***
— Диего, — Розалин прижимается ко мне сильнее, — о чем ты думаешь сейчас? Я молчу, не в силах ответить. Я не могу. Я не смог бы сказать, что сейчас, когда наша дочь на грани смерти, когда она сидит рядом со мной, а наша маленькая Барбара крепко прижимает к себе игрушку, стараясь не думать о взволнованности своей матери, я думаю совершенно о другой женщине. Это отвратительно, неправильно, но я ничего не мог с собой поделать, и, похоже, жена понимает это. — Ясно. Ты вспоминаешь ее, — она поджимает губы и морщится, отказываясь это принимать. Еще до того, как мы поженились, я сказал ей, что никогда не смогу забыть одну женщину, и она сказала, что понимает, хотя я и знал, что ей больно. Прошли годы, прежде чем я смог ей рассказать суть истории. Оказалось, что я однолюб. За свою жизнь я любил лишь дважды. Я любил женщину, что заставила меня по-новому взглянуть на мир, и люблю твою мать. Наверное, я только последнюю и любил бы, если бы смог принять смерть первой. В моей памяти она осталась слабой, почти обездвиженной, но живой. Я не прощался с ней и не был на похоронах. Я так и не был на ее могиле ни разу в жизни. Может поэтому я все еще думаю о ней и не могу забыть. — Это грязно, Диего. В смысле… твоя дочь умирает, а ты… Я привлекаю ее к себе, и она прячет лицо у меня на груди. — Прости, — целую ее волосы, вдыхая аромат своей женщины. Парфюм почти выветрился, и я могу чувствовать запах больницы и чего-то невыносимо родного. Настолько, что хочется сжать в своих объятьях и никогда не выпускать. Мои огрубевшие пальцы проводят по мягкой коже на шее, проходятся по маленьким родинкам, поднимаясь выше, и подушечки опускаются на волосы, убранные в кукуль. Аккуратно я вынимаю из прически шпильки, одну за другой, освобождая ее голову от этого наказания. Снимаю резинку и кладу к шпилькам – на подлокотник диванчика, мягко растираю место, где только что была прическа. — Прости меня. Я просто… Баран. Тупое животное. Скотина. Пусть твоя мать называет меня, как ей угодно, я все равно не смогу избавиться от этих воспоминаний, которые накатывают на меня в неподходящее время, в неподходящем месте. Жена сопит носом, а я могу думать лишь о том, как ей больно сейчас. Ты даже не представляешь, дочка, сколько сил ушло на то, чтобы ты появилась на этот свет. Сколько лет ожидания, слез твоей матери, которыми пропитались все подушки, сколько раз наливалось ее сердце. Твоя мать всегда мечтала о большой семье, но так уж вышло, что ничего не получилось. Однако она была счастлива. Ради тебя Розалин отказалась от повышения и попросилась на более низкую должность, чтобы раньше возвращаться домой. Ты так часто болела, что позднее ей пришлось и вовсе работу оставить. Я же не мог оставить свое дело. Да, я такой плохой, но работу врача очень любил и весьма дорожил ею. Для твоей матери мечтой было посвятить себя семье, моей же – помочь как можно большему количеству людей. Мы следовали своим дорогам, которые, как оказалось, были совсем близко; оставалось лишь крепче держаться за руки. — …ничего не можешь с собой поделать, да? — улыбается она грустно, от чего еще больше выделяются морщины. Улыбка исчезает быстро – на нее ушли самые последние силы. — Я люблю тебя, ты знаешь? Может, мои чувства и не столь сильны, как прежде, но мы прошли через столькое вместе. Диего, это обидно и больно, ты знаешь? Ты же осознаешь это, правда? Я молчу не в силах сказать и слова. Жена снова поджимает губы и с досадой косится на меня. — Тогда почему? Неужели, тебе так трудно жить тем, что имеешь сейчас? Хотя бы сейчас, когда твоя дочь умирает там, внизу, на операционном столе, почти без шансов на выживание, ты можешь забыть о какой-то девке, с которой провел вместе всего несколько месяцев и вспомнить о том, что у тебя есть семья, которой ты сейчас нужен, как никогда? Не говорю ни слова. Женщина на моей груди давит слезы обиды и злости, а я не в силах ничего поделать. — Ненавижу тебя, — стискивает она зубы от отчаяния. — Ты чудовище… Ты даже будучи со мной не со мной… Просто смирившись, прикрывает глава и устало кладет свою голову ко мне на колени, спустившись ниже. Мои пальцы зарываются в ее волосах. Надо же, сколько много лет прошло. Как давно появились эти седые волоски в ее локонах? Удивительно, но время бежит, а молодее мы не становимся. Ты, может, думаешь, что жизнь твоя скучна и тянется, как какая-то резинка, однако пройдет время – и оно дернется с места, подобно ей, но остановить его уже будет невозможно. Тиканье часов давит на нервы, ноги затекли, но я не дергаюсь, потому что твоей матери наконец-то удалось вновь уснуть. Так гораздо лучше. Она хороший человек, а на моем фоне сияет еще лучше этой самой «хорошестью». Так и должно быть. Необходимо поддерживать баланс, а иначе все между собою перемешаются. Я отлично понимаю, насколько плох, поэтому просто возвращаюсь к все тем же воспоминаниям. Не получается иначе. Голова отказывается думать о чем-либо другом, раз за разом представляя моему взору воспоминания, такие яркие, какими они еще не были никогда. Прошло около тридцати лет, я уже должен был забыть все это. Многие моменты должны были стереться из моей памяти. Когда ты живешь самой обычной жизнью, она кипит, в ней случается много различных событий, то менее значимые просто стираются из нее, подобно не использующимся файлам на персональном компьютере, оставляя место для более ярких и запоминающихся. Если бы взять другого человека, к примеру, борющегося все свое существование за это самое существование, то для него твой ничем не примечательный отрезок времени покажется драгоценным воспоминанием, который он будет хранить и лелеять всем сердцем. Хотел бы я помнить побольше, но с каждым годом воспоминания о днях минувших бесследно исчезают из моей головы. Вздыхаю, прикрывая холодной ладонью опухшие от слез глаза женщины, напряженно сопящей у меня на коленях. Прости, но я просто иначе не могу, мысленно извиняюсь я перед ней.***
— Почему? — Я поворачиваюсь, чтобы принять игрушки из ее рук. — Почему ты внезапно подался в общественную деятельность? Этот вопрос она собиралась задать уже не один день; я точно не раз замечал ее заинтересованный взгляд на себе. И я вовсе не удивился этой ее заинтересованности. Я и в самом деле никогда не стремился помогать, особенно по собственному желанию, всегда увиливал от украшения класса, если была возможность, а тут вдруг сам напросился помогать с организаций к концерту. Сначала мне это дело поручать не хотели, подозрительно косясь, но после тысячной моей клятвы они сдались. Мы украшали актовый зал, в котором должно было проходить торжество. Ожидалось, что в этом году людей придет много, все старались изо всех сил. Однако людей было все еще мало; для наилучшего результата хотелось бы людей побольше. Повесив повыше хрупкий новогодний шар на ели, я снова повернулся к этой девушки, которая выглядела весьма ошеломленной своими же словами. Я улыбнулся и положил руку ей на плечо. — Знаешь, Альба Рико, мне действительно на твои слова сказать нечего, — я говорил совсем негромко, к тому же, другие ученики не могли увидеть нас за этой массивной елью. — Но это не значит, что я совсем ничего не чувствую. Мне правда были очень приятны твои слова. Я подумал, что, раз ты смогла в такого, как я, влюбиться, то не так уж я и плох. Чтобы в этом убедиться, мне захотелось попробовать принести хоть какую-то пользу. Она отвела взгляд, поняв, о чем я говорил, и подала новый шар. В нем отражалась целая комната, и в искаженном отражении я видел, как ей не терпелось спросить меня еще о чем-то. — Я точно также как и ты хочу открыть для себя много нового. Еще мне хочется разобраться в себе, а этого так сходу не сделаешь, учитывая, как мало я о тебе знаю, поэтому, — на мою протянутую ладонь она посмотрела весьма ошеломленно, — не хочешь ли пока побыть моим другом и наставником? Мне еще многому нужно научиться у тебя. Она стояла потрясенная какое-то время, но после улыбнулась и, сглотнув, пожала мою руку. Ее ладонь оказалась такой холодной и сухой. Надо же, этого ведь не было, когда я танцевал с ней осенью. Улыбка этой девушки в тот момент казалось отличной от всех других ее улыбок, потрясая меня до глубины души. Из-под опущенных ресниц она рассматривала меня своими карими глазами, которые впервые показались мне такими озорными и шальными. Впервые я видел ее настолько довольной. Альба согласно кивнула мне, и до меня дошло осознание. Эта улыбка предназначалась мне. Эта искренняя, теплая улыбка была адресована мне. Не кому-то еще. Мне. Это была ее реакция на мои действия. Это заставляет меня чувствовать себя особенным. Это делает меня… счастливым. Я хотел, чтобы она стала для меня особенной, однако для этого было все еще рано. Мне было достаточно просто наслаждаться ее присутствием рядом. Таким непривычным мне это казалось, но привыкал я быстро, особенно к хорошему. Мне предстояло избавиться от прежнего себя. Потому что новый я казался более приятным типом, и, вроде, таким я ей даже еще больше нравился… Было и еще одно. Я хотел… узнать ее получше. С той стороны, с которой ее еще не знал никто.