Only Hope

      «Звонила Альбита»       Именно эти слова я услышал, зайдя домой. Вот так вот, ни «здрасти», ни «до свидания», а новость о том, что звонила моя одноклассница. Мать моя выглядела весьма обеспокоенной и расстроенной. В руках ее была миска с тестом, которое она то и дело помешивала, и это не мешало ей вести со мной разговор. Я же думал, как мне оправдать свое поведение. Мать житья б мне не дала, узнав, что я так обидел ее любимицу. Но от чего-то родительница злой и сердитой не выглядела, что меня очень удивило. Она вздохнула и грустно закатила глаза. Обычно она так делала перед отцом, чтоб попросить деньги на какую-нибудь новую кофточку.       — Так жаль, что она занята подготовкой к концерту и не сможет заниматься с тобой.       Я ревновал. Действительно ревновал, словно маленький ребенок, не желающий ни с кем больше в целом мире делить свою любимую маму. Я не был маменькиным сынком, будучи дитем малым, но помнил, что мне всегда хотелось внимания со стороны родителей, пока отец был занят на работе, а мать хохотала со своими подругами, которые иногда оказывались весьма противными женщинами. Даже сейчас, в этот момент, она больше переживала за дочь священника, нежели за меня и мое образование. Я стиснул зубы и сжал кулаки от злобы, а затем отвернулся и произнес негромко, но так, чтобы она услышала:       — Да, действительно, жаль.       Мне было в какой-то степени курьезно, и я едва сдержал нервный смешок. Не желая продолжать этот разговор, я снял обувь и направился к лестнице, чувствуя отчуждающую ауру родительницы, прожигающей мою спину. Готов поспорить, при всем своем старании она вполне могла пробуравить в ней дыру.       — Ты ведь ничего с ней не сделал, правда?       Я сделал вид, что не услышал, потому что не смог бы точно ответить на ее вопрос. Тогда мне казалось, что эта девушка сама во всем виновата. Меньше всего мне тогда хотелось ее сочувствия, а она еще и на больное место надавила. Я был все еще вне себя и успокоился лишь, когда оказался на кровати, а по ноге начало карабкаться что-то небольшое и теплое, едва-едва царапая коготками через брюки кожу. Решив прервать пытку для еще не совсем окрепшего животного, я аккуратно взял его руками и положил к себе на колени, но вместо того, чтобы успокоиться, он гулял, трясь об мои ладони, невзначай требуя, чтобы я гладил белые усики, торчащие неопрятно во все стороны. Выполняя его желание, начал замечать, как злость медленно уходит из укромного местечка в груди, а уголки губ слабо разъезжаются в улыбке. Шерстка мягкая и ласкает немного огрубевшую и сухую от холодов кожу ладоней. Он мурчит, и вибрация эта гораздо приятней, чем от современных мобильных телефонов. Она успокаивает, и от нее хочется прикрыть глаза, позабыв обо всем на свете. А вот ты всегда собак любила, но мы не так и не смогли завести никого, потому как у матери твоей аллергия на шерсть животных. Все плакала, ныла, что вот Маргарет родители за хорошую учебу лабрадора подарили, а тебе тоже хочется, и что ты тогда вы с ней уедете, куда подальше, побросав своих парней, забрав только собаку. Кстати, я никогда не видел того самого Хавьера, твоего "бойфренда" от разговора о котором у твоей матери глаз начинается нервно дергаться. Мать этой чести удостоилась, а я из-за работы как-то нет. Он хорошо с тобой обращается? Ты ведь такая хрупкая девочка на самом деле.       Я откинулся на кровать, прикрывая глаза и сажая своего питомца теперь уже на грудь, пока тот своим мокрым носом все терся о мою ладонь. В доме было тихо, слишком непривычно. И тогда я впервые замечать начал, что чего-то очень важного не достает. Вроде бы, все как обычно, но в то же время что-то поменялось. Может, я отвык от такой свободы за прошедшие несколько недель, а может и сам я изменился самую малость за это время. Не знаю, что случилось, но по привычке (?), неожиданно для себя, я достал из рюкзака учебник по геометрии. Противные слова запоминаться не хотели, потому я достал карандаш и снова сел, сняв с себя рыжее мурлыкающее недоразумение. Сначала подчеркивал определения, затем – теоремы и советы по построению.       Постижение науки меня увлекло настолько, что проснулся я, лишь когда отец вернулся. Если сказать точнее, то от его ругани с матерью. Они нечасто ругались, мама пыталась быть хорошей женой, но, наверное, день у нее выдался трудный, у отца – тоже, и оба не выдержали. Родительница упрекала его, что он весь день на своей работе про семью почти не помнит, а дом на ней одной висит. Отец, в свою очередь, стоял на том, что он семью кормит один, а мама напомнила, что из-за него она и сидит дома. Одна причина для ссоры перерастала в другую. Входная дверь хлопнула снова, уже громче, и я вышел из комнаты. В прихожей стояла мать в фартуке и с неопрятной прической, волосы из пучка торчали во все стороны. На кухне запекался мясной пирог, который так любил отец, а мама плакала, пачкая мукой с рук лицо. Она выставила из дома всю прислугу, и те, скорее всего, ее возненавидели. Слезы женщин всегда вызывали у меня некий ступор, но оставаться равнодушным я в такие моменты не мог. Может, твой папка уже тогда начал становиться мужчиной и у него срабатывал инстинкт: утешить, согреть, защитить.       — Ма, — позвал я ее, спускаясь по лестнице. Никакой реакции.       Я обнял ее за плечи, а она цеплялась за меня, извиняясь за что-то. Тогда я понимал: не хотела она, чтобы я видел ее в таком состоянии, но оставаться равнодушным, продолжая зубрить геометрию, я не мог. Мать все плакала, пряча лицо в моей футболке, а я пытался успокоить ее, но не мог. Даже понятия не имел, как. Мне хотелось помочь, сказать что-нибудь, что успокоило бы ее, но мои попытки сделали бы только хуже, поэтому я ждал.       — Отец любит тебя, мам, — говорил я, прижимая ее к себе.       — Знаю, — она шмыгнула носом и попыталась улыбнуться, глядя на меня. — Я выгляжу жалко, правда?       Я не ответил на поставленный вопрос, и она снова ухмыльнулась.       — Мне жаль, что тебе пришлось услышать это, Диего. Извини, что так получилось, — мать с вымученной улыбкой потрепала мне волосы, из-за чего сжалось сердце. — Ох, пойдем-ка ужинать, пирог почти готов, — родительница потянула меня за руку на кухню, желая отвлечь от плохих мыслей не только себя, но и меня тоже. Все же она любила меня, своего сына, хоть и показывала это не так уж часто.       Мы ужинали в тишине, но та не была угнетающей и давящей на мозг. Было умиротворенно и уютно, чего я не чувствовал уже очень давно в родительском доме. Подобно другим подросткам моего возраста, я частенько уходил гулять, желая как можно меньше времени тухнуть со скуки дома. Хорхе вытаскивал меня гулять, мы шумели и мешали всем вокруг, но большинство лишь качали головами, а один наш знакомый посмеивался, мол, пусть даже не смеют возмущаться, место же общественное, каждый волен делать, что хочет. Свобода. Все охотно соглашались, ну и я тоже, чтобы не выделяться особо среди нашей компании, иначе ведь посмотрели, мол, «ты вообще нормальный?» и посмеялись бы. Никому не хочется быть каким-то «не таким». Выделиться из толпы – да, но только, чтобы потом не осуждали и не шептались за спинами. Люди – это люди, и они неисправимы. У каждого есть свои демоны да черти в душе, которых они время от времени подкармливают своими поступками. Другого не дано. Я был убежден, что человек – существо настолько примитивное и алчное, что он не может быть добрым и сочувствующим. У некоторых, может, эти чувства и не атрофировались, но вот большинству я бы посочувствовал, если б сам не был таким же.       Подумав об этом, я почувствовал, как разгорелась левая щека, слабо усмехнувшись. Даже у нее есть свои демоны, хотя все считали ее святой. «Святость» эта меня ужасно злила, поэтому я всегда старался заметить хоть что-то, что делало ее похожим на человека. Ничего. Но в тот день я разозлил ее и очень обидел. Да, похоже, я был груб, подумал я. Переборщил, причем порядком. Мне вспомнилось хмурое и сердитое ее лицо, никогда не виданные доселе на нем эмоции. И как выражение на нем резко сменилось на шокированное, удивленное, виновато-извиняющееся. Но она все еще не ненавидела меня. На ее месте любая другая либо начала бы бурно протестовать, либо же убежала плакать, а она… просто ушла, даже извинившись напоследок. Кусок в горло не лез. Во рту чувствовалась горечь, а в горле пересохло. И я не мог понять, откуда взялось это чувство. Я же так хотел от нее избавиться. Так почему же я не испытываю теперь никакой радости от победы?       — Диего, ты чего не ешь? Что-то случилось?       Я оторвал взгляд от тарелки с надкусанным лишь раз куском пирога и посмотрел на мать, на лице которой отражалось искреннее беспокойство. Все еще чувствуя глухое давящее чувство в груди, опустил голову, рассматривая узоры на посуде.       — Все в порядке, ма. Просто аппетита нет.       Ох, как красиво нарисован цветок! А вот эта завитушка… И почему я только раньше не замечал всей этой красоты? Интересно, а как все это создавалось? Мать вроде бы упоминала, что роспись ручная. Удивительно, как же мастерам дается такая трудная работа? Я бы не смог. А как долго подобная работа выполнялась?       — Ты разобьешь тарелку, если будешь на нее так пристально смотреть. Кто-кто, а вот она ни в чем не виновата; стояла себе мирно, спокойно на полке, а тут ты, взглядом ее прожечь пытаешься, — родительница взялась доедать мой кусок. Как она всегда говорила, «еду оставлять на тарелке – сущее кощунство». Мать потрепала меня по волосам, чего, как она знала, я не любил, но впервые за вечер эта женщина так искренне и тепло улыбнулась, поэтому я придержал свои претензии. Я помог убрать тарелки, пока она протирала стол. Затем я мыл посуду, пока она пританцовывала с веником под заводную песню на радио, хотя планировала подмести пол. Было весьма весело, я скажу, и не нужен нам был никакой отец. Я уже давно привык к тому, что он так редко бывает дома, хотя меня всегда интересовало, куда же он уходил после ссор с моей матерью…       — Диего, пожалуйста, можешь запирать своего кота в комнате, пока находишься вне дома? Он же весь пол изгадит! Я не хочу, чтобы люди за километр чувствовали, что здесь живет кошатник, — сетовала мать, наливая чай. Себе большую кружку, а мне небольшую чашечку. В мой добавляла две ложки сахара, а в свой – три, посыпая еще сверху имбирем и вдыхая приглушенный аромат пряности, закатив глаза. Я улыбнулся, когда она потянулась в сервант, где обычно стоял подаренный на фарфоровую свадьбу. Родительница точно знала, что я туда не полезу. Она извлекла склянку с лимонной кислотой (сам фрукт по рассеянности купить забыла) и вазу с печеньем, после чего поставила на стол.       — Я не кошатник, ма, — бросил я на нее короткий взгляд, прежде чем, прикрыв глаза, отпить из чашки «черный» чай, который на деле был «красным» (снова наврали, гады). Женщина присела напротив, ногтем выковыривая орешки из печенья, взгляд был устремлен куда-то сквозь стол. Она вздохнула, как бы говоря: «Еще и доказывать придется?..». — Но это правда.       — Угу, это лишь начало, — она смотрела на меня, помешивая ложечкой горячий чай. В отличие от нас с отцом, она не могла пить неостывший. — Потом второй появится, третий, четвертый… А потом, будучи уже старой, когда я буду разговаривать с тобой зимними вечерами по телефону, ты будешь делиться со мной радостью не по поводу того, что у меня появился еще один внук, а по той причине, что кошка потомство принесла.       Я закатил глаза:       — Ма…       — Да шучу я! — Она цокнула языком, раздраженно, и нахмурила брови. — Уже и пошутить нельзя. — Губы надула. Вроде бы женщина взрослая, сын школу кончает, а ведет себя как ребенок. Я посмеялся, тихо, чтобы она не заметила, иначе жди беды.       Вечер в нашем доме был спокойным, однако за окнами бушевал ветер. Срывая последние листья и подымая разбросанные бумажки с прочим мусором, он грозился поломать деревья; самые сухие и хрупкие ветви уже оказались на земле. Мимо дома проходила женщина, несшая несколько тяжелых сумок, да вдобавок еще и придерживала подолы юбки. Навстречу ей бежал мальчишка лет десяти. Он забрал у нее пару сумок, отчитывая ее, наверное, ибо его выражение лица это и читалось. Возможно, это была его мать, а может и старшая сестра, но женщина улыбалась, кутаясь в шарф, который отдал ей мальчик при встрече, придерживая юбку. Ты никогда не задумывалась, как огромен этот мир, дочка? Сколько людей в нем живут, и у каждого своя история, оригинальная, неповторимая, особая. Столько веков и эпох минуло, стольких людей носила эта Земля, и каждый человек был непохож на другого. Пришествие в этот мир людей похоже на сон, такой внезапный и неожиданный (как говорят каждый год власти, «зима пришла неожиданно, мы оказались к ней не готовы»), ведь жила себе планета, никого не трогала, а потом появились люди и решили, что они здесь хозяева, и все как снежинки, непохожие друг на друга, холодные, колючие. Не бывает двух людей с абсолютно одинаковой историей. Иной человек скажет, что жизнь его ничем не примечательна, но разве есть какой-то образец того, как нужно жить? Конечно, нет.       Когда эти двое исчезли из поля зрения, я задвинул шторы, и буквально тут же за окном громыхнуло. Вслух помолился (не от веры, от чертовой привычки), чтоб не было дождя, на что мать цокнула языком, мол, помню ли я о том, что летом дождь был нашей манной небесной, поэтому природа теперь отыгрывается сполна. Вздохнул, понимая, что она права. Все приходит, когда не нужно.       Наверху меня ждала недоученная геометрия и рыжий обормот, по-хозяйски разложившийся на моей подушке, мягкой, набитой гусиным пухом; таких сейчас не делают, так что я отлично понимал, чем приглянулось ему это место. Что – ваш синтепон? Иное дело – мягкое перо. Ты в подушку утыкаешься, и она тебя запоминает. Нынешние в исходное состояние тут же возвращаются, будто не хотят, чтобы ты ложился на них снова. Ну вот куда это годится? Справившись с желанием потрепать животное, я лишь включил настольную лампу и уткнулся в учебник. Действительно, предмет тяжелый, поймет не каждый. Тут главное разобраться, а сам я не мог… Да, вот тут я и ощутил свою беспомощность, однако тут же бросил себе вызов. Что же я, такой тупой, раз не могу разобраться? На удивление, сработало, как мне тогда показалось. Задачи стали казаться мне легче в последнее время, и я снова вспомнил, что это не взялось из неоткуда.       Тяжело вздохнув и потерев затылок, я кинул взгляд на будильник, стоящий на прикроватной тумбе. Да, кажется, звонить в половину десятого не стоит, тем более что слушать меня, она, скорее всего, не захочет. Так я подумал в тот момент, снова вернувшись к изучению векторов. Противные стрелки никак не хотели подчиняться мне, голова была забита совсем другим. Я никак не мог выбросить из нее то, что произошло сегодня днем. Как бы ни пытался отвлечься, в итоге возвращался к исходному, самому запоминающемуся. Потянувшись, я случайно разжал ладонь, и ручка спикировала на пол, огласив об этом стуком при столкновении с деревом. Поднимать я ее уже не стал, поскольку смысла сейчас продолжать не было. И правда, какой толк от того, что, уча уроки, я думаю о чем-то другом, о «таком далеком и таком близком»?       Стоило ли мне извиняться? Ведь тогда все будет, как прежде. В этой ситуации и плюсы есть. Мне не придется терпеть ее общество – это раз. Не нужно будет слушать религиозные речи, больше похожие на проповеди, – два. За мной, словно за ребенком, не способным усидеть на месте, не будут «присматривать» – три. Может, вовсе не нужно ничего менять? Ведь, что ни делается, все к лучшему, правда? М-да, мне лишь бы избежать унижения, тем более перед девчонкой, которая со мной одного возраста да которая к тому же и вывести из себя легко может своим поведением. Которая мне, к тому же, ни капельки не нравилась. И с чего я вообще извиняться должен? А, точно… виноват ведь, а совесть изнутри так и пожирает. Она ведь даже матери моей ничего не рассказала, не наябедничала, хотя во втором классе так бы и поступила.       Я усмехнулся. Точно, тогда ведь она совсем не была такой отдаленной. Несколько лет назад она была обычной. Также, как и мы, она бегала на переменке по школьному участку, пытаясь увернуться от воды во время игры в «пятнашки». Как же так вышло, что Альба Рико стала такой отстраненной? Я просто помню, что заметил это, когда в пятом классе вместе с мальчишками задрали ее юбку, которая была, как и у других пятиклассниц, по колено, дурачась, как полные идиоты. Тогда мы над всеми девчонками так издевались, из-за чего был настоящий скандал, родителей вызывали и потом заставляли перед «слабым полом» извиняться. У других девчонок трусики были разноцветные, с цветочками и оборочками, а у нее самые обычные, белые, хлопковые. Вспомнив это, я от чего-то смутился. Остальные любительницы красивых платьиц и кукол бегали за нами и колотили учебниками, коль удавалось догнать. Альба, как сейчас помню, тогда просто одернула край юбки и ушла от нас, густо краснея. Впервые она не колотила нас (меня в частности), подобно другим. У Энрике, который забавлялся со мной, Хорхе и другими, была даже мысль подоставать ее еще, но мой друг его отговорил, мол, пусть идет, все равно это неинтересно. На следующий день на ней были брюки. После того случая она больше не носила ничего, что могло бы задраться, юбки стали длиннее. За лето перед пятым классом дочка священника сильно изменилась. Потом я узнал от матери, что Альба все лето помогала отцу в церкви, когда родительница в очередной раз ставила ее мне в пример. Как говорится, с кем поведешься…       Она сияла все ярче, меркнув при этом в наших глазах. Настолько, что ее перестали замечать. Альба стала казаться простым приложением к классу. Ну какой класс без зануды, правда же? Эта девушка всегда улыбалась каждому из нас, говоря с нами, как со старыми друзьями, притом никто не скрывал свою нелюбовь к ней. Интересно, а слышала ли она что-либо похожее на мои слова, произнесенные сегодня днем? Как мне показалось, я был груб, но не настолько, чтобы… неважно. Просто я был уверен, что она подобное уже слышала и не раз, но всегда принимала, как должное, с улыбкой на лице и словами типа «я понимаю». Я все думал и думал, какую же я струнку тонкую затронул в ее душе, ведь не просто же так последовала пощечина. Однако она ведь… тоже человек… и тоже может выйти из себя. Возможно ли, что у нее тоже был плохой день? или были расшатаны нервы? Альба Рико всегда улыбалась, поэтому я думал, она просто восторженная и любой мелочи радуется, ведь «на все воля Божья!», но никогда даже не задумывался… Что, если улыбка эта дежурная? Словно маска, помогающая скрывать настоящие эмоции ото всех? Ведь, насколько я помню, уныние является одним из семи смертных грехов*. Точно так же, как и гнев, а она сегодня дала ему волю. В ее жизни ведь было так много поводов для уныния и этого самого гнева, но она всегда улыбалась, и мне казалось, эта улыбка искренняя, но тогда я впервые засомневался в этом.       Размышления ужасно мешали заснуть. Правильно, что еще может делать человек, когда ему нужно рано вставать? Правильно, конечно же думать обо всем на свете! Это ужасно раздражает! Утром я буду всех и вся проклинать, особенно того, кто придумал, чтобы занятия в школе начинались в восемь утра, когда голова совсем не кашеварит. Надо же, из-за какой-то девчонки я потерял сон. На моей памяти это было впервые. Было холодно, и я закутался посильнее в одеяло, почему-то вдруг вспомнив, как мать укладывала меня маленького, заткнув все щели. Однако я тогда ворочался, из-за чего ей приходилось снова и снова поправлять одеяло. Родительница читала мне книги, а я не засыпал очень долго, изматывая ее до самого конца, потому что как только она собиралась уходить, я хватал ее за руку, бормоча невнятное и сонное «читай». Было так темно, а ветер за окном так и выл, ревел, и звук походил на тихую колыбельную, свист убаюкивал получше счета баранов. Веки мои все больше тяжелее, что, наверное, никто б не смог их поднять даже, если б я сказал, как Вий, «поднимите мне веки». Медленно, я погружался в пучину умиротворения и тишины, которая так и влекла к себе.       Утро мое ничем примечательным не запомнилось. Отец так и не вернулся, но мать никак не показывала беспокойства по этому поводу, хоть я и знал, что она волнуется. В школу я успел вовремя, побывал на всех уроках, честно ни одного не прогуляв.       К уроку пятому я стал все слышать разговоры о некотором происшествии. Слышны были лишь обрывки фраз. Что-то про драку, женский туалет на втором этаже, девушку в мед. пункте. Я не обращал на это особого внимания, поскольку были у нас девушки, совсем выходящие за рамки. Наверное, и дальше не обращал, если бы эта ситуация не задела моего друга несколькими днями позднее…