Брат, мой брат...

— Да что же такое! — восклицает, излишне патетически по мнению Олега, Людмила, выходя с телефоном за дверь. Из коридора через полузакрытую дверь слышится возмущенный голос. — Внеочередное? А почему? — пауза, за которую сердце Олега почему-то пропускает удар. С чего ему нервничать? Непонятно, но факт, — ладно, хорошо, я скоро буду. Заметив встревоженный взгляд болотных глаз младшего внука, пожилая женщина ободряюще (как ей кажется) улыбается и кивает каким-то своим мыслям. — Сейчас все решиться, — тихо проскрипела бабушка. Олег не совсем понимал, что же с ним вообще происходит, что должно решиться и какую роль во всей этой феерии занимает он сам. Поведение бабули вызывало у медиума неподдельное удивление. За всю свою жизнь он не видел ни бабушек, ни дедушек вживую, а после смерти характеры меняются, однако с этой женщиной привычные правила не работают — она не стала сразу же назидать, ругать или требовать, как многие предки. Рационально он понимал, что в родне обязательно должны быть люди не религиозные, которым бы понравился нерадивый потомок и появление бабушки было более чем оправдано. Однако то что вся их родня помнила об Олеге только тройку «содомия, кровосмешение, грех» медиум тактично опустил. Он все чаще и чаще практически нарушал собственную клятву — «не лгать». Лишь услышав хлопок двери и удаляющиеся шаги, Олег смог себе позволить задать вопрос, который совсем не должен был, но прозвучал как обвинение. — Что происходит и почему у Саши на волосах снег?! — он пытался не кричать, но к концу беспокойство взяло верх над самоконтролем. Олег боялся за Сашу, знал, что тот был, а может и есть на грани и гладящий по волосам мертвец это плохой знак. Очень плохой знак. Даже понимая, что кричать в глаза взрослому человеку это неприлично и невоспитанно, а бабушка с традиционным архаичным укладом после такого все равно не стала бы ничего объяснять. — Успокойся. Ничего твоему Саше не угрожает. Если раз от Азраила ушёл, то во второй Он ещё долго не придёт. Да и не хотела я его за собой вести. Рано ещё, всем своё время. Как только женщина убрала руку с Сашиного лба, тот резко распахнул глаза и сел, ошалело осматривая помещение. — Олеж? Что происходит? — хриплым после сна и приступа голосом спросил Саша, переводя взгляд с Олега на фантом и обратно. В отличие от матери он видел и Олега, и фантом бабушки по матери, но как всегда после приступа и длительного медикаментозного сна плохо соображал и, пока мозг просыпался, чтобы сложить два и два рот самостоятельно задавал вопросы. — Спокойно, — с тяжёлым усталым вздохом заявила пожилая женщина, — ни тебе, ни твоему Олегу ничего не грозит, кроме моего морального порицания, что тоже знае… Действуя по принципу «сгорел сарай, гори и хата» решил, что если хамить старшим, то от души и до последнего. — Если единственная цель Вашего визита продемонстрировать нам свое недовольство, то не стоит утруждаться, тратить время и силы. Лучше сразу уходите, выход там, — огрызнулся Олег, махнув рукой в сторону двери и натянул на лицо высокомерную ухмылку, которая всегда придавала ему холодный и стервозный вид. За маской безразличия скрывался Олег, который отчаянно искал выход из странной, неудобной и откровенно пугающей ситуации. А выход нужно было искать быстро и желательно такой, чтоб с минимальными потерями. Давно уже фантом, к тому кровного родственника не вызывал такой страх — Олегу казалось, что кожа на глазах покрывается тонким слоем льда, но это была всего лишь иллюзия, обман зрения, помноженный на стресс. Прикоснись кто в тот момент к Олегу, сказал бы, что кожа у парня пылает и он все надумывает. — А вот дерзить не стоит, — не повышая голос, она произнесла фразу так, чтобы каждая букашка в палате поняла, что шутки закончились, — и ты, и твой брат совершили тяжкий грех, но говорить, что вы опорочили честь семьи не стану. Неожиданно женщина замолкает, обводя комнату тяжёлым потемневшим взглядом. Глаза-бусинки цепляли каждую, даже самую мелкую и незначительную деталь. «Укрыть что-то от настолько прорицательных глаз нельзя. Только смириться, перенести оглашение собственных косяков и покаяться. Пока есть время», — с поразительной легкостью понял и принял Олег. Олег, который терпеть не может проигрывать и признавать собственные ошибки. Саше, чья кожа приобрела бледный пергаментный оттенок и обветрилась, молча сидел на кровати и ярко-синими глазами следил за их недоперепалкой. Он был удостоен большего внимания, чем Олег и это не порадовало никого, кроме самой бабушки. Для Саши, все ещё ослабленного и уставшего, принимать нежданных, а к тому же шумных и навязчивых фантомов было пыткой — медленно, но верно фантом сосёт сначала энергетику, а позже жизненные силы, эмоции, желания. Будучи опытным медиумом, Саша понимал, что ослабленный болезнью или стрессами медиум, опасен как для себя, так и для окружающих его людей, живых и не очень. Однако что-то делать было не в его силах — в ушах гудело и шуршало, словно глубокой ночью метель с вьюгой планирует налететь на маленький тихий городок. Он с трудом соображал, и вряд-ли смог бы подняться с кровати, даже если попытается. Олегу было легче и сложнее одновременно — Саша более-менее трезво оценивал риски, но не мог практически ничего сделать и все ещё был апатично настроен из-за лекарств, а Олегу нужно было взять на себя ответственность старшего и начать решать. «Нужно сделать хоть что-то, иначе эти чёртовы нервы меня сожрут», — подумал Олег и сделал единственное, что пришло в голову. Одним резким движением Олег оказался у Сашиной кровати. Не обращая внимания на фантом, медиум упёрся ладонями по обе стороны от Сашиной головы, перенёс весь вес на руки, наклонил голову и впился губами в рот Саши. У Олега наконец-то получилось удовлетворить мелочное желание показать, что Саша его и никто, кроме них самих не сможет это изменить. Младший слабо покусывает нижнюю губу Саши, проводит кончиком языка по кромке зубов. Старший отвечает вяло, ему кажется, что все тело сделано из камня, а голова налита свинцом. Для Саши в таком состоянии зайти в чан с кипящим маслом легче, чем пошевелить губами. Целуя родного брата, Олег искоса поглядывал вбок, на фантома. Оставляя на шее и ключицах поцелуи-укусы и краснеющие засосы, он смотрел на фантома. Даже забираясь руками под больничную рубашку, Олег не отказал себе в небольшой шалости: ухмыльнуться, смотря молчавшей женщине прямо в глаза и на секунду оторваться от оголенного, усыпанного бледными родинками острого плеча, чтобы отправить воздушный поцелуй. Брюнет честно решил совместить приятное с полезным, а точнее приятное и приятное, ибо и целовать Сашу, и бесить родственников ему нравилось одинаково сильно. Однако в отличие от других предков она не ушла сразу же, не отвела взгляд и даже не стала стыдить его. Проницательные карие глаза смотрели на него ясно, без обид и так… понимающе? Последнее определение вызвало у Олега приступ странного веселья — что может понять в нездоровой, порочной с какой не посмотри стороны любви женщина, которая вышла замуж за любимого мужчину, родила от него детей, никогда не ловила косых взглядов в спину и не слышала шепотков сплетниц. Женщина, которая могла обнять и поцеловать любимого на людях, слыша не «Господи, стыд-то какой, как я это своим детям объясню. Сына, закрой глаза!», а «Боже, какая красивая пара! Сынок, мы с твоим папой тоже такими были в первые годы после свадьбы». Олег искренне считал, что бабушка не могла понять, что такое нежелательная любовь. И такой настрой женщина почувствовала. Она спокойно реагировала на то, что на её глазах Сашу уже практически раздели, не смущалась когда специально для неё, Олег начал целовать брата, однако именно неверие в то, что она может понять братьев пробило ледяную брешь. — Не могу понять, что такое неуместная любовь? — вербализировала мысли Олега бабушка, — Главный твой порок это не содомский грех, и не грех Лотов. Главный грех твой, Олег, это неумение и нежелание слышать, когда это по-настоящему надо. Олег перестал целовать и ласкать брата ещё после того, как были произнесены первые слова — ладони спокойно и мирно покоились на боках, поверх ткани рубашки. Это дало Саше немного времени собрать себя и свои мысли в кучу. — И да, ты ни разу не спросил меня об имени, настолько тебе безразлична я, но я все же скажу — Я Саломея. Хочешь узнай потом у своей матушки о бабушке Саломее, она расскажет тебе много интересного и полезного. — Я повторяю вопрос: с чего вы решили, что стоит жить по правилам вместо того, чтобы жить в свое удовольствие? И да, Людмила Шотовна Шепс — женщина которая родила меня. Всё. Учил со мной уроки, водил в детский сад, а потом в школу, и вообще на ноги меня ставил брат. — Сколько бы мне не нравилось поведение Люды, она твоя мать, она родила и воспитала тебя. Да, согласна, она уделяла тебе не в пример меньше внимания, чем стоило бы, но от внимания негативного ты тоже чаще всего был и будешь огражден. — Моя мать не просто не уделяла мне достаточно внимания, а постоянно, изо дня в день сранивала со старшими детьми. Я еле-еле забыл это, перестал держать на неё злость и обиду. А тут Вы… — И главное ведь в том, что не во мне одной дело — ты от природы не злой, Олег, но с людьми надо теплее. Люди — не каменные статуи, им не хочется одиноко стоять на постаменте и взирать в одну точку. Смирись с этим — ни один человек не может всю свою жизнь провести в одиночестве. — И почему же по Вашему мнению человек не может всю жизнь прожить так как ему хочется? — странная злость Олега стала набирать обороты. В последнее время младший Шепс перестал узнавать себя в гневе. Его рот говорил слова, о которых Олег даже не задумывался, руки писали и собирали то, о чем он не мог и предположить, а ноги несли в неведомые и запутанные дали. Мозги генерировали омерзительные слухи, компрометирующие заголовки и обидные отповеди быстрее, чем все эти слухи, заголовки и отповеди появлялась на глазах. Спустя время никто в палате не сможет сказать, какая часть этого им приснилась, а какая существовала в реальности. Саша стал медленно, но верно понимать, что Олег куда-то ушёл надолго, как пить дать ввязался в передрягу, а теперь, из-за того, что он, Саша не может ему помочь, пытается из неприятностей вылезти сам, насколько ему хватает выдержки, здоровья и времени. Когда он это понял, конфликт был в самом разгаре и дошёл от взаимных подколов практически до мордобоя и нанесения телесных повреждений. — Ты просто не представляешь все пережитое мной, — тихо, но жёстко заявила Саломея, — однако, я рада, что ты этого не понимаешь. Значит, я все сделала правильно. — Что вы сделали правильно? И когда? — вопрос неожиданно срывается с губ Саши, пугая в первую очередь его самого. Вместо того, чтобы долго и нудно что-то пересказывать, она подходит к больничной койке почти что вплотную, быстро и ловко застегивает мелкие пуговицы на воротнике Сашиной рубашки, одергивает толстовку Олега и аккуратно кладёт левую ладонь на сердце Саши, а правую — на Олегово сердце. — Просто смотрите и старайтесь не кричать. *** Невысокие, дай Бог в пять этажей дома стоят бок о бок. В серо-красном кирпиче домов, что крошится от любого прикосновения зияют тёмные просветы грязных оконцев, давно занавешенных старыми тряпками. Все дома похожи один на другой, а на старых, давно поблекших деревянных дверях неестественно ярким и свежим жёлтым сверкает звезда Давида. Любому, кто зайдёт в этот двор, первым ударит в нос запах гнили, затхлости и давно немытых тел. Нацисты не считали нужным подавать в гетто воду — «если жиды свиньи по факту своего рождения, то вряд-ли это исправит вода», — рассуждало немецкое командование. По узким грязным улочкам, где-то давным-давно вымощенным серым камнем, а где-то и вовсе по земляной тропе идет молодая девушка, практически подросток. Вьющиеся на концах тёмные волосы, жирными от отсутствия душа локонами выбивались из-под старой, застиранной до желтизны косынки. На худом девичьем силуэте мешком болтается платье — оно настолько широко ей, что кажется будто маленькая девочка взяла и нацепила мамин наряд, но нет — это её платье, просто за время оккупации она сильно похудела. Некогда красивое, глубокого синего цвета платье для ежедневного похода на работу на какой-нибудь завод выцвело, побледнело вместе со своей владелицей. Синяя краска стала сходить уродливыми пятнами, оставляя более тёмные разводы на голубовато-белой ткани. Грубыми стяжками на платье была пришита огромная жёлтая звезда. Звезду Давида должен носить каждый еврей — это тоже приказ немецкого командования. Все, кто посмел перечить, однажды были встречены мужчинами в форме и после ултимативного «едете с нами» их больше никто не видел. Маленькие тонкие ноги, загоревшие и почерневшие, глухо стучали по земле. На ногах старые разбитые босоножки, «привет» от той старой, такой далёкой и удивительной довоенной жизни. Девушка вместо того, чтобы поспешить домой, так как вечерело, а находится после наступления тьмы было нельзя — комендантский час, она ускорив шаг, поспешила за угол. Просочившись в небольшую щель между двумя домами, она оказалась во дворе, зеркально отражающим предыдущий. В сером гетто одинаково всё и единственное, что помогает не сойти с ума в этом чудовищном однообразии — постоянный страх смерти. К нему, в отличие от тяжёлой работы, холода, голода и вечных упрёков привыкнуть не получалось. В своих рассуждениях девушка не углублялась слишком далеко, а внимательно следила за окружающим её миром и продолжала искать что-то или кого-то взглядом. Лишь увидев под старым деревянным навесом высокий тёмный силуэт от юной души отлегло. Поспешив под навес, Саломея перестала думать обо всем — в страшном мире, не имеющем никаких красок кроме сотен оттенков серого о таком чувстве как радость забыли, но изредка она напоминала о себе сама. Под старым, дырявым в нескольких местах навесом стоял парень. Круглое лицо, пухлые губы, короткие, русые, отдающие в небольшую рыжину волосы и покрывшийся кровавой коркой свежий след от бритвы на щеке. Солдатский китель защитного зелёного цвета, как всегда идеально отутюженный, со всеми знаками отличия, коих всё-таки немного, что сильно радует Саломею. Последний раз окинув взглядом пустой двор, девушка дала небольшую волю эмоциям и бросилась на шею парню. Так они и стояли — окружённые грязными кирпичными домами, которые немногим отличались от хлева, каждый раз боясь, что навес не выдержит и сломается прямо у них над головой («Кара Божья», — обязательно сказала бы Саломея). Девушка в мятом, грязном, не по сезону и не по размеру платье, в старых разбитых босоножках и парень, одетый в тёплый, свежевыглаженный китель, форменные брюки с ровными стрелками и блестящие на солнце, почти что новые берцы. Столкновение двух миров, каждое из которых грозит смертью обоим. — Почьэму ти ньэ ф тйоплам? — с трудом подбирал слова немец. — Потому что у нас нет денег на тёплые вещи. Как и самих тёплых вещей ни у кого нет, — с горькой усмешкой произнесла девушка, крепче обнимая и зарываясь лицом высоко в шею, чтобы не приведи Господь не коснуться нацистких погон. — Я мйогу тостать, — спокойно заявил парень, перебирая пряди, выбившиеся из-под косынки. — Где? — фыркнула девушка, — пойдёшь к тем у кого есть и отберешь? А им во что одеваться? Зима скоро, Густав, а тут в каждом доме только дети, старики и женщины. Все мужчины на фронте. Только посмей пойти и у кого-то что-то собрать, будь то еда, тёплые вещи или что-то ещё. — Пр’ор… пр’йости, — со второй попытки проговорил Густав, — что нье так? — Что не так? — спокойно переспросила девушка, отрывая лицо от теплого кителя, чтобы посмотреть в серые глаза. Она всегда была спокойна, война выжгла у семнадцилетней девушки все эмоции, — Густав, ты пришёл убивать людей. Саломея тяжело переводит дыхание, чтобы продолжить — она не злится, нет, но слова даются ей тяжело. — Убивать моих соотечественников, родных и близких. Меня в конце-концов. Я еврейка, грязная жидовка, если послушать фашистских пропагандистов. Я не забываю ни об этом, ни о том, что ты — убийца. Девушка говорила спокойно, размеренно, чеканя слова как строевой шаг. В голосе не звучало ни осуждения, ни ненависти — просто холодная и прямолинейная констатация факта. — Хорощо, я смйогу тебья переубьедить. Война кончиться и всйе решиться. — Война кончится, согласна, но возможно она кончится без нас. Когда твоя дивизия двигает? — Нье знаю, мы будьем отступать, но куда и когда нье знаю. — Жизнь покажет. Вы и правда тут задержались. — Да, жьизнь погкажет. /// Гомон толпы. Впервые за долгое время, для некоторых ставшее вечностью, они смогли сорвать с одежды ненавистные жёлтые звезды. Люди, обездоленные и истощенные находили в себе силы ликовать. Нет, нет, это ещё не победа, Враг до конца не повержен, но для выживших обитателей этого гетто это праздник. Это своя, маленькая победа. Юная Саломея ликует со всеми. Ей правда радостно. Она так сильно ждала свободы, что в первые секунды от радости у неё не получилось вдохнуть - лёгкие сжало в груди и подогнулись колени. Для многих людей самодельный эшафот в центре небольшого городка был добавочным атрибутом к празднику, тогда как повешение солдат — тех, кто над ними измывался, тех, кто сделал их своими личными рабами, — кульминация праздника. Для Саломеи же эшафот, что так угрожающе высится рядом с ней — напоминание о том, что война не закончена, а за все в этой жизни надо платить. Девушка окидывает безразличным взглядом ряд будущих висельников — молодые парни, все рядовые Вермахта. В порванных грязных кителях, с побитыми лицами, большими глазами они выглядят как испуганные наивные дети, однако Саломея помнит. Вот этот как выпьет постоянно приставал ко всем мало-мальски симпатичным девушкам, не обращая внимания ни на что и ни на кого на свете. Этому было плевать на то, что он забирает последнюю еду у семьи, где четверо малышей. Ему нужно было чем-то закусить во время попойки, а судьба детей его не интересовала. Третий набрал себе рабов, чтобы те ему сапоги снимали, полы мыли, да стол накрывали. И будучи голодными, должны были молча смотреть как он объедается… На эшафоте стоял с десяток человек, и только один был девушке важен. Густав стоял четвёртым с левого края, для Саломее это показалось важным, или как минимум достойным внимания. На шее петля из обрезка каната, всегда красивый китель порван и испачкан, все знаки отличия вырваны с «мясом». Девушка понимает, что по щекам начинают течь слезы, но она продолжает маниакально подмечать: волосы всклокочены, на виске что-то бордовое, а на подбородке и щеке опять порезы от бритвы. Саломея замечает про себя, что Густав за всю свою жизнь, за все свои двадцать два года так и не научился бриться, не калеча себя. Почему-то это вызывает истеричный смешок. Никто не обращает на это особое внимание — она может оплакивать убитых кем-то из этих солдат, не стоит мешать человеку выплакать горе. Звучит команда. Кто-то в толпе свистит. У Саломеи перед глазами все растекается, остаётся лишь калейдоскоп красок и звуков, которые невозможно собрать воедино, как бы ты не старался. Один за другим парни, молодые мужчины, убийцы по собственной воле и не очень начинают биться в петле. Когда очередь доходит до Густава, вместо того, чтобы закрыть глаза она пробивается сквозь толпу ближе к эшафоту. — Прости, Салуме, жьизнь так решила. Увидьимся потом, там, не скоро, — шепчет на удивительно чистом для немца русском и улыбается, опуская голову. Что было дальше она не помнит — единственное воспоминание — друг детства, Шот, прижимает к себе, что-то шепчет на ухо, гладит по волосам. «Он это заслужил, сама понимаешь. Не стоит, не плачь, он того не стоит». /// Небольшая комната. Лёгкие кружевные шторы, старый, но добротный диван у окна, большой ковёр с причудливыми узорами, двуспальная кровать, живые цветы на подоконнике. Рядом с двуспальной кроватью хозяев квартиры стоит маленькая колыбель, в которой спит, морщась от падающих на лицо солнечных зайчиков малыш. Прошло пять лет с того дня, когда старая Саломея умерла вместе со своей первой любовью. Она любила мужа и была рада, что встретила его, но продолжала тихо скорбеть по Густаву, часто заходя в церковь поставить свечу за упокой его души. Почему? Кто знает. *** Вспышка. Олег и Саша падают на кровать, шокировано глядя на спокойное, непроницаемое лицо Саломеи. — Понял теперь? — вопрос был задан целенаправленно Олегу, что насторожило Сашу, — понимаю я тебя. А знаешь зачем показала? — Чтобы я понял, что Вы понимаете, что такое ненужная любовь. — Не совсем. Ты напомнил мне Густава. Он на том эшафоте был единственным из своей дивизии — сглупил, захрабрился что-то, не ушёл со всеми. Я потом узнала — из его дивизии ни один не погиб, все в сороковых-пятидесятых вернулись по домам. Ты напомнил мне Густава — не потеряй жизни из-за своей самонадеянности.