинградскую область, очень настоятельно попросили проконтролировать хотя бы сохранность важнейших экземпляров — уж в этом Саша им отказать никак не мог, в отличие от права остаться в своих городах. Помнит, как Софа укрывала хрупкие вазы собственной шалью, как Петр бережно упаковывал хрупкий сервиз, обкладывая его кусочками ткани. Петя перед отъездом с ним даже не попрощался, и Невский понимал, что и он, и Софья наверняка обижены; но помириться потом в тишине и спокойствии — одно, а выгребать из-под завалов потом их тела — совсем другое. Саша, все-таки, выбрал первый вариант. Он, кажется, бродил среди завешанных запачканным белым полотном картин, или, может, то вовсе не картины были… Александр не знает точно, что было вокруг него, потому что, приподняв край белой жесткой ткани, что-то прикрывавшей, он, к своему же удивлению, увидел под ней далеко не какую-нибудь Марию Магдалину, а абсолютно пустую, запорошенную грязным снегом улицу. Саша пялится на нее, как будто бы впервые видит, и лишь спустя несколько секунд осознает, что уже бежит. Мимо обшарпанных домов с выбитыми стеклами, мимо поваленных ограждений, мимо небесных сфер, мимо вселенной всей… Саша смутно узнает, что эта неширокая улица — Верейская, с домами, как настоящее произведение искусство. Он убеждается в своей догадке тогда, когда замедляет бег у ее начала и видит тот самый дом на углу Малодетскосельского проспекта, где горожане какое-то время получали горячую воду из огромного титана, отстаивая порой в таких же огромных очередях. Саша останавливается совсем. Оглядывается по сторонам, замечая, что не замечает ничего. Ни единого жителя, ни единого звука, ни единого движения. Словно бы единственная жизнь в этом городе — это он сам. Слушая собственное же шумное дыхание, он оборачивается, надеясь встретить хоть кого-то, увидеть хоть один намек на присутствие жизни здесь, но улица пуста. Саша смотрит в окна, — без стекол, заклеенные газетами или заколоченные досками, — и, если бы только голос бы позволял ему прокричаться, он бы это наверняка сделал; но тишину ничто так и не прервало. Тысячи глазниц, пустых, безжизненных, смотрели на него, пригвоздив к земле. Они пусты буквально — пугающие, безглазые, смотрели все равно в упор. Саша различал смутно знакомые лица, донельзя искаженные: заметил даже свою Веру, крепко вцепившуюся в подоконник, такую же бледную и восковую, как и все. Пошевелиться он с трудом мог, и непонятно отчего: то ли страх завладел им настолько сильно, не давая сделать лишних движений; а может, его просто держало что-то, чего он не мог различить. Эмоции мгновенно рассеиваются в тот момент, когда среди сотен кровавых взглядов он замечает один-единственный, родной голубой огонек. Неотрывно смотрит, вглядывается в мягкое, расслабленное лицо, так контрастно выделяющееся на фоне всеобщего траура. В один момент всю недолгую идиллию прерывает раздавшийся вдалеке грохот.***
Оказывается, это просто дверь скрипнула. Саша дергается, распахивая глаза, и, приподнявшись на локте слишком уж резко, — в глазах потемнело, — рукой слепо шарит по поверхности прикроватной тумбочки, пытаясь попасть по кнопке, включающей свет настольной лампы. — Не суетись, это я, — знакомый голос раздается неподалеку. Невский выдыхает, рукой водя уже для того, чтобы найти другое. Он тянется за очками, — новыми, не теми старыми и треснутыми, — заслышав шорох одежды. Надевает и обратно ложится, сосредотачивая взгляд на Мише, только что, видимо, вышедшем из душа. — Ты сегодня поздно, — проговаривает Ленинград, косясь на часы, на которых уже третий час шел. — Я мог вообще не приходить, — хмыкает Московский, начиная неторопливо раздеваться. Он стягивает халат с небольшим трудом, немного поводя раскрасневшимися плечами, и Саша едва ли удерживается от тихого вздоха, когда видит, что поверх старых шрамов простираются новые кровавые полосы — он невольно вспоминал свои собственные, еще не зажившие. Московский ему не рассказывал, откуда они, — может быть, следы от бомбежек Москвы, а может просто кто-то переоценил свои силы и полез на передовую, — сколько бы Александр не допытывал. Молчал, как партизан. Но Саша почти отчетливо видел то, как он от неприятных ощущений сейчас морщится. Его собственные болячки с утра помог обработать Петя, да и сам Саша, благо, в состоянии был немного руками поработать, чтобы оказать брату помощь — такая взаимная терапия сейчас практически у всех была в порядке вещей. — Тебе помочь? — спрашивает Невский, привставая. Миша, взявший из стеклянного шкафчика разведенный раствор марганцовки и бинты, оборачивается, несколько секунд смеряя Сашу хмурым взглядом, прежде чем медленно кивнуть. — Ну, помоги. Миша ему в последнее время редко в руки давался почему-то, зачастую отнекиваясь сухим «я сам» и мучаясь в попытках дотянуться рукой до нужного участка спины в два раза дольше. Саша поначалу и сам упирался, просил дать ему помочь, а потом перестал, ограничиваясь лишь одной попыткой, и, если уж и получал отказ — молчал. Толку, потому что, все равно столько же. Саша садится в кровати, когда Миша, повернувшись к нему спиной, примостился на край, передавая Невскому скляночку с фиолетовой жидкостью и чистые, нетронутые бинты. Он уже по выверенным движениям действует, откупоривая флакон с марганцовкой и смачивая ею вату. Положив свободную ладонь на целое, вроде бы, предплечье, Саша голову склоняет, невесомо касаясь подзатянувшихся глубоких и не очень ран. А сам думает о том, что всего чуть больше века назад точно так же обрабатывал долго заживавшие ожоги. Миша в какой-то момент тихо шипит, но Саша руку не одергивает, лишь мягко подув на место, куда попала капелька раствора. — Тихо. Московский сидит, не дергается, голову немного склонив. Невский возится недолго, отточенно разматывая длинный бинт и жестом прося Мишу руки поднять, чтобы перевязать. — Болит? — Нет. Едва ли Саша успевает завязать незамысловатую конструкцию, как Миша оборачивается, перехватывая из его рук бутылек с марганцовкой и отставляя его в сторону, на тумбочку; рукой сам тянется к растянутой футболке, — она Невскому совсем не по размеру, — аккуратно цепляя ее край и приподнимая вверх. Саше не нравилось поначалу, конечно, когда он так делал, но быстро смекнул — посмотрит просто, и дальше не полезет. У Саши тело на себе несет отголоски последствий ленинградской обороны. И ссадины, и гематомы, и ранки, и мелкие ожоги — настоящий букет, на теле темно-алым распустившийся, а сейчас и вовсе от посторонних глаз скрытый. Миша кончиками пальцев невесомую дорожку чертит от живота и выше, ближе к груди, и вроде бы даже осторожно поглаживает. Александр на мгновение дышать перестает, озадаченный такой внезапной лаской, но Михаил, заметив это, руку одергивает, отстраняясь. — Спи давай, — бурчит он, вставая с кровати, и, чуть склонившись, коротко целует в лоб, снимая с лица очки. Саша слышит тихий звон стекла, Мишино копошение, и особо к этому всему не прислушиваясь, снова стараясь улечься поудобнее — но ему, признаться, сейчас неудобно было везде. Кровать скрипит и немного прогибается под весом тела рядом. Сначала щелкает кнопка лампы у кровати, а затем рядом с ней же Миша что-то положил. Нетрудно, конечно, было догадаться, что это был револьвер, который Москве уже как родной стал. Московский теперь спит исключительно лицом к Саше, чтобы, наверное, среагировать быстрее, если ему ночью вдруг станет дурно. И для удобства с его же стороны и оружие кладет, так, чтобы схватить можно было сразу правильно. Невский не знал, от кого тут Миша в собственной квартире собрался защищаться, но спрашивать не спрашивает, примерно уже зная, что он на это ответит. Миша ведет себя чересчур аккуратно, обнимая почти неощутимо, но Саша затылком чувствует его размеренное дыхание. Непривычно. Очень уж давно они вместе не спали — только одна эта мысль уже Невского коробит. — Когда это все закончится, — неожиданно вдруг заговаривает Московский, огрубевшими подушечками пальцев оглаживая тонкую кожу. — мы с тобой в Крым поедем. Лечить тебя будем. Хочешь? Миша знает, как ему море необходимо, вода, холодный бриз — Сашу это должно лечить. Шум любимых волн, среди которых он еще лет десять назад мог рассекать на корабле, а сейчас Московский его не то, что в плавание — из квартиры без присмотра выпускать боится. А Саша в смысл сказанных слов особо не вникает, переворачиваясь на другой бок и придвигаясь поближе, выискивая остатки тепла, чтобы немного согреться. — Тебе обязательно на ночь глядя меня вопросами донимать? — бормочет Александр, закидывая руки на чужие плечи. — я спать хочу. Москва вздыхает, хотя Саша его улыбку почти буквально чувствует, и все-таки бред перестает нести, укладываясь рядом, чтобы заслуженно доспать свои часа четыре. Крым… неплохая, однако ведь, затея.***
— Саш, я ненадолго, — приговаривает Миша, собирая немногочисленные вещи в небольшой чемоданчик. — не больше недели уж точно. Ненадолго, конечно. Невский три года ждал — еще недельку подождет. Только почему-то от осознания того, что Миша не просто смывается куда-то, как раньше бывало, а прямиком за победой летит — не лучше не сколько. Саша успел так привыкнуть к нему, что сейчас, как минимум, совсем не представляет, как будет без него спать. Невский слишком долго молчит, а Москва уже знает, к чему это молчание. — Шур, — он откладывает в сторону фуражку, при виде которой Сашу не раз начинало трясти, и подходит к сидящему в кресле любовнику. Его и сейчас трясет. — не нервничай. Не нервничай, пожалуйста, — и говорит так ласково-ласково, на колени опускаясь и беря худые руки в свои, осторожно так — Саша уже и успел забыть, каково это. — я постараюсь быстрее, честно. Теперь я точно никуда не денусь, не переживай, м? Сашуль? Ленинград не понимает, почему он плачет, — и можно ли это вообще так окрестить, — от надвигающейся тоски или от внезапной любви, по которой он так скучал. — Тебе точно надо? Обязательно? — Да. Прости, — Миша невесомо целует бледную ладонь, прижимая к своей щеке. — зато представь, как здорово будет, когда я вернусь. Войны не будет, Саш. Все наладится, и у нас с тобой тоже. А вот верить ему или нет — вопрос хороший. Со звездочкой даже, можно сказать.