Мне все лучше и лучше,
Мне хочется слушать,
Но устали чтецы.
Тяжело? Неимоверно. А в чем, собственно, сложность? Покидая «дом», чтобы отправиться на Крымскую конференцию, начавшуюся тогда, когда Висло-Одерская операция едва успела завершиться, Миша в голове крутил события всех предшествующих, пытаясь составить в голове единую картинку того, что же его ждет на этой. Ему, конечно, далеко не впервой вести переговоры: особенно Миша наловчился после того, как СССР присоединился к Атлантической хартии, но, если этой темы касаться, то он, скорее, был матёр в крытии хуями англичан, поставивших какие-то подозрительные, по его мнению, оговорки в документе. Но, сколько бы он Иосифу Виссарионовичу на этот счет мозги не компостировал, тот лишь рукой махал, мол, отвяжись от меня, Московский, пургу несешь. Рядовому бы Миша голову за наглость изволил прострелить, но на вождя и смотреть косо не смотрел — уважал уже как-то… на подсознательном уровне. Говоря совсем уж честно, Московский не совсем видел смысла в том, чтобы ему лично таскаться на подобные съезды. Сидел на обеих московских конференциях с лицом таким, чтобы не он боялся, а его самого — но для этого много усилий прилагать не нужно было; за него вполне красноречиво говорила кобура на поясе, которую не раз просили убрать. Он спорил, зачастую, дело не по делу: а зачем их Голкинс после визита в Союз понесся в Англию; а зачем вам, господин Черчилль, икра — и непонятно, к чему и почему. А Миша еще тысячу причин найдет, чтобы придраться да побыстрее восвояси союзников спровадить — Московскому очень хочется разобраться с бушующими в стране битвами, на фоне которых проводятся конгрессы, скорее уже вернуться к Шуре, но есть, увы, дела поважнее. Поважнее и неуместных воспоминаний, которым он сейчас предается. Миша вспоминал о том, как от нагруженности на части голову раскалывало летом сорок третьего, когда от того, чтобы не заснуть прямо на собрании, его спасал Василевский, тряся за плечо, пока товарищ Сталин не видел, мерным шагом рассекая помещение и покуривая трубку; когда все, вроде бы, сводилось к тому очевидному, что немцы все еще сильны — а сильнейшего выберет Курская битва. Но Московский ни на секунду не засомневался ни в себе, ни в своих генералах, ни в Красной армии в целом; даже тогда, когда сверлящий его взглядом Иосиф Виссарионович с нажимом спросил: «Вы можете поручиться за это?», Миша без колебаний ответил: «Да». Немцы подбивали десять русских танков, а на следующее утро перед ними появлялось одиннадцать новых; держали оборону, шагая по собственным трупам, терпят поражения даже с учётом того, что численность их панцерваффе, по некоторым данным, немного возросла. Не ошибся, все-таки. Миша вспоминал о Саше. О том, как метая глазами молнии, с центра направлял новые и новые полки на север, как боялся и как сильно ждал вестей. Рядовые солдаты быстро выучили, что первым к Михаилу Юрьевичу стоит пускать человека с новостями из Ленинградского фронта. Миша вспоминал о том, как укутавшись в шинель, продрог до костей, проходясь по едва ли уцелевшему Рижскому вокзалу — а если ему-то было холодно в полном обмундировании, то им, простым ленинградцам, как? Но это, собственно говоря, было совсем неуместно. Миша встрепенулся, приходя в себя в тот момент, когда черная иномарка тронулась с места. Миша перед тем, как уехать из Москвы в Крым, расцеловал в обе щеки Сашу, обещаясь по первой же возможности рвануть обратно в столицу, и долго наставлял Петра и докторов о том, как лучше будет за его полуживым любовником ухаживать, словно бы медицинское образование имел — но на самом деле просто волновался. И мысль о том, что Невский как-то три года без него продержался, — а значит и чуть меньше недельки точно переживет, — совсем не утешала. А Саша и слезинки даже не проронил, хотя обычно, как помнилось Мише, в веке девятнадцатом, он перед расставанием мог ему в плечо плакаться долго. Миша на этот счет давно перестал ему замечания делать — и так все ясно, казалось бы. Жаль, что начальству не скажешь о своих особенных связях с Александром Петровичем, и отвязаться от поездки в Ливадию не получится — Московский едва ли мог объяснить причину того, почему каждый перерыв на работе стремглав мчится из Кремля домой, и, в отличии от прошлых годов, сейчас на работе практически не задерживается. « — Михаил Юрьевич, а куда это вы постоянно так спешите? — с хитрым прищуром спрашивает знакомый сержант, наблюдая за тем, как Миша суетится, забывая даже верхнюю одежду на плечи накинуть. — Товарищ, некогда мне с вами лясы точить, — только и отмахивался он, небрежно махая рукой. — я спешу. — Вот оно что. И к кому же? На этот вопрос Михаил не отвечал практически никому и никогда.» В Крыму все было, мягко говоря… не лучше, чем в Ленинграде. Миша помнил, как раньше любил отдыхать с Сашей здесь, как любил носиться по каменистым берегам пляжей Коктебеля, — Московский прекрасно помнил о подвиге его десантников, — как постоянно Александр звал его прогуляться на Кара-Даг, на маковые поля, как он плел ему из нежных васильков чудесные венки, которые должны были бы сохраниться где-то в стенах дворца, но даже след о них наверняка унесла еще революция.Нас ждет огонь смертельный,
И все ж бессилен он.
Сомненья прочь: уходит в ночь отдельный
Десятый наш десантный батальон.
Миша себе тогда клялся, что сохранит и сделавшиеся совсем хрупкими засохшие цветы, потому что Саша подарил, потому что Саша постарался — а сейчас, к своему стыду, и примерно наверняка не вспомнит, где оставил. Действительно единственная, наверное, вещь, которая за последние десятки лет заставила его немного постыдиться — но лишь немного. Помнил прекрасно, как Саша хранил его собственные письма, куклы Василисы, семейные фотографии и монетки Кости — даже несмотря на то, как много и часто раньше с Московским ругался; несмотря на то, что семья относительно давно мертва; несмотря на то, что Василиса сейчас на ногах с трудом держится; несмотря на то, что последний раз он с Константином общался лет… много назад. Это все пережитки прошлого, в конце концов, и Миша не особо понимает, почему Невский о них так печется. Самое время ведь жить настоящим, хотя Михаил и сам себя, в последнее время, с трудом может заставить это делать. С кем поведешься — от того и наберешься, как говорится. Но Миша не жалеет, что повелся. Миша рассматривает Ливадийский дворец, — целый, на удивление, — заостряя свое внимание на трех флагах. Великобритания, Советский Союз, США… а Московский знает, что Саша бы на эти флаги даже не взглянул, если бы только был здесь. Он бы вслух анализ провел о том, в каком стиле выполнено здание, он бы осматривал зачахнувшие клумбы, резные дверцы… Мише очень хочется послушать, но ближайшее время он, увы, будет вынужден слушать нудные доклады. Война бушевала теперь где-то там, далеко, как казалось — через Польшу, в Восточной Пруссии и в семидесяти километрах от немецкой столицы. Миша от накатившего злорадства и нестерпимого желания похохотать едва не свалился со стула, когда на вопрос «в скольких километрах ваши войска от столицы?» Рузвельт ответил: «в шестистах». Но им, собственно говоря, простительно — а может это Миша относится к ним просто чересчур предвзято, но отнюдь не напрасно. Московский слева от вождя сидит, упорно старается сосредоточиться на раскинувшейся перед ним карте, витая, на самом деле, где-то в облаках, далеких отсюда. И сам не понимает, почему так тяжело сосредоточиться — возможно, годы войны, заставившие беспрерывно быть начеку даже тогда, когда ложишься спать, начали свои последствия выказывать. — Михаил Юрьевич, — сквозь сжатые зубы тихо говорит генерал, упрямо стараясь перед Иосифом Виссарионовичем виду не подавать, что у него тут, видите ли, помощник закимарил. — проявите уважение, не отвлекайтесь. Миша вздрагивает, выдернутый из собственных мыслей, бурчит что-то невразумительное, впервые за такой большой промежуток времени чувствуя себя… пристыженно как-то. Странно: может быть, это он от Саши заразился? Или сам уже не знает, когда таким стал?***
Как Польшу делить и что вообще с ней делать — вопрос хороший. Но Миша, честно, этим интересовался не особо — руки чесались на другое совсем, кое-что подальше. Слушая увлеченные монологи маршала Сталина, Московский весьма удобно расположился в кресле, покручивая в руках исчерченную карандашными полосами карту, словно на ней написано было, где проложить границы. — Товарищ маршал, ну так если это… как его… изгнанное правительство линии Керзона не признает даже — сдалось оно вам? — вздыхает Михаил, отвлекаясь от своего увлеченного занятия. Иосиф Виссарионович приостанавливается у окна, бросая на Мишу косой, полный каких-то непонятных для Московского чувств взгляд, а тот и глаз не поднимает — далеко не из страха или стыда, надо сказать. — И что же вы, Московский, предлагаете делать? — он хмурит свои густые брови, сощуривая глаза. — встаньте. Поимейте совесть. Отложив карту в сторону, Миша без особых колебаний поднимается с места, закладывая руки за спину и делая несколько шагов навстречу вождю, задумчиво покусывающему мундштук своей трубки. Для того, чтобы мысли в единую трезвую кучу собрать, Московскому еще раз пришлось все сказанное переварить. — Брать Берлин. Вы прекрасно сами понимаете, что нам до этого недалеко, — в конце концов выпаливает Михаил, останавливаясь немного правее от напряженно думающего Иосифа Виссарионовича. — Наступил момент, когда нам необходимо координировать наши военные действия… — негромко пробубнил он услышанную на сегодняшнем заседании фразу.***
Да, действительно, так и было. Мише на время пришлось забыть совсем про себя любимого — даже Шура, обеспокоенно просыпающийся, когда Московский заявлялся в квартиру всего на пару часов, чтобы поспать (нет) да посидеть немного с ним, не мог заставить его расслабиться хотя бы на часок. Миша в напряжении ждал новостей с берлинского направления едва ли не сильнее, чем возвращения домой, над каждой потерей угрюмо вздыхая, гоняя рядовых и офицеров. Весь Кремль, проще говоря, на уши поставил, но повод огромный — сейчас где-то там, очень-очень далеко, пройдя путь длинною в целую жизнь, можно сказать, Украинский и Белорусский фронт вели бои не на жизнь, а насмерть, оставляя Мишу без сна и отдыха в ожидании новостей, в бесконечных собраниях, раздумьях, тревогах. Немаловажную роль сыграл полученный в более ранних сражениях опыт: под Москвой, в Сталинграде, на Курской Дуге… И даже несмотря на то, что у руля стояли опытные командиры, Миша даже на них положиться полностью не мог, сам того не зная, почему. Да и невозможно, в общем-то, нормально функционировать, когда в то время, пока ты спишь, за тысячи километров отсюда идут бои, решающие то, настанет ли для тебя завтра. У Миши ведь все еще был Саша. Видно было, как Невский нервничает тоже, как старается терпеть, не капризничать, видя, как любовнику сейчас тяжело, как вместе со всей страной Москва ждет, ждет, ждет. А потом, в один день, его напряжение словно бы рукой снимает: он вдруг ни с того, ни с сего, по обыденности своей за обеденным столом читая отчеты, начинает хохотать так громко, что Саша нет-нет, да бросит взгляд на потолок — не сыпется ли штукатурка. А потом Миша дает ему почитать листок, и тогда-то все окончательно и становится понятно: «Адольф Гитлер совершил самоубийство между 15:26 и 15:30 в понедельник, 30 апреля 1945 года, застрелившись из личного пистолета Walther PPK в своём фюрербункере в Берлине». А Миша-то снова в разъездах. Дома не ночевал порой, оставляя Александра в тусклом свете комнаты спать одного, пропадая на работе сутками, а причина-то ясна, как день — готовился акт о капитуляции Германии. Но Московский, хотя бы, стал немного бодрее что ли, живее. Саша давно его таким не видел, и тогда поселилась легкая надежда, что окончание войны действительно вмиг решит все проблемы. Жаль, правда, что так не получится. Теперь уже покидая не только Александра, но и Россию на недолгое время, Миша вновь, как тогда, целует в обе щеки, но обещая уже совсем-совсем другое: — Вернусь к тебе с победой.***
Берлин, говоря совсем уж честно, был похож на город призрак. Но, в отличие от городов на родине, здесь, в практически пораженной Германии, Миша не ощущал практически ни капли сочувствия даже к мирному населению нацистской страны. Еще когда самолет едва ли начал приземляться на аэродром Темпельхоф, Московский понял, что видит… грубо говоря, ничего не видит. Ничего, что подобает столице и в принципе городу такого уровня, как Берлин. Но ему нисколько не совестно за то, какой погром здесь учинили советские солдаты — и даже наоборот, немного стыдно, что он сам здесь не присутствовал; не собственно ручно на рейхстаг водрузил красное знамя действительно великой победы. Но еще более паршиво из-за того, что немцу, рядом с которым он будет вынужден сидеть, нельзя будет так запросто сломать шею. Московский старается не вглядываться в чужие, вроде бы даже не особо пышущие какой-то злобой к ним лица — боится, что желание заехать тяжелым кулаком в одно из них, и искренне удивляется относительно спокойным лицам своих коллег. А некоторые ведь даже улыбались. Миша стреляет хмурым взглядом то туда, то сюда, словно бы кого-то выискивая и одновременно прячась. — Guten tag, genosse Moskovsky, — слышится совсем рядом знакомый голос. Миша резко поворачивает голову, сталкиваясь с поледеневшими глазами, волосок к волоску прилизанными под фуражкой волосами, черной формой со свастикой — клочки похожей сейчас были разбросаны по половине Союза. Московский и сам не замечает, как ладони превращаются в кулаки. Лицо у покалеченного оппонента, на удивление, было предельно спокойно и не выражало практически ничего — словно бы это сегодня не его государство признает безоговорочное поражение. Миша не считает за надобность даже отвечать. Молча отворачивается, и сквозь всеобщий гвалт до чуткого слуха доносится небрежное цоканье. — Zeigen sie respekt, Michail Jurjewitsch, — Миша, к сожалению или к счастью, его слова понимает — с немецким языком он дело имел еще в годах двадцатых, и если сам шпрехал не очень грамотно, то понимал вполне себе сносно. Тем хуже было сейчас. — Sie sprechen mit der Hauptstadt. — Vergessen sie auch nicht. Скрип его зубов, кажется, был громче торжественного оркестра на фоне. Но Миша больше ничего не сказал, и несуществующему в СССР Богу только известно, на чем держалось его терпение, когда вдобавок к надоедливому Берхарду, не имеющему сил стоять на ногах без опоры, присоединился еще и Кейтель, которого Московский тоже не особо-то жаловал, но выбора иного, кроме как буравить взглядом всех неугодных и почесывать зудящие руки, не предоставлялось. И на спине своей Миша тоже чувствовал кое-чей пронзительный взгляд. Берлин-Карслхорст — здание вроде бы целое, как Миша заметил, одно из немногих таких. Как будто бы специально стороной обошли. Но Московский не засматривается ни на интерьер, ни на разваленную округу, на которую уже вдоволь успел насмотреться за окном машины — старания, однако, были не зря. На отдых времени нет, а Миша, собственно, отдыхать и не хочет — ему бы скорее увидеть подпись в заранее подготовленном документе за пазухой у какого-то по имени ему неизвестного американского министра. Он своих держится, несмотря на то, что советские делегаты на вид даже спокойно переговариваются с нацистскими генералами, напрягая Москву своим поведением все больше и больше. А может, это просто он ходячее подозрение, ищущее подвох даже тогда, когда все уже предрешено. А подвох, похоже, действительно был. — Du hast mich nicht gegrüßt. Миша не вздрагивает, но, надо сказать, это было неожиданно, когда тот же знакомый, ненавистный голос, и вновь совсем рядом. Лучше бы на его месте оказался Шура. — Чего ты прилип ко мне, как муха к меду, а, фриц? — закипая раздражением, бурчит Михаил, даже не поняв, что говорит на русском, и Берхард его вполне может не понять. Тот несколько секунд молчит, видимо, переваривая услышанное и пытаясь в голове воссоздать перевод фразы, и, когда что-то соображает, отвечает, но отнюдь почему-то не так спокойно. — Ich möchte verstehen, was sie hier tun. Что он здесь делает? Много чего, на самом деле. Миша приехал сюда, честно говоря, с натурой пофантазировать о том, как здорово будет всадить ему в висок пулю, и, если уж и повод, и возможность есть — то зачем уж тогда держаться? Не обращая внимания ни на членов делегации, ни на собственный тремор рук, и без того хромой, едва стоящий, оказывается незамедлительно припечатан к ближайшей стене. Миша отточенным движением из кобуры вынимает пистолет, который с ним, по хорошему, находиться сейчас не должен, но Москва себе сам правила привык диктовать. Глаза алые яростью плещутся, и, кажется, немного отошедшая толпа замечает их пропажу, и даже что-то им кричит, но Миша не слышит — его от злости трясет, и пальцы едва удерживаются от того, чтобы не спустить курок. — Что я здесь делаю? — передразнивает Шпрее Михаил, крепче сжимая ворот униформы. — по твою душу приехал, сукин ты сын. Миша не понимает: это от нервов Берхард так улыбается, или ему в самом деле все равно на то, что оружие у его головы заряжено. И порывается даже что-то сказать, но Московский и слова от него слышать не хочет. — Только попробуй вякнуть что-нибудь… — Ich sehe, Sie haben ein Händchen daf-… — шипит ему в лицо Берлин, пытаясь в силу своих возможностей вырваться, хотя их стороны явно были неравны. А Миша даже не дослушивает. Миша стреляет, с упоением чувствуя, как вмиг по пальцам начинает стекать чужая кровь — и противно, и удовлетворяюще одновременно. Раз один, раз второй... Громкий стук сапог и туфель простых смертных, вмиг на них налетевших, Москва не слышит и слышать не хочет, как и немецкую брань в свою сторону, и русский мат. « — Михаил Юрьевич, в своем вы уме? Зачем вы это сделали? — Нам же лучше, — фыркает он, наблюдая за тем, как вокруг Берхарда хлопочут соотечественники. — все равно эта тварь не сдохнет. А жаль.» Ему от того, что пули зря перевёл на фашистское отродье, ни горячо, ни холодно. Лучше от этого все равно не стало — и половину всей боли, причиненной его народу, эти бессмысленные выстрелы не окупят, лишь немного пыл Московского усмирят, да и то ненадолго. Но он знает, что они ещё встретятся — и тогда-то он отыграется. Миша не хочет думать о последствиях, о том, как они дальше собираются подписывать акт, о том, будет ли он вообще подписан. Миша очень хочет домой, в Москву, к Саше.***
— Саш, Саша! — с порога зовет его Миша, едва успевая разуться — даже верхнюю одежду снять забыл. Должного отклика, как, впрочем-то, и ожидалось, не последовало, но Миша, едва ли не буквально светится, заглядывая сначала в гостиную, чтобы понять, где же тут от него спрятался Шура. А Невский, завернувшись в тонкое одеяло, бездумно разглядывал обложку книги, которую Миша даже не знал, где откопал — но уж у него-то здесь, в Москве, ничего запрещенного в доме найти нельзя никак, а потому за читаемую Сашей литературу он был абсолютно спокоен. Саша его словно бы не замечает, поднимая тяжелый взгляд на него лишь тогда, когда Миша намеренно мелькает перед глазами; хмурая серость сразу смягчается. Московский и слова толкового не дает сказать: на радостях подхватывает на руки, немного кружась с Невским на руках, из-за чего тот в плечи намертво вцепился. Александр пару секунд ошеломленно смотрит на Московского, словно пытаясь понять, верный ли перед ним человек или нет, но все сомнения рассыпаются в тот момент, когда Миша звонко чмокает бледную щеку любовника, немного подкидывая его на руках для удобства. — Слышал? — на выдохе спрашивает Москва, вглядываясь в сашино заострившееся лицо, словно бы мог в его бесстрастности что-то отыскать. Саше требуется время, чтобы понять, что Миша имеет ввиду; а как сонная голова начинает соображать — положительно кивает, замечая, как на сделавшимся вмиг родным лице расцветает улыбка, о которой он, по правде сказать, уже почти успел позабыть. А сейчас она навевает такие приятные, такие уместные воспоминания… Все он слышал. Все он знал. Миша снова лезет целоваться — уже, как говорится, как люди, а не целомудренные поцелуи куда угодно, но только не в губы. Он не напирает и не давит, лишь нежно смакуя — так, что Александр, кажется, действительно теперь перестал его узнавать; и думается, что это сон, и это все снится, ибо в жизни Московский лаской и нежностью давно перестал лучиться. — Теперь нам с тобой никакой Берлин не страшен, — протягивает Миша, от необузданного счастья словно бы готовый и петь, и танцевать, и все сразу.Ты мой герой не только в день парада,
Седой и мудрый город молодой.
Саша тоже бы с удовольствием и спел, и станцевал. Очень уж хочется верить, что им правда ничего теперь не страшно.