***
И он сам, и Саша давно перестали спать нормально. Миша, затемно с работы вернувшийся всего часов на шесть, спать, кажется, и не думал. Не знал и сколько так лежал, — молча, тишину нарушая лишь своим дыханием и тихим шорохом простыней, — гладя Сашу по поседевшим у кончиков волосам, осторожно перебирая их. А Невский вздрагивает, но непонятно от чего — то ли от Мишиных незамысловатых движений или от снов, которые ему снятся. Миша спать, честно говоря, даже и не думает особо: толку мало будет, а просыпаться потом еще тяжелее. Пребывать в бодрствующем состоянии ему всегда и проще, и спокойнее — за Сашей он тогда уж точно сможет уследить. Саша просыпается, передергиваясь в этот момент. Все никак не мог привыкнуть засыпать один, и, пусть Миша это прекрасно знал, поделать пока ничего не мог — очень редко теперь удавалось с работы приходить раньше одиннадцати, а Сашу к тому моменту уже неумолимо клонило в сон. Бывало, конечно, что он стойко терпел, ждал, лишь бы не засыпать одному. Мучимые кошмары все не давали покоя, пусть и давно перестали вселять настолько чудовищный страх, как до этого. Но неприятно все равно. Непривычно засыпать одному: Саша добровольно никогда не уходил на другую кровать, даже в те моменты, когда спать рядом с Мишей становилось откровенно мерзко, как было в годах… десятых-двадцатых. Московский, даже умом поехавший, от ночного морока мог уберечь. Раньше он в такие моменты с ним обязательно говорил, обязательно расспрашивал, а сейчас молчит, как рыба. Молча притягивает дрожащее тело к себе поближе, молча целует в макушку. Молча лежит. На Сашу эта тишина откровенно давила. — Ты спать думаешь? — все-таки спрашивает он, не столько из желания как-то развеять напряженное молчание. — Не хочу пока. Спи, — снова односложно отвечает, но у Саши сил спорить нет. Миша не уснет. Саша, наверное, тоже. Бывало иногда, что Невский начнет бредить. Поднимется жар, затрясет на сей раз не от противоречивых эмоций, а от озноба. Приходилось звать докторов даже посреди ночи и, пока специалисты над ним колдовали, Миша молча рядом сидел, чувствуя, как за его руку слабо хватаются, а голос, хриплый и тихий, зовет: — Миша, ну пожалуйста… не надо. Московский не хочет вдумываться особо, о чем его там Саша просил. Он лишь спроваживает посторонних тяжелым взглядом, дожидаясь, пока они останутся одни и тогда-то можно будет себе позволить нечто большее, чем просто за руки подержаться. Миша осторожно Сашу на себя укладывает, вздыхая, снова пятерню в поредевшие волны запускает, массируя, поглаживая. — Саша, спи. Я не буду, — он и сам не знает, что именно он не будет, но обещается просто так, ради спокойствия. — Я хочу… их увидеть. Миша догадывается, о ком речь, но лишь головой качает. Он часто просил, просил увидеться с детьми, с сестрой, но первых Миша не хочет сюда привозить из нежелания, чтобы Александра они застали в таком виде, а Софа, кажется, пока еще не в состоянии. Лечится. Все они лечатся. И ему бы тоже не помешало, но Московский доподлинно не знает пока, что именно ему нужно лечить — возможно, все сразу. А когда уходить ему все-таки приходилось, делать это стоило как можно более незаметнее или только дождавшись, пока Саша окончательно уснет — просто так не хотел отпускать. Хватал за руку, сжимал слабо и, не разлепляя глаз, тихо просил, вопреки собственным убеждениям: — Не уходи. У Миши, собственно, и выбора другого не было, кроме как присесть осторожно на кровать, притянуть Сашу к себе поближе и по прежнему молчать. Он просто не знал, что сказать.***
Сашины проблемы со здоровьем оставляли желать лучшего. Боли в спине, ломота в теле, сухой внезапный кашель и постоянные мигрени — все это сопровождало Сашу по мере того, как Ленинград восстанавливался. Город он не посещал, не знал и, к своему стыду, не сильно интересовался, как идут дела с восстановлением; но, по логике, должно было быть, вроде как, легче, но пока что не стало. Он днями иной раз не вставал с постели, отказывался и от еды, — Мише его приходилось буквально с ложечки кормить, — и в принципе от всего. Московский боялся теперь оставлять его даже на Петра, пусть и зная, что на Невского можно положиться и для брата он сделает все, что сможет — трудно было представить, как бы справился он, если сам Миша справлялся с трудом. С ним тяжело, и тяжелее еще от того, что и самому, откровенно говоря, хотелось отдыхать, просто отвлечься — но Саша, образ которого был покрыт легкой пылью в неясной голове, был важнее. Только поэтому Миша и старался, выбирая убийственную, но действенную стратегию — загружаться работой, чтобы не отвлекаться, не выходить из строя. Он думал, что в какой-то момент его нервы действительно могут сдать, и что сорвется он на того, на кого срываться совсем не стоило — и мысли только об этом заставляли его приходить в себя и работать дальше, заставляли его лечь поспать, когда Саша после часовой истерики расслабленный и успокоившийся рядом лежал. Миша, вроде бы, тоже чего-то хотел, но все не осмысливал чего — об этом думать, впрочем-то, и некогда. Его ждут.***
Откровенно говоря, Саша ничего не хотел. Московский, из последних сил стараясь держать себя в руках, что только не делал, в надежде хоть какую-то живость ему придать. Миша отвык, давно отвык от ласки, нежности. От трепетных касаний, от легких поцелуев. От того, что он еще кому-то нужен не как рабочий элемент, а как человек. Миша отвык от того, что рядом есть Саша, которого он сам же от себя и отстранил, а сейчас приходилось вновь возвращать. Невский ведь даже не верил в то, что он его действительно любит. « — Миш, — спрашивает он невзначай, сидя в ванне с остывшей водой, спиной прижимаясь к перевязанной груди. — а ты меня точно любишь? Миша, едва начавший расслабляться, напрягся вновь, распахнув глаза. Неужели снова он дал ему усомниться в своей недо-любви, которую они, вроде бы, старательно возвращали? Он осторожно кладет ладони на поникшие плечи, немного поглаживая, и даже спросить старается ласково, но хмурость в голосе просвечивается отчетливо: — Люблю, — негромко говорит Миша, так, что даже эхо его голоса не искажает. — ты сомневаешься? Невский какое-то время молчит, уложив голову на подтянутые к себе колени, тихо вздыхая. — Ты говорил, что… — Я помню, Сашенька, — тут же перебивает его Московский, аккуратно обнимая Сашу поперек исхудалой груди, покрытой мелкими ожогами, ссадинами и гематомами, стараясь ничего из этого не задеть. — но сейчас я так не говорю. Не думай об этом, Саш, — звонко целует взмокший висок. — сейчас я люблю тебя. — А потом перестанешь? Миша не помнит, что ответил на этот вопрос, и ответил ли вообще, но Александр, кажется, и не обиделся.» С ним тяжело совладать. Саша — капризная натура, хоть и упорно старался сдерживаться по крайней мере сейчас. Не всегда, правда, получалось: такие истерики он мог закатывать — соседям вряд ли позавидовать можно. Кричал, ругался из последних сил на все, что угодно, — да даже на то, что у пакетика с чаем веревочка оторвалась, — Миша не вмешивался в его чувства, давая им сперва утихнуть, прежде чем подойти и снова обнять. Саша тогда, вроде, успокаивался — но мог и сопротивляться. А Мише-то все равно, если так посмотреть. Пусть психует на здоровье, лишь бы себе вреда не причинил. Бывало, что и ему самому тяжело совсем, когда от постоянных встреч, вопросов, совещаний болела голова — он укладывал ее на острые Сашины коленки, и легче становилось только от этого. Саша короткие волосы ворошил, не дергал, не тянул — осторожно перебирал. «У меня сейчас просто очень плохо с выдержкой, и поэтому у меня никакой гордости нет. Но я его обязательно брошу. Ну, он иногда мне так кладёт голову на колени, мне кажется, я ему очень нужен. Мне его очень жалко». Саша не знал, будут ли его так же любить завтра, будут ли искать у него ласки и давать ее в ответ — он Мише об этом не говорил. Миша ведь тоже не знал. Саша ничего не знал, не хотел. Расслабиться бы. Но не получалось почему-то. Бывали, конечно, всплески спонтанных желаний, не исполнить которые Миша просто не мог. Изредка Саша мог попроситься погулять. Далеко он, конечно, не уйдет, — часть пути его Миша добровольно на руках пронесет, — но Невский так редко в последнее время бывал на свежем воздухе, так что эту низость мог вполне и потерпеть. Саша в такие моменты всегда с рук слезал, но Миша все равно его придерживал, боясь, что, мало ли, не устоит. Эти садики цветут, и такие же когда-то украшали и Ленинград, — Саша считал, что его сады и скверы, все-таки, лучше московских, — но их пока что только восстанавливают, возвращают им прежний облик. Саша идет неторопливо, хоть и быстрее идти все равно бы не смог, пальцами немного сжимая Мишин локоть; засматривается на цветущие растения — май уже кончался, цветы распустились и пахли так приятно, напоминая Александру, почему-то, сады Петергофа… Миша в недоумении наблюдал за тем, как Саша медленно отстраняется, отходя к кустику чистых белых роз, недавно только распустившихся — совсем юных, недавно посаженных. Непорочных. Миша подходит ближе, за Александром пристально следя, поначалу даже испугавшись слегка, когда он опустился на колени — мало ли, слабость вновь нахлынула. Но Саша всего-навсего сравнялся лицом с белыми розами, пальцами осторожно касаясь нежных лепестков, поглаживая. Миша не понял сначала, но понял потом, когда Саша, склонив голову и чуть сжав шипастый стебелек, оставляя на тонкой ладони неглубокие царапинки, заплакал. Почти что так, как плакал раньше — но был красив даже со своими покрасневшими серыми глазами, дрожащими губами и тихими всхлипами. Миша почти понял, почему цветы заставили Сашу впервые после войны заплакать по-настоящему. — Я… — Невский тихо вздрагивает, двумя руками придерживая хрупкое растение. — я так давно не видел живых цветов, Миш… Миша вздыхает, безмолвно обнимая Сашу за талию и голову склоняя так, чтобы носом касаться темного виска. Ему-то на эти цветы, откровенно говоря, давно стало все равно. — Они такие… красивые, — шепчет Саша, в момент всхлипывая и содрогаясь, угождая прямо в объятия, которые, наверное, все-таки начали уже немножко греть. — я так хотел… Миша чувствует, как доверчиво к нему жмется Саша, и обнимает его — бережно, крепко, но по прежнему молча.Ты не будешь меня слушать,
Обнимай меня за плечи,
Твои губы андромеды
Станут поводом для встречи.
Но все проблемы, казалось бы, на один денек — двадцать четвертого июня, — решили затихнуть, давая возможность немного порадоваться. Даже Саша, на удивление, легко встал по будильнику, и будить его еще полчаса не пришлось. Ни утренняя тошнота, ни мутная голова не помешали ему собственноручно — Миша несколько раз порывался сделать все сам, но Невский все отказывался и отказывался, — выгладить по заказу сшитую «Большевичкой» офицерскую форму. Саша свою старую еще зимой сорок второго был вынужден сжечь, — она и не нужна была особо ему, — а теперь так бережно выглаживал белоснежный мундир, пока Московский отлучился, чтобы разбудить его брата. Миша так хотел взглянуть на Александра там, где их ждут — среди всех остальных, прошедших войну; среди других генералов, офицеров. Там, где он быть заслуживает. Вернувшись, он осторожно подходит к нему сзади, не крадется, давая знать о своем присутствии, осторожно кладя руки на тонкое тело, приобнимая, чувствуя под пальцами легкую дрожь. — Сашенька, поторопись. Нам бы пораньше приехать. Саша теперь никуда не хотел торопиться. Да и некуда было.