***
— Это все твои, видишь? Балтийский флот, которым командует, увы, не Саша, — он хотел бы, но здоровье бы не позволило, — уверенно рассекал почерневшие воды реки. Это его, да. Это его молодцы, выдержавшие, справившиеся. Невский специально попросил уйти куда-нибудь сторону, чтобы, не отвлекаясь от наблюдений за кораблями, окидывая их взглядом и замечая любые изъяны, положить голову Мише на плечо, сказать: — Я хочу плакать, — говорит он так же непринужденно, как в принципе мог. Получая в ответ короткое, сказанное тихим-тихим шепотом: — Я тоже, — Мишины слова уносит холодный ветер, пряча в себе. — скоро мы, Сашенька, отдохнем с тобой… прости. Мне жаль. Саше тоже, действительно очень жаль, что и он, и Миша тут ничем не помогут, что они бессильны — усталость ощущалась уже как хроническая. Невский не знал, как ему справиться с ней самому, как помочь с ней Мише. Время, когда хотелось драть друг другу глотки, прошло — но он все еще не знает, как к Московскому относиться. Он же любит его. Полюбил вновь. У Саши голова полна бреда, у Миши она пуста. Размышлять и бестолковиться так они могли бы долго, пока голоса, громкие и звонкие, не прорезали бы повисшее между ними напряжение: — Папа, смотри, там чайка!7. костер
26 августа 2023 г. в 01:30
День, конечно, для парада не очень удачный: хмуро, холодно для лета — Миша невольно закутывает Сашу плотнее в белоснежное пальто, подавая ему руку на выходе из машины. Саша хмурится, оглядываясь, крепче сжимая заботливо подставленный Мишин локоть, ощущая затылком взгляд Пети. Неважно, собственно, что выглядит это… не по-советски, так сказать, но Миша знает, как оправдаться — Александр все еще нестойко стоит на ногах. Но это даже не оправдание, а чистая правда.
Мише Сашу в форме видеть, почему-то, непривычно — должно быть, давно отвык от этого зрелища. Завораживающего, по-своему красивого. Саша даже ослабший, тощий и болезненный, был красив: чистота новенького мундира, поблескивающая фуражка, под которую были убраны волнистые волосы, начищенные ордена (он все, увы, надевать отказался, сколько бы Миша не просил) — Московский на это все засматривался, понимая, что ему очень уж нравится. Невский не выглядит сияющим от радости, — его лицо по прежнему холодно и кажется отрешенным, — но Миша не может не заметить, как его глаза приобрели заметную живость. И только глядя на это, ему кажется, что перетерпеть подобное еще разок — не такая уж и пытка, если только Саша хоть немного в себя придет.
Александр-то действительно в недоумении. Все это было так… странно. Саша привык ко всем страстям войны: и к тяжелому гулу самолетов и снарядов, и к боли, и к голоду, и к отсутствию элементарных вещей. Сейчас ему, как и в детстве почти, положен практически любой его каприз — Миша старался ему особо ни в чем не отказывать. За годы его отстраненности и нестабильности Невский успел от этого отвыкнуть, но Московский так усердно пытался вживить в него хоть какие-то чувства, что со временем противиться стало невозможно. Саша, все-таки, тоже любил, несмотря ни на что.
От мысли о том, что враг был так близко, что мог бы уже шагать по этой самой плитке, на этом самом месте, обоих их пробирает дрожь. Миша чувствует, как Александр чуть сильнее сжимает его предплечье, но сам особо никаких действий не предпринимает — ни обнять так, как он привык, ни поцеловать на людях нельзя. Но Саша бы и сам не дался.
Невскому стоит сделать еще пару неспешных шагов, чтобы не спровоцировать головокружение, прежде чем знакомый голосок, — звонкий и чистый, — не прорезает далекий гулкий шум толпы.
— Папа!
Александр сперва в ступоре замирает, ладонями сжимая руку Московского. Чувствует, как Миша и сам замирает сначала глядя на него, а потом оборачивается — Саша видел, как на его лице проскользнуло что-то похожее на улыбку. Саша не помнил, когда ее видел в последний раз — должно быть, достаточно давно, раз уже успел запамятовать…
— Так вот они где.
Саша медленно и сам поворачивается, чувствуя, как его немного пошатывает то ли от волнения, то ли еще от чего-то. До его слуха доносится топот детских ножек, все приближающийся и приближающийся, и взгляд его с трудом фокусируется на двух маленьких фигурках, едва ли не прыгающих от радости, и только когда они почти сбивают Сашу с ног, он узнает их по копнам волос — светленькой и темной.
— А ну тихо, — шикает на детей Миша, легко подхватывая на руки разом и Даню, и Дениса, старательно тянущегося к Невским. — не лезьте к Саше. Ему может стать нехорошо.
Но Саша смотрит на этих совсем еще юных ребят, — на своего собственного и их с Мишей общего, — которые так радостно лепечут что-то неразборчивое, так ластятся к своим родителям, и не может не улыбнуться. Денис осторожно пальчиками касается выбившейся из-под отцовской фуражки темной пряди, такой же, как у него самого, и хочет, видимо, обняться и с Сашей. Миша его из рук не выпускает, для удобства немного подкидывая Данилу вверх, тем самым поправляя, и придвинулся к Александру поближе, позволяя Невскому-младшему обнять поникшие папенькины плечи. Саша и сам не сдерживается от облегченного вздоха, кладя ладони на спину сыну, немного поглаживая, прижимаясь так близко, насколько в их положении только можно было.
— Папа-а, я так ждал, так ждал, когда ты вернешься наконец! — беспрестанно тараторил Денис, и его голоску вторил голос взволнованного Дани. — тетя Софа все никак поехать не могла, а я так хотел тебя увидеть!..
— А мы вам, — вдруг громче заговорил Даниил, сжимая в ладошках ткань отцовского мундира, увлеченного перебирая в руке застежку. — письма хотели слать, но тетя Софа…
— Тетя Софа просто очень устала.
Саша и не заметил, как сестра оказалась поблизости. Сердце при виде нее безудержно кололо — а может быть, это из-за нервов. Софа, некогда прекрасная и полная сил и энергии, словно бы померкла и потускнела. Ее красота никуда не исчезла — флер войны лишь на время скрыл ее под покровом осунувшегося лица, уставшими глазами и тяжелой слабостью — Невская ходила, опираясь на трость, а руки ее безудержно дрожали. Но Саше уже, честно говоря, совсем все равно и на немного неопрятный внешний вид, и на все на свете: он осторожно отпускает Дениса, немного подаваясь вперед, и мягко касается плеч сестры, как вдруг лицо ее едва ли заметно меняется — Саша руки моментально одергивает, вспоминая, что ей, как и ему, может быть больно.
— Аttention, mon frère.
Саша старается быть очень осторожным. Обнимает Софью почти невесомо, боясь касаться, ведь не знает, где отзовется болезненно — но, похоже, везде. Александр знал, во что Красногвардейск превратился — по всей видимости, сестру отбытие из города не очень-то и спасло. По крайней мере, если учитывать еще и то, какие ужасы ему рассказывал Петр, до поры до времени живший с ней в эвакуации.
«— По ночам она кричала. Просыпалась, бледнющая и холодная — я почти видел, как в ее глазах отражались повешенные трупы красногвардейцев. Тот бред, который она говорила… я сначала не верил. Или, может, просто не хотел верить. Ее так сильно трясло, голос звучал так громко — почти срывался. Я не понимал, почему ей настолько страшно. Понял лишь тогда, когда сам почувствовал, Саш.
Своим поведением она пугала детей. Они боялись ее, начали шугаться, тем самым расстраивая Софу еще больше, а я… меня накрыло позже. Но ни ее, ни детей я не мог оставить, понимаешь?
— И все-таки оставил, когда согласился смотреть за мной.»
Петя заботливо с другой стороны придерживает Софу, хотя сам едва-едва мог идти самостоятельно, а Саша отвлекся, почувствовав, как за отросшую прядки его дернули шаловливые пальчики Данилы, вертящегося в Мишиных руках.
— Данька, ну не крутись ты, — шикает на него Московский, и Александр знает, что если бы не занятая Денисом рука, то он бы непременно отвесил сыну щелбан. — сиди смирно.
— Михаил Юрьевич, — начинает Петя, идущий по правую сторону от Софы, поправляя на ней связанный еще давно-давно шарфик. — мне кажется, они уже достаточно взрослые, чтобы идти самостоятельно…
Но Миша лишь стреляет в его сторону хмурым взглядом, мол, «не лезь, я сам разберусь». Саша вздыхает. Он хочет тоже взять сына на руки, обнять его нормально, но понимает, что не сможет его удержать. Он так ослаб, — все они ужасно хилы, чего уж тут, — что Александру, признаться, даже стыдно. Но никто из них ведь не виноват.
Даня действительно все-таки вырывается из отцовских рук, и Миша отпускает его с тяжелым вздохом. Младший Московский шагает между ним и Сашей, и Невский не может аккуратно не коснуться детской ладошки, которая моментально же обвила его тонкие костлявые пальцы, слегка сжимая.
— Александр Петрович, а почему вы худой такой? — спрашивает Даня, округляя голубые глазки, совсем-совсем как у Миши.
Саша сперва теряется, не зная, что и ответить ранимой детской душеньке, замечая на себе еще и взгляд собственного сына. Думает какое-то время, гадая, что можно ответить, прежде чем Миша не выручает из положения, говоря строгим голосом:
— Не приставай к отцу, — и для пущей грозности хмурит светлые густые брови.
И Даня, о чудо, моментально тушуется, особо ничего и не спрашивая, давая Саше выдохнуть.
Они тут были не одни — Саше виделись и другие города. По крайней мере те, которые еще могли твердо стоять на ногах. Ярославль, невозмутимый, непроницаемый — он так и не понимал, какую эмоцию выражает его лицо, и было ли в нем вообще что-то. Он лишь коротко козырнул, когда Москва проходил мимо. Липецк, ставший совсем на себя непохожий — бомбежки его почти не тронули, но он, если так взглянуть на него, убивал себя сам. Помнится, у него были веснушки, а теперь Саше показалось, что они будто бы потухли. Раньше на подобных сборищах Антон всегда был рядом с Валерием Семеновичем, но его тут и духа не было — краем уха Саша слышал, как сильно пострадал его Воронеж. А подальше — Костя, Свердловск, с которым они даже взглядами не обменялись. Тула, Севастополь, Ростов, Волгоград — все они были уставши, потрепаны, нуждались в длительном отдыхе и восстановлении, но отдыхать полноценно сейчас вряд ли кто-то мог. Саша так засмотрелся на своих, что, кажется, пропустил мимо глаз незнакомую блеклую фигуру на костылях, самостоятельно явно не могущую стоять на ногах. Он, может быть, потом к нему вернется.
Ему слишком больно за свои города, и он этой боли не чувствовал потому, что она уже была настолько сильной.
Площадь эту он видел больше, чем много раз — горящую, гулящую, скорбящую. Это празднество было отличное от всех предыдущих. Невский ощущает это даже в свежепахнущем воздухе — казалось, вместе с тысячью людей здесь плакало и небо, из которого непрерывным потоком лился дождь. Дети нырнули под руки родителям, стараясь спрятаться от дождя — Саша прикрывает растрепанную голову сына, немного поглаживая по мокрым волосам. А Денис ластился к нему, обхватив руками за бедра, прижимаясь к отцу немного теснее. И Невский, кажется, даже слышит этот тоненький, сделавшийся совсем родным голосок, прозвучавший прямо у него под боком:
— Люблю тебя, пап.
Саша не знает, любит ли он сына. Саша не знает, способен ли он вообще чувствовать что-то схожее с любовью — наверное да, если эти слова ему небезразличны. И потому отвечает мальчику:
— Я тебя тоже, — а сам не понимает, лжет или нет.
Красная площадь была разукрашена, неимоверно красива. Всюду резали взгляд алые знамена, парадная солдатская форма. На Лобном месте возвышался громадный фонтан, — Фонтан Победителей, — Саша точно не знал, сколько в нем метров, но, наверное, около тридцати… все сияло, лоснилось, едва ли не слепило глаза — не помехой был даже серый, хмурый дождь. Ему должно радоваться, и Невский, может быть, действительно рад: ведь столько всего пришлось пройти ради того, чтобы оказаться здесь, среди победителей; смотреть на то, как они несут вражеские знамена, потрепанные и грязные не только по существу своему. Саша ведь этого так хотел. Ночами, когда его мучили ночные кошмары, в бреду он просил Мишу всех их сжечь. Наверняка сразу же после парада их предадут огню. Он надеялся, по крайней мере, что Московский об этом позаботится.
Он смотрит, не отрываясь, на то, как гордо, ровно вышагивают полки. Где-то там маячит Ленинградский полк, Карельский, Белорусский и Прибалтийский… эти люди живы, что удивительно. Саше всегда казалось, что они дохнут, как мухи, на самом-то деле — их слишком легко убить. На плечах вдруг чувствуются чужие руки, придерживая. Миша, пока все увлечены созерцанием вышколенно марширующих солдатов, и дети отстали от родителей, едва ли не свешиваясь через ограду, чтобы получше разглядеть.
— Сейчас. Сейчас, подожди немного.