***
Так, когда Вильгельм в очередной раз заходит в серую квартиру, Саша не замечает в его руках привычного пакетика, в котором обычно было что-то, что можно будет посмотреть-потрогать-поесть, и Твангсте, видимо, заметив это, лишь слегка мотает головой. — Я сегодня без всех. Извини, — негромко говорит он, вешая легкое пальто на крючок. Саша в ответ на это лишь машет рукой, отходя в сторону, чтобы дать Вильгельму пройти, и, по-хорошему стоило бы его придержать и помочь дойти до гостиной, но Александр за это браться все никак не решался — знает ведь, что при случае они упадут вдвоем. Из-за дверного косяка выглядывает любопытная золотиста макушка, которую почти сразу же накрывает тонкая бледная рука, слегка растрепывая непослушные волосы. Софа, заслышав посторонние звуки, отвлеклась от игр с ребятней, чтобы выйти посмотреть, кого могло к ним занести, хоть этого и не требовалось — кроме Вильгельма никакие другие сторонние люди в квартиру заходить не смеют. — Здравствуйте, — улыбается уставши, заметив Твангсте, и тот в ответ ей любезно кивает. — Даня, поздоровайся. А Даня, кажется, и забыл, что с этим странным дяденькой, вообще-то, надо здороваться, но не ослушался — выпалил дежурное «здрасьте» и даже встал, как положено, что у Вильгельма не могло не вызвать легкой улыбки. Саши на это слегка усмехается, тихо спрашивая у подошедшей Софьи, придерживающей брата под руку: — А Денис где? — Он спит, — отвечает так же тихо, дожидаясь пока Александр усядется. Невский крайне не любил свою слабость показывать кому-то еще, кроме семьи, но выбора особо-то и не было — спал он сегодня особенно плохо, и стоять на ногах мог с трудом без опоры под рукой. — вам чай, или кофе будете? Вильгельм, кажется, не сразу понял, что обратились к нему — он ответил лишь спустя пару секунд, когда Софа, подумавшая, что он ее не услышал, собиралась уже было повторить вопрос. — Чай, пожалуйста. В ответ она лишь кивнула, неспешно покидая гостиную, оставляя их пока что наедине. Александр вздохнул, потирая переносицу, немного хмурясь от того, как боль простреливает висок. Его подрагивающая рука тянется к лежавшему на столе учебнику русского языка, ухватывая его пальцами, едва ли не выронив, и перелистывая тонкие страницы, глазами бегло пробегаясь по слегка потертому тексту. — На чем мы остановились, напомни? — Саша поднимает взгляд на Вильгельма. Калининград смотрел на него своим обыденным бесстрастным взглядом, и Невский все еще не научился различать его оттенки, но, судя по тому, как заторможенно он отвечает, его голова сейчас забита явно не русским языком. — Мой друг сегодня не спал. Саша удивленно вскидывает брови от такой формулировки, не сразу даже поняв, что речь идет про него, но, сообразив, лишь слегка кивнул, захлопывая книгу и откладывая ее обратно на стол — на сегодня занятия стоит отложить. Все равно ничего толкового Вильгельму он сейчас не объяснит. — Бессонница, ничего нового. Вильгельм сперва только кивает, но это лишь потому, что в комнату вошла Софа с маленьким подносом, на котором стояли две кружечки с дымящимся чаем. Никаких даже конфет, печений — Саше их банально нельзя, а Твангсте, по его словам, просто не очень любит. Александр кивает сестре, говоря тихое «спасибо», и она уходит так же незаметно, как и появилась, прикрывая за собой дверь, чтобы лишние звуки им не мешали. Саша берет в руки чашку со странным, но, надо сказать, очень даже вкусным чаем, сперва грея руки, и только потом делая глоток. — О чем думает мой друг, когда не спит? Край кружки застывает у губ, а Невский бездумно хлопает глазами на такой неожиданный вопрос, переводя мутный серый взгляд на Вильгельма, лицо которого совершенно не поменялось и не дрогнуло. А Саша, честно говоря, и сам не знает, что в такие моменты творится в его голове: шквал самых разных мыслей нападает, так что большую часть из них он не может даже различить, осмыслить, просто смиряясь с их существованием. Попытки что-то понять из этих всех своих бредней как раз и приводили к тому, что на часах было пять утра, и Миша, доселе спавший рядом, уже встает на работу, а он так и не ложился, пялясь в окно пустым взглядом. Миша… — О Москве, — немного подумав, отвечает-таки Саша, отставляя кружку на стол, чтобы дрожащие руки чай не разлили. — большую часть. Я не особо понимаю. Вильгельм едва ли слышно вздыхает, сжимая пальцами керамическую ручку. Невский поднимает на него глаза, рассматривая, словно бы тоже пытаясь понять, как он себя чувствует, но эти гляделки продолжаются недолго — Твангсте первым отводит взгляд. — Ты более много о нем говоришь, — замечает Вильгельм. — Москва любишь тебя? — Любит, — машинально поправляет Саша последнюю фразу, а потом, немного подумав-подумав, слегка кивает головой, сжимая губы в тонкую линию. — я надеюсь, что любит… — а потом, спохватившись лишь сейчас, поднимает на немца встревоженный взгляд. — погоди, ты же нормально к этому относишься? Вильгельм слегка улыбается, пряча свою улыбку за краем кружки, и вместо ответа одобрительно прикрыл глаза. Саша словно бы выдыхает. — Я не понимаю его, — он слегка ерзает на своем месте, не в силах усесться удобно. — не знаю даже, как объяснить… — Il est agressif, — подмечает Твангсте, глядя ему как будто прямо в душу. — как он с тобой? Саша отвечает, почти не думая — так, как знает: — Помягче, но все же… мне тяжело с ним. — Это как? Александр и сам не знает, как объяснить. Но нелегко, наверное, осознавать порой глубокой ночью, что лежащий рядом человек как раз-таки и разрушил ему жизнь, а сейчас вдруг пытается активно ее восстанавливать; но плоды это дает какие-то несладкие, если вообще дает. Нелегко, наверное, терпеть его тяжелый характер: Миша хоть и старается сдерживать себя в проявлении любых эмоций, а Саша старается привыкать к тому, что нет ничего удивительного в том, если он вдруг вскочит с места и пойдет проверять, точно ли закрыта входная дверь; или если чашка с кофе ни с того, ни с сего с дребезгом улетит на пол. Но проще было лишь в том, что под горячую руку он почти не попадался — вопрос в том, сколько Миша продержится. — Ты знаешь, — Саша немного заминается, отводя взгляд в сторону и собираясь с мыслями, чтобы правильно сформулировать мысль. — раньше он был совсем другим. Я знаю его, сколько себя помню, и когда началась гражданская война, когда Союз только становился государством… — Александр задумывается о том, стоит ли в целом об этом говорить — он бы, честно говоря, вообще не удивился, если бы где-то в квартире имелась прослушка. — тогда он стал совсем другим. Даже в веке восемнадцатом он вел себя снисходительнее, чем в то время, — он нарочно говорит тише, кончиками пальцев нервно постукивая по краям кружки. — он сам себе противоречит. Он говорит, что любит меня, он по прежнему… целует меня, обнимает и даже, вроде как, заботится. Но как он мог так поступить, если действительно любил? — Саша не замечает, как начинает мелко дрожать. — почему он делал мне больно, если любит? Зачем… зачем ему это все? Саша ранее не позволял себе вслух заговаривать о своих чувствах к Мише. Ни с братом, ни с сестрой, ни оставаясь наедине с собой — эти мысли бы просто поглотили его, но Невский, сам того не заметил, доверил Вильгельму такую важную задачу, как немного подержать его на плаву. Он слушал внимательно, не спуская с Саши внимательных глаз, и лицо его в своем выражении, надо сказать, совершенно не поменялось. Саша смотрел на него без ожидания какого-либо ответа. Ему достаточно было того, что Твангсте хотя бы все принял, не перебивая, как полюбил в последнее время делать Миша. — А его ты любишь? — Я?.. Вильгельм кивнул. На самом деле, вопрос хороший. Любовь к Москве была уже скорее какой-то подсознательной: Саша любил его потому, что любил всю жизнь, и без этого чувства, в общем-то, и не жил. Миша был рядом всю его жизнь, а сейчас становилось крайне непривычно от этих качелей, когда тяжело понять, действительно ли он рядом или все же нет. Хотя жаловаться, казалось бы, не на что: в Московском все еще осталась капелька того тепла, но несравнимая с тем, что искрилась в нем раньше. Не укладывалось в Сашиной голове — как человек, причинивший ему столько боли за такое короткое время, может его любить? Но в чем тогда Мише выгода врать ему, что любит? Саша не хотел любить, зная, что не сможет быть любимым в ответ — он невольно вспоминал про Костю, который наверняка все еще мучается от своих безответных чувств к Юрию, но эти мысли сразу же поспешил отогнать. Нет, про Костю вспоминать он сейчас точно не хочет. Но вопрос завел его однозначно в тупик. Вильгельм не торопил, но Саше со временем уже становилось неуютно под его взглядом, и, нервно сглотнув, он в конце концов ответил: — Да? — Tu me demandes? — усмехается Твангсте, отставляя опустевшую кружку на стол и складывая руки в замок. Товарищу врать не хотелось, а потому, все-таки подумав еще немного, Александр выдыхает, понурив голову: — Люблю. До Сашиных ушей донесся тихий, едва уловимый вздох. — Тебе на́дуется отдохнуть от него. Саша удивленно вскинул брови. Отдохнуть? От Миши? Конечно, может быть, идея частично и была хороша, но вряд ли воплотима: знает ведь, как Москва отреагирует на его желание куда-нибудь от него ретироваться — не пустит, да и все, а Саша в одиночку сейчас, увы, бессилен. Он не справится один, без сторонней поддержки, хоть и уверен в том, что брат и сестра в случае чего будут с ним — их, все еще восстанавливающихся и покалеченных, он точно не хотел тревожить, как, впрочем-то, и Вильгельма, но все никак не мог отвертеться и перевести тему, когда их разговор ловко поворачивал в такое русло. Миша, что иронично, сейчас являлся его единственным «оружием» во всех смыслах. А говорить с ним о каком-то отдыхе — себе дороже. Очередной ссоры Саша бы сейчас точно не вынес. — Ты прекрасно видишь, что я без него не смогу справиться даже с некоторыми бытовыми вещами, — усмехается Александр, прикрывая сонные глаза и приподнимая тонкие очки, потирая переносицу. В мыслях невольно радовался тому, что немец уже не спрашивал его о каждом слове сказанным им на русском, и, вроде как, достаточно хорошо на слух воспринимал речь, хотя сам все еще говорил с натяжкой. — он меня даже не поймет. — Tu es dépendant de lui, — говорит Вильгельм, и Саша поднимает на него недоуменный взгляд. А отрицать не может. К чему, если все итак очевидно, а Твангсте вновь наводит его на мысль, о которой он думать-то и не хотел, заставляя невольно туманную голову начать работать. — Давай не будем об этом, — Саша качнул головой, тяжело вздыхая. — мне тяжело сейчас думать. Вильгельм на его слова понимающе кивает, дожидаясь, пока Александр восстановит мысли, наблюдая за ним. И, видимо, не удержавшись, спрашивает: — А ты не думал сходить к врачу? — Что? — Александр в недоумении поднимает взгляд на него, вскидывая брови. — К врачу. Мне казаться, это не… — Вильгельм замялся, подбирая нужное слово. — ненормально. Саша не сразу понимает, о чем он, думая, что не спать сегодня действительно было плохой затеей. — Ненормально что? — Такое ведение. Я думаю, об этом поговорить с врачом тебе, — Вильгельм усилием воли заставляет себя не перейти на французский, чему Саша не может не улыбнуться. Саша всего за полтора года врачей увидел больше, чем за всю свою жизнь. Про правде говоря, ему это уже даже надоедало — смысл вообще наблюдаться у каких-то специалистов, если он город и рано или поздно, но все равно восстановится сам по себе? Не хотелось уже ни лечиться, ни болеть, ничего: Саша просто предпочитает пускать все на самотек, не забивать себе голову теми диагнозами, которые ему выставили в длиннющую колонку. Вообще уже ни о чем хотелось думать — от этого становилось всяким хуже. А от мысли о том, что какой-то врач, о котором говорит Вильгельм, заставит его мысли упорядочиваться, строиться в какой-то последовательный ряд, становилось не по себе. Что он может рассказать стороннему человеку, если нормально не может поговорить с самым любимым? — Мой дорогой друг, послушай, — Саша чуть подается вперед, невзначай накрывая ладонь Вильгельма своей. — я действительно очень ценю, что ты… Невский резко прерывается, заслышав хлопок входной двери. Сердце на мгновение замирает, да и сам Саша не двигается, обращаясь в слух. Сначала промелькнула мысль о том, что это, возможно, Петя или Софа куда-то собрались с детьми, но нет, они бы его точно предупредили. Потом закралось подозрение о том, что это с работы вдруг решил вернуться Миша — и вот эта теория уже оказалась подтверждена тяжелыми шагами, наперекор которым шел едва ли слышный лепет Софочки, моментально прерванный, причем весьма нелюбезно. Саше думается, что Вильгельма стоило бы куда-то запихнуть, но, оказывается, думал он слишком долго. Дверь резко открывается, и Александр уже мысленно готовится к тому, что не спать он будет, видимо, уже вторые сутки. Но все это было как в тумане. От волнения силуэты перед глазами поплыли, и Саша с трудом смог сосредоточиться на реальности. Рывком его вернули в чувство, когда по комнате разнесся хлесткий удар, а затем и звук тяжело падающего тела. Невский вскакивает с места, подлетая к тяжело дышащему от бешенства Мише, и хватает его за занесенную руку, которая, кажется, готовилась ударить снова. В нос сразу же ударил едкий запах крови — Саша надеялся, что это не открылись незажившие раны Вильгельма; но, смотря на то, как он тяжело хватается за грудь, прижимая к ней ладонь, невольно начинает паниковать. Но паника эта скрывается внутри — показывать ее Мише нельзя. — Миша, перестань! Не трогай его, пусти, — лихорадочно просит Саша, не зная, чем еще подействовать на него, чтобы действительно пустил. Хорошо запомнил, что злой Москва — неуправляем, и что нельзя ручаться даже за то, что он сейчас с Вильгельма не переключится вдруг на него. Но Сашины глаза лихорадочно бегают с пышущего гневом лица Мишина на Твангсте, прикрывавшего кровоточащий нос, и кажется ему, что остаться в стороне все равно что бросить его на верную смерть. Не сомневается даже, что Миша его без труда и прикончить может, особенно такого — ослабшего и покалеченного войной. Но Москва лишь резко одергивает свою руку, стреляя в сторону Александра пронзительным взглядом, от которого ему стало действительно тревожно. — С тобой я поговорю еще, — сквозь сжатые зубы говорит Михаил, сжимая ладони в тяжёлые кулаки. — иди в комнату, Саш, не попадайся мне под руку. С его стороны это можно даже за заботу счесть — не желает, все-таки, чтобы любовнику ненароком тоже досталось. Но Саша собирает остатки своей воли, выдыхая, и остается на месте. Миша ведь не посмеет поднять на него руку, не так ли? Александр просто надеялся, что не посмеет снова. — Миша, — сбивчиво дыша от разыгравшихся нервов, говорит Саша, поднимая на него голову. — Миш, пожалуйста, приди в себя. Не трогай его. Не трогай, ты же видишь… — Не выводи меня из себя, — рявкает Миша, хмуря густые брови. — иди.***
Дверь вновь громко хлопнула, и в квартире повисла оглушительная тишина. Московский едва ли не силой выставил его за дверь, закрывая спальню на ключ — хоть и неясно, зачем — и Саше оставалось лишь, присев прямиком у двери, чтобы слышимость была лучше. Но его слуха коснулись за все время — а его прошло немало — только посторонние голоса, нелюбезные и грубые, и Мишины громкие возгласы, которых он не в силах был разобрать. В квартире были чужие люди — от одного этого ощущения тревога в груди все нарастала и нарастала. Саша с трудом мог усидеть на месте. То вдруг вскакивал, бесцельно бродя по комнате и меряя ее шагами, то вновь усаживался то на стул, то прямо на пол — и так по кругу. Больше всего его напрягало то, что голос Вильгельма он не слышал — и оставалось просто надеяться на то, что он просто говорил так тихо, и за запертой дверью этого звука было не уловить. Хотя надеяться, казалось, было глупо — тут предугадать тяжело, на что именно решится Миша. Шаги и грубый говор со временем стихают все-таки, и вот тогда-то Саша почувствовал себя по-настоящему потерянно. Тишина его пугала даже больше криков и ругани — теперь он отчетливо мог расслышать приближающиеся к их с Мишей комнате тяжелые шаги, пытаясь по их темпу и громкости понять, в какой стадии бешенства он сейчас находится. Замок с характерным щелчком поворачивается, заставляя Сашу нервно сглотнуть и вскочить с пола, чтобы Москве не показалось, что он от него прячется. Но Невский все равно бы прятаться не стал: этим Мишу он разозлил бы только еще больше, а снова чувствовать на себе силу его рук, как некогда в годах тридцатых, ему не хотелось. Взгляд у него сосредоточенный и явно раздраженный. Он плотно закрывает за собой дверь, желая, видимо, своими глазами высверлить в Сашином теле дыры, и как-то чересчур крепко сжал пальцы на дверной ручке, так что она издала жалобный скрип. Но Саша старается не скрывать свое волнения, при этом и не показывая его открыто — его эмоции, особенно такие неподдельные, вполне могли себе оказать на Московского должный эффект. Его волнение достигает пика, когда на рукавах Мишиной формы, из которой он даже не успел толком переодеться, он заметил небольшие красные вкрапления. С полминуты Михаил стоит, не шевелясь, и Невский старается не думать о том, какого рода мысли могут закрадываться в его голове. — Саша, — его голос на вид слишком спокоен. Но это только на вид — на деле даже еще хуже, чем если бы он с порога зашел к нему с отборной бранью. — объяснись. Не церемонится, не говорит лишних слов. Александр от прямого вопроса теряется, нервно перебирая пальцами край вязаного кардигана, и наблюдает за тем, как Миша подходит ближе, грозно нависая над ним, не сводя пристального взгляда ни на мгновение. — Объясни, что в нашей квартире делал ебучий фриц. Сашу дрожь пробирает от его голоса. Он словно бы охолодел. Не выражал уже никаких эмоций — просто смотрит, просто требует. И знает тоже ведь прекрасно, как Саша такое ненавидит. Что после его многолетней отстраненности, когда только-только появились блеклые надежды на то, что, может быть, все станет хоть немного хуже, слышать такое — отвратительно. Нет, Александр безусловно понимал, что, откровенно говоря, проебался. Что сам виноват в том, что вообще разрешил Вильгельму переступить порог квартиры и позволил себе к нему привязаться, но совладать с эмоциями тяжело, тем более когда Москва смотрит так отрешенно из-под светлых ресниц, так четко держит расстояние ровно в метр. Саша даже и не знает, что ему говорить. Не хотелось сейчас рассказывать ему душевные бредни о том, как Твангсте сейчас стал для него единственным другом, как он единственный понимает его так, как Саше хотелось бы, чтобы его понимали, но Миша такое не оценит. Миша любил четкость, а четких ответов у него не было. На Сашино плечо резко ложится крепкая ладонь, неприятно, до легкой боли стискивая, заставляя его поморщиться. Он мысленно уже готовится к тому, что его сейчас хорошенько приложат к стенке, прямо как Вильгельма, и на этом все. — Я задал вопрос. Ответь мне, блять, — голос Московского ощутимо повышается, отчего Александр отводит глаза в сторону, неуютно ведя ноющими предплечьями. — Мне больно, пусти. Саше кажется, что он зря это ляпнул. Кажется, что сейчас те пятна на Мишином кителе станут ярче, но Миша вообще не двигается. Взгляд малость смягчается, становясь каким-то непонимающим — и вновь Москва стоит столбом. В таком состоянии Александр его заставал всего пару раз. Миша, кажется, только сейчас заметил то, насколько хрупок был Саша. Он опускает взгляд на его предплечья, которые сжимал в своих руках, моментально ослабляя хватку — знает, что под его пальцами там останутся синеватые следы. Саша стоит не шевелясь, расфокусированным взглядом глядя сквозь него, и Московский чувствует мелкую дрожь в его теле. Миша себя действительно уже давно так не вёл, не позволял себе не то что причинить вред — даже голос повысить, понимая, как нестабильно сейчас его состояние, что он, возможно, и расплачется, и разозлится, а может и вовсе ничего не делать, как сейчас. Оттого Миша, почему-то, чувствует себя еще паршивее. Он тяжело вздыхает, медленно ладонями ведя от предплечий к плечам, а дальше к спине, оглаживая болезненное тело совсем невесомо — от напора он может его ненароком повредить, сделать больно. Под пальцами отчетливо чувствуются выпирающие кости, даже сквозь слой одежды, пусть и небольшой. Миша доселе не замечал, насколько разительна стала разница между ними. Во всех смыслах. Он одной своей рукой без труда окольцовывает Сашино тело, ненавязчиво притягивая его к себе и Невский, на удивление, не отстраняется — наоборот, обхватывает тонкими руками чужие плечи, укладывая опустевшую голову на сильное плечо. Не прижимается к нему, не ластится — находится все еще в напряжении, словно думает, что это какая-то подстава, что Москва все же не усмирил свой пыл. — Не думай, что я злюсь, — негромко говорит он, и по его голосу так и не скажешь — он не поменялся вообще. — но чем ты думал, Саш? В ответ он ему ничего не говорит. — Ты прекрасно знаешь о том, что в квартире хранится столько всего важного, — в контраст его непоколебимому голосу пошли невесомые поглаживание, отчего Саша мелко вздрогнул. — и я бы мог это расценить, как предательство. Саша крепко зажмуривает глаза. Да, сколько раз уже Миша говорил ему о неверности родине — все бестолку. Он из раза в раз наступал на одни и те же грабли, и наказание успел понести не раз. А Московский ответа, видимо, так и не дождется. — А если бы он что-то сделал с тобой? — проговаривает Михаил, наверное, просто размышляя вслух. — ты об этом думал? Что он мог бы тебе навредить, а меня рядом не было бы? Саша рвано вздыхает, пальцами несильно сжимая ткань его одежды. Нет, не думал. Чаще он думал о том, что навредить ему мог бы Миша. Но эти слова его задевают. Оказывается, в мыслях Москвы осталось что-то, кроме власти. Видимо, какая-то тень искренности, былой заботы и волнения. Этого Мишу понять тяжело: попробуй разбери, лжет он или нет. Но Саше хочется склоняться к мысли, что все-таки нет. Что все-таки правда он об этом задумывался, а не сказал приличия ради. И после каждых таких слов, которые, вроде, спустя столько лет отношений должны были уже стать обыденностью, Александр чувствует непреодолимое желание разрыдаться от нахлынувших эмоций — на удивление, хороших. Он крепко стискивает зубы, и, переборов себя, все же позволяет себе к нему прижаться. Миша не противится, ощущая то, как мелко Саша вздрагивает, и оставляет на виске невесомый поцелуй. В его объятиях ни тепло, ни холодно — но Саше нравится создавать иллюзию того, что стало чуточку лучше. Пусть Миша просто будет рядом, пусть просто обнимет, и неважно — с целью задушить или приласкать. Все поправимо, все вполне может быть реально — Саша вспоминает о том, как хорошо чувствовал себя в его руках всего лет сто назад, как было уютно и любовно; и нетрудно ведь пририсовать себе в голове то, что касания его остались все такими же нежными, не приобрели этих отголосков грубой силы. Тяжелый выбор — довериться или нет. Но Невский, несмотря на сомнения, почему-то доверяет. Миша-то уже просто разучился проявлять любовь, как раньше. Привычно стало действовать, защищать. Не знает, правда, как защитить Сашу от самого себя — но это уже другое. Не знает, как дать ему понять, что просто так он бы его не обнял, и просто так, усилием воли не заставил бы себя сдержаться от того, чтобы прижать к стене, а не к своей груди. Ведь, может быть, проблема-то и не в нем вовсе, а в нездоровости Сашиной головы — все может обязательно наладиться, стоит только его вылечить, немного подождать. Может, разбираться стоит с другим… Так тяжело, оказывается, разбираться, кто прав, а кто виноват. Мишу из тяжелых мыслей вырывает Сашин тихий дрожащий голос: — Миш, я все понял. Я понял тебя, только пожалуйста, не трогай его, — он отрывает голову от его плеча, заглядывая в алые глаза. — Вильгельм ничего не сделал. Ты можешь сам в этом убедиться, прошу тебя, не причиняй ему вред. Он даже… он… — Чшш, — Миша осторожно прикладывает палец к его губам, и Саша невольно замолкает, выдыхая. — хватит. Ты сам прекрасно знаешь, какое наказание следует за преступление против порядка управления. У меня нет времени с этим разбираться. Имей ввиду, что тебя я в это не вмешиваю только потому, что люблю. Любишь?..