О Создателе и его Создании

— Ты посмел предать меня, Срез. Голос Доктора, по обычаю, холоден. Но не по обыкновению он чересчур отрицателен: леденящий, суровый, почти как заснеженная мерзлота, которой укутано королевство Царицы. И только сокровенной тайной, где-то на самом дне, глубоко подо льдом — разочарование колется, обещая вот-вот трещину дать. Омега усмехается. Клыкастая улыбка тянется по его лицу — аккурат противоположностью безмолвному выражению Дотторе, который в этот момент омрачён, но спокоен. Тихий смех слетает с уст «сегмента», что через мгновение вливается в хохот. Он смеётся так искренне, так чисто — так презренно и надменно. Омега не преклонялся перед Праймом, даже когда был загнан в угол. Образно говоря, конечно же, ведь на самом деле — его нынешнее положение было другим… Но не менее безвыходным: стальные наручники, повязавшие запястья, острыми и холодными краями в кожу рук впиваются. Он лежит на операционном столе, на котором суждено оказаться каждому подопытному созданию Доктора… И без исключения — Омега тоже был его творением. Но причина, по которой он оказался прикован нерушимыми браслетами и кожаными ремнями кроется не в эксперименте, — а в совершенно ином. Мрачный лик Прайма — тому аргумент. Дотторе безмолвным выражением лица отвечает на смех Омеги, но глаза, как это принято считать — зеркало души. Но есть ли у Доктора так называемая душа, не оказалась ли она раздроблена после нескончаемых делений? О, в этот момент не важно — ведь его глаза, цвета алого красного — опустевшие, но остро-плотоядные — дрожат. Совсем мелко, едва ощутимо, но в его очах кроется возмущение в совокупности с разочарованием. Обида — совсем уж простым словом говоря. — Я не предавал тебя, Прайм. Нашим путям рано или поздно было суждено разойтись. Это столь очевидная ложь, в которую даже хочется поверить. Омеге всё ещё весело: его забавляет, что Прайм действительно — не кто-то, а сам второй Предвестник, знаменитый Доктор, тот самый оригинал, из подобия которого были созданы все «сегменты»! — мог поверить, что Срез искренне будет предан ему. Это ведь полнейший абсурд! Дотторе как никто иной должен быть знать, что такой личности доверять нельзя. Но… Всё равно закрыл глаза, открыл спину, сам дал «сегменту» возможность обмануть и обвести его. Иль Дотторе — высокомерен. А его «сегмент» уж более того. И Доктор всё понимает без лишних слов. Понимает, осознаёт и принимает: но сердце всё равно пропускает болезненный удар, сжимаясь от негодования. Как так вышло? Почему это случилось? Неужели… Дотторе не может доверять даже самому себе? Он множество раз сталкивался с непониманием. Клеймо изгоя и еретика преследовало его всегда: никто не понимал его гениальный, без сомнения, склад ума, и никто не был способен оценить настоящую задумку его исследований. Для всех Дотторе был лишь чудовищем, монстром, что творит якобы «ужасные» дела с оправданием научных благ. Доктор не мог доверять никому… И как оказалось — себе он не может доверять в том числе. О, без сомнения — Омега и Прайм могли бы понять друг друга. Как никак, они похожи — но не идентичны в точности. Потому Доктор допустил вольность своего «сегмента», а тот дарованной ему свободой воспользовался коварно. Доктор эгоистичен. И его Срез — тоже. Сердце снова бьётся, словно игла вонзается под кожу, пробивает плоть и проходит лишь глубже назойливо. Таков истинный вкус разочарования? — Достаточно разговоров, Омега. Пришла пора подвести окончательный итог. Голос Доктора холоден. Холоден, но дрожит: лёд треснул. Звенит металл: это Дотторе ладонью не глядя рыщет на поверхности подноса, ища… О, а вот и то, что нужно — скальпель, острый настолько, что плоть рассечь способен ровно как масло. Блестит его стальная поверхность в отражении тусклой лампы, и Омега этот блеск замечает. Улыбка исчезает с его лица. — Я должен был избавиться от тебя ещё тогда, Омега. И вновь звучащий голос Доктора играет новыми нотами: разочарование растворяется, уступая место злости. Гнев застилает разум — словно сама тьма стремится охватить тело. Пара резких широких шагов — и Дотторе останавливается подле операционного стола. В этот раз он возвышается над Омегой — так, как по праву должен создатель преобладать над созданием. — Неужели… Ты действительно решился, Прайм? Омега горько усмехается. В его словах нет надежды. Он знает Доктора так же хорошо, как и себя самого, и если уж сам Срез набрался воли столь эгоистично избавиться от остальных «сегментов», то нет сомнения: и Дотторе способен избавиться от него. Это был лишь вопрос времени. Потому он и желал сбежать — потому и отрёкся от Создателя, но… Ошибся. Треск ткани. Доктор нещадно рвёт голубую ткань рубахи «сегмента» — летят пуговицы в стороны, опадают на пол тонкие обрывки, которые Дотторе тут же невольно затаптывает, ступая шагом сторону. Металлический звон отчаянным лязгом отзывается от глухих стен комнаты. Срез слышит, как Доктор перебирает инструменты на подносе, как те звонко стучат, ударяясь друг о друга — момент тянется — растягивается, медленно и нарочито мучительно. Секунда за секундой сплетается воедино мгновением, и вот… Наконец — средь множества инструментов Дотторе наконец выуживает очередной скальпель, в полумраке операционной блестящий в свете лампы ярко-ярко — устрашающе и опасно. — Ты был последним «сегментом», Омега. Слова Доктора тяжёлым набатом бьют по слуховому аппарату. В этот момент само существо Среза в бесполезных конвульсиях биться пытается — отчеканено срабатывают алгоритмы, приводя весь девиантный механизм, умудрившийся стать почти живым, в действо. И ведь ему почти удалось от Создателя отречься… И даже телом он был — почти как человек. Доктор возвращается к операционному столу, его присутствие — неоспоримо высокое. Он тянет руку, опускает кисть, и вот — ледяное, резкое лезвие скальпеля касается голой кожи груди. Всего лишь немного давления, немного уклона, и под металлическим кончиком собираются первые капли крови — багряные, глубинно-красные, такие хрупкие одновременно — и такие теплые своевременно. И ведь красный цвет — оттенком жестокости, любви, страсти считается… …И само собой разумеется — оттенком самой жизни. — Ты же последним и останешься. Прислоненный к коже кончик скальпеля резко вонзается в плоть, и в сию же секунду крови становится больше — она обволакивает металл, начинает выливаться за края ровно-резанной раны, капая мерно, но ещё не растекаясь. Ещё мгновение, и лезвие следует вниз — за ним же спешится продольный надрез, в мгновение разбрызгивающий кровь по груди. Кожа тянется, рвётся под остриём так легко, словно красными чернилами выведенная на бумаге полоса — вот только заместо полотна здесь: тело Среза, а в роли чернил — кровь. — Можешь считать это оказанной честью. Ах, его перчатки в крови — Доктор смотрит на собственные руки, запятнанные красным, ярким-ярким цветом, ровно как и его глаза, в следующий момент скользнувшие на дернувшееся тело Омеги. Разверзаются его внутренности, когда он делает тяжёлый, рваный вздох всей грудью. Разъезжается в стороны кожа, когда точным порезом плоть рассечена, обнажая спрятанные в глубинах секреты, отныне которые — вырваны наружу: блестит своим омерзительно-бледным цветом жировая прослойка, кровоточит испещренное сетью сосудов и капилляров мясо, но глубже… Глубже ещё интереснее — глубже ещё прекраснее — глубже ещё отвратнее. Пока Дотторе на мгновение замирает, любуясь картиной — самим искусством, никак иначе! — Срез гортанным кашлем заходится. Боль — всего лишь защитный механизм, индикатор повреждений — в эту минуту ему кажется живой. Система истошно горланит об ошибке — о травме, серьёзной ране, выгибая всё тело судорогой обжигающе-пожирающего пламени, а издевательское тепло чужих рук, касающихся рассеченного повреждения, посылает в бестолковую технологию лишь больше терзающих импульсов. «Сегменты» не чувствовали боль так, как ею страдали люди… Но в этот момент — Омега правда — дёрнулся в изнурительном спазме. И кричит его имя — Создателя — словно бы в попытке вразумить его… — Прайм! Ранее чисто-белые, теперь обагренные тёплой кровью перчатки касаются обнажённой плоти, вбиваются в неё пальцами, оттягивают кожу, терзают зияющую рану лишь сильнее. Доктор с неподдельным интересом наблюдает — как искусственное создание в этот миг трепещется, словно живое. Но даже так — жизнь его в руках Дотторе, во власти создателя — и утекает сквозь пальцы вместе с брызжущей кровью. Доктор вновь тянется за скальпелем, и алые капли стекают с его ладоней, беззвучно разбиваясь о ледяной пол. Скальпель в кровоточащее месиво вонзается, разрывая лишь больше, остриё — по рельефным мышцам скользит. Дотторе режет молча, лишь взор его наблюдает недвижимо-пристально — ни единого движения из виду не выпускает. Вот — снова кровь заливает всё, а вот — мясо рвётся под лезвием. Ниже — сеть белесых рёбер крепится, а под ними — лёгкие рвано раздуваются, судорожно пытаясь в грудной клетке уместиться… Но было ещё нечто в разы сокровеннее, бьющееся сейчас прямо под рукой Доктора. Это было сердце — ох, прекрасный механизм, скрытый глубоко-глубоко, защищённый крепко-крепко, и укрытый множеством слоев плоти. То был вызов — попробуй доберись… Ведь все ценные сокровища всегда спрятаны старательно. — Прайм! Остановись! Звенят наручники, трещат ремни — это Омега на операционном столе бьётся, рвет глотку в своих окриках в попытке дозваться до Доктора, что словно в немой транс впал. Уже не боль систему терзает, а чувство, настолько живое — что может называться простым человеческим страхом. Отрезвляющий хлад скальпеля касается шеи, и в сию же секунду — лезвие разрывает множество пронизывающих плоть сосудов — вены, артерии… Срез хрипом заходится, когда в голосовые связки резко вонзается хлад, уничтожая их мгновенно. Доктор случайно выпускает скальпель из рук, и тот с зычным звоном падает на твёрдый пол. Карминовый хищный взгляд на работу смотрит… Ещё незаконченную — о, нет…! Когда резиновые перчатки вновь касаются истерзанной груди, размазывая по коже кровавые следы, небывалое ощущение захватывает Дотторе из самых глубин. Оно поднимается где-то изнутри, из самой его грудной клетки, лижется причудливым теплом меж лопаток и туманом обволакивает разум. Нет уже обиды, да и злость — растворилась бесследно. Зато совершенно новое чувство проснулось, и звание тому… Пальцы Доктора касаются белых костей, выглянувших из-под плоти. Там — за сетью рёбер — хранится то, что он страстно желает. То, что бьётся так жалко, в страхе, в агонии — почти что по людскому подобию — почти что живое. Возбуждение — ах, такое отвратительное, такое неправильное — по сосудам хлещет. Такое запретное, гнилостное чувство, дарующее такое лестное тепло. Почти что жар — взбудораженность сменяет все прочие ощущения, когда Доктор копается пальцами в мясистой поверхности рваной груди Среза. Плоть под перчатками хлюпает, так и сочась кровью. А затем — трещит кость. Невыразимо тягостно: не поддаётся твёрдость ребра сжимающей хватке Дотторе, но он упорствует дальше, и видит первые трещины — первый хруст ласкает его слух, сливаясь с чавкающими хрипами. Надлом зычно щёлкает, когда сдаётся кость — зато не сдаётся Доктор, оттягивающий выломленное ребро в сторону. Он уже не может остановиться — опьянённый возбуждением, подпитанный адреналином, — тогда, когда его кровь в его собственных жилах так бурлит. С усилием, брызгая во все стороны кровью и изорванной плотью, Дотторе взворачивает рёбра в груди «сегмента». Какое дивное зрелище складывается, когда Омега прекращает дергаться, валяясь на столе, словно обездвиженная кукла — неживая, искусственная… Ровно такой, какими и были задуманы Срезы. — Так быстро сдался? Ну же, ты считал себя живым, «сегмент»… — хриплый голос Доктора перерастает в протяжный, тяжёлый, горластый смех. Его взор едко-алых глаз вновь по изувеченному, изуродованному телу Омеги скользит, словно каждую искусственно связанную клеточку единовременно ухватить взглядом пытается. Вот — разорванная в клочья кожа, изломанные пористые кости, тяжко раздувающиеся «лёгкие»… И вот, всё с каждой секундой успокаиваться начинает: Словно бы подобием живым и не бывало. И снова рука Доктора хватается за торчащее ребро, пальцы впиваются в белоснежно-желтоватую кальциевую поверхность, словно бы в попытке ногтями вонзиться, оставляя глубокие, треснутые в осколки царапины. С громким хрустом Дотторе выламывает кости, одну за другой — ребро за ребром, раскрывая всё больше и больше таинства внутреннего мира, будто выставляя на показ — на всеобщее обозрение мнимой публики. И даже если эта публика — лишь сам Доктор, представлением он наслаждается сполна. — Разочаровываешь меня, эксперимент… — шипит он, растягивая слоги, словно пробуя на вкус ядовитую смесь собственных слов. О, чудо — сердце, скрываемое за сломанными рёбрами, показывается: стучит жалобно, ничтожно, беззащитно — дрожит в последней агонии, и сжимается в краткий комок, стоит окровавленным пальцам лишь коснуться гладкой поверхности. Сложное мышечное соединение, представляющее собой жизненно важный элемент целого организма, но в теле «сегмента» представляющее собою лишь… …Банальный механизм — способный уподобиться, но не заменить. Сдвигая осколки ребёр в сторону, отбрасывая ворох изорванных мышц и комки мясистой плоти, Доктор свою руку внутрь грудной клетки Омеги запускает — его пальцы в перчатках скользят по опустевшим лёгким, дотягиваясь до сердца, что легко в его ладонь ложится легко, словно влитое, грея теплом и теша отчаянными биениями. — Ты верил, что был живым… — шепчет Дотторе, почти что шипит издевательски мерзко, над безмолвным ликом Среза наклоняясь. Его ладонь — теплится в чужой грудной клетке и сжимается, пропускает удар и сердце в его руке, истекая маслянистой кровью. — Но от живого у тебя только самомнение…! Тело же — бесполезный кусок искусственно сбитого мяса… Механизм природы даже не биологической, а всего лишь технической. Так ответь же мне на милость, с чего же это ты, возомнивший себя равным мне Срез… Омега не отвечает — его тело безвольно на операционном столе, искалеченное, изуродованное его же, Доктора, руками… Он был созданием, которое собственный создатель же и сломал. — …Возомнил себя живым? Трещат пылающие кровью сосуды, скрипят натянутые, словно струны, мышцы, и Дотторе с диким блеском очей своих багряных вырывает руку из груди Среза, вырывая и сердце — самое живое, что в «сегменте» было — самое живое, что с каждой секундой только угасало… Доктор расправляет плечи, во весь рост выгибаясь — с высоты он смотрит на залитый красным стол, ласкает его взор уже сломленный механизм, который отныне… Только в переработку к другим отправится — таким же механизмам, чьё место было предречено в гниющей яме разложения. И в этот момент стихло всё — не было ни скрипа механических деталей, ни живых хрипящих вздохов. Ничего — полная тишина сковала операционную, уколом инъекции резкого отчаяния вонзаясь в череп Доктора, брызжа ядом в самый мозг. Эта тишина давила, но Дотторе только молча смотрел на свои руки — измазанные в крови и держащие в своих пальцах последнее, что осталось от «сегмента» — его сердце, уже… Остывшее — остановившее своё биение.