***
— Мистер Эндрюс, вы ещё здесь! Я уж было подумал, что вы… Что Лайтоллер подразумевал под многозначительным молчанием, Томас так до конца и не понял. То ли «что вы уже пошли ко дну», то ли «что бессовестно заняли место в спасательной шлюпке». Слава богу, ни то, ни другое не было правдой. Чарльз, только что перерезавший мешавшийся трос, оттёр горячий пот со лба и дал себе секунду на отдых, наблюдая за тем, как матросы отчаянно старались как можно скорее привести последнюю складную шлюпку в пригодное для спуска состояние. Только вот вода подобралась уже совсем близко, едва не облизывая ледяным ужасом пятки ботинок. — Сколько ещё у нас? Минут пять? — Я не знаю, — замотал головой Томас, до побеления костяшек сжимая ладони в кулаки. — Скорее бы всё это уже закончилось, Господи, — пробормотал Лайтоллер и, шумно втянув сквозь зубы воздух, быстро протянул Томасу руку, пусть и терял драгоценное время. А потом выпалил скороговоркой то, что мог бы сказать любому на его месте, будто пытаясь успокоиться и сохранять самообладание. — Что ж, удачи вам, Эндрюс. Был рад знакомству. — Взаимно, мистер Лайтоллер, взаимно, — словно прощаясь, Том покрепче сжал чужие пальцы. Но почувствовав, как содрогнулся корабль, разжал руку, пытаясь встать так, чтобы сохранить равновесие и не упустить тот хрупкий баланс, который ему удалось отыскать, навалившись грудью на леера и уперевшись ногой в металлическую балку. — А вот теперь, кажется, всё. — Когда кажется, нужно кре… Договорить Чарльз не успел. Вода, шумно пенясь, полезла из всех щелей, а в следующее же мгновение волна, подошедшая к Томасу со спины, накрыла палубу, смыв всех и вся прямиком в обжигающий холод и глубину океана. Хотелось бы сказать, что до самого конца Томас так и не покинул корабль, но сам корабль, видимо, вознамерился покинуть его, лишив какой бы то ни было твёрдости под ногами. Выплыв из глубины через несколько долгих мгновений, наглотавшись солёной воды и совсем было попрощавшись с ощущением воздуха в лёгких, Томас так и болтался на поверхности, готовый выть от боли и холода, потерянный в пространстве, потому что пелена перед глазами совершенно мешала понять, что было вокруг. Но хотя бы жилет держал его на воде, не давая обессиленно опустить руки и захлебнуться, пусть даже пальцем пошевелить казалось невозможным от холода. Все мышцы свело, а на лице наверняка застыло выражение страха. А ещё эти крики… Сам он не мог кричать, потому что казалось, что горло сдавило чьей-то твёрдой рукой. На деле же Эндрюс мало чем отличался от несчастных окружающих его людей — изо рта всё же вырывались стоны, но он, оглушённый всем произошедшим и происходящим, их не слышал, хотя чувствовал, как, будто в беспамятстве, шевелились губы. Нет, те, кто говорил, что вода холодная, буквально ледяная, точно врали. Она жгла. Словно огонь, словно всё тело без сил рухнуло в самое пекло костра и не могло вскочить, воспротивиться боли. И шевелиться тоже не могло. Томас не думал об этом, да и не мог он сейчас вообще ни о чём думать, но, не будь на нём жилета, он никак не смог бы держаться на воде столь долго, отчаянно хватая ртом воздух. — По-помо-гите, — глухо звучало где-то рядом. Сначала это бормотание больше напоминало шёпот, но через некоторое время, когда Томас, замерев и перестав дёргать под водой ногами, чуть пришёл в себя, ему стало ясно, что обречённая просьба о спасении неконтролируемо вырывалась сиплым криком из его собственного горла. — Помо-гите… — Эй, там, Эндрюс! Эндрюс, гребите сюда, на мой голос. Гребите же, дьявол вас подери, если хотите жить! Жить… О, он хотел жить, особенно теперь, когда резко понял, как мало требовалось для того, чтобы эту жизнь потерять. Да, именно жить, а жить — значит двигаться. Двигать руками, ногами и… Грести! Томас умолял себя грести. Медленно, будто заторможенно, но он чувствовал, что с каждым движением всё меньше контролировал координацию. Да и ориентацию в пространстве. И направление, откуда шёл звук зовущего его голоса, тоже постепенно переставало иметь чёткие границы. Это было не эхо, но что-то похожее на эхо… Рядом послышался резкий всплеск. Томас дёрнул ногой и не ощутил боли, когда с силой врезался плечом в перевёрнутую складную шлюпку, так и оставшуюся неприготовленной для спасения тех, кто был на палубе, но вполне способную спасти тех, кто теперь оказался в воде. — Руку давайте, Эндрюс, и карабкайтесь выше! Давайте же, выше! Нам нужно удерживать равновесие, иначе перевернёмся. Голос казался очень знакомым, но доносился будто сквозь вату, не просто хрипло и болезненно, а словно его умудрились сорвать. Впрочем, немудрено. — Мистер Лайто… — закашлявшись, выдавил из себя Томас, хватаясь за чужую крепкую руку, ледяную и жёсткую, с силой тянущую его наверх. — Да я это, я, Лайтоллер. Давайте же, забирайтесь быстрее. И вы, полковник, держитесь крепче. Ну же! Чёрт возьми! Лайтоллер ругался напропалую, шипел сквозь зубы и сыпал проклятиями. И командовал — чётко, резко, как будто и не был сам смыт за борт. Будто и не было никакого крушения, а все они лишь участвовали в обычных учениях, слишком уж приближенных к какой-нибудь страшной выдумке… Томас, сжав пальцы на киле шлюпки, без сил прижался лбом к холодному крашеному дереву, пытаясь разглядеть тех, кто, как бы иронично это ни звучало, оказался с ним на одной лодке, но натыкался только на перепуганные глаза и сиплое дыхание. Мужчины, одетые в тяжёлые, намокшие от воды пальто никак не могли отдышаться, а Эндрюс крупно дрожал от холода, чувствуя, как тонкая ткань рубашки начинала превращаться в ледяную корку. В ботинках и вовсе хлюпало, когда Томас безуспешно попытался полностью выбраться из океана, но только поскользнулся и едва не свалился обратно, за что получил грубый оклик Лайтоллера. А потом почувствовал, как что-то схватило его за ногу. Останься у него ещё силы для испуга, Томас бы непременно испугался. Но вместо этого, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь под тусклым светом звёзд, он заторможенно обернулся. За его штанину держались чьи-то тонкие, едва не изломанные от напряжения пальцы чужой руки. Сам человек был скрыт под водой, и это только прибавляло ужаса. Кое-как не поскользнувшись вновь, Томас сумел, продолжая цепляться одной рукой за киль, наклониться и схватиться за эту руку. Та вздрогнула от его прикосновения и, расслабившись на миг, лишь усилила хватку, а потом Эндрюс настойчиво потянул её на себя, вытягивая оказавшегося в плену под шлюпкой радиста Брайда на воздух. Бедный юноша, он едва находил силы, чтобы просто оставаться в сознании. — Тут ещё один, — заметил кто-то, почувствовав, как перераспределившийся вес накренил шлюпку на левый борт. — Эй, мы так сейчас опрокинемся! Лайтоллер, почувствовав это, недоумённо обернулся. — Этак не пойдёт, — поджал он губы, моргая нервно и беспрестанно подрагивая. — Эй, Брайд! Брайд! Гарри, ты меня слышишь? Надо бы его пересадить… Но Брайд не отзывался, только медленно дышал и, казалось, лежал, совсем не заботясь о происходящем. Только шипел от боли в повреждённых ногах. А рядом со шлюпкой плыли другие, тоже надеявшиеся найти на ней спасение. — Я пущу мистера Брайда на своё место, а сам подвинусь, — долго не думая, продолжая сжимать обессиленную мальчишескую руку в своей ладони, произнёс как можно громче Томас, надеясь, что Чарльз его услышит. — Хватит вам геройствовать! Уж если де́ржитесь, так держи́тесь. Мы и без того постепенно тонем, а от ваших перестановок и вовсе можем потерять баланс. Не мне вам объяснять это, Эндрюс! Томас согласно закивал. Находившийся рядом полковник Грейси помог ему в конце концов пристроить безвольного Брайда так, чтобы тот мог держаться без чужой помощи. А потом на шлюпку навалились ещё люди и ещё. Брайда совсем зажало, он громко, совсем по-детски вскрикнул и затих, а Томас только подумал, что вскоре воздушный мешок под шлюпкой окажется вытеснен под таким весом, и они и впрямь во второй раз пойдут ко дну, на сей раз окончательно. Судьба ли это или же её злая насмешка, Эндрюс не знал. Но чувствовал, что эти переживания не давали ему впасть в забытье и начать засыпать, хотя закрыть глаза и погрузиться в холодный сон хотелось неимоверно, что было равносильно стопроцентной вероятности смерти. Не столь мучительной, как утопление, но столь же бессмысленной. Крики вокруг потихоньку начинали смолкать. Вряд ли прошло слишком уж много времени с того момента, как «Титаник» окончательно скрылся под водой, упав на самое дно Атлантики. Сколько мог выжить человек в воде при такой температуре? Пятнадцать минут? Полчаса? Будь у Томаса часы, он ни за что не захотел бы взглянуть на них сейчас. Потому что время как будто перестало существовать — оно завязло, загустело, и не было ему ни конца, ни края. Ничего. Тьма не сменялась рассветом, хотя казалось, что прошли уже часы, если не дни. Нет, не дни, конечно. Томас замотал головой, призывая себя мыслить рационально. Он не думал о том, что скоро всё тем или иным образом закончится. Он даже не ждал. Просто лежал на шлюпке, постепенно перестав ощущать что либо ниже таза — лишь бы ноги просто затекли, а не оказались обморожены. И лишь бы, если Бог даст, не выжить, чтобы после мучительно умереть от тяжёлого воспаления лёгких. Хотя, наверное, слишком многого он хотел от судьбы в этих обстоятельствах. Когда небо всё-таки начало светлеть, стало отнюдь не легче. В темноте не было видно последствий, не было видно сотен тел, застывших на поверхности воды и давно испустивших дух. — Помощь придёт, — бормотал будто в бреду Брайд, стараясь совершенно не смотреть по сторонам. — Обязательно придёт. Они обещали, они слышали, мы с Джеком дали три точки, три тире, три точки… Они придут… Всем оставалось только верить, что он не ошибался, этот отважный юноша, который собственными руками отстучал на телеграфе утонувшего корабля отчаянную мольбу о спасении. Люди, постепенно замерзая, умирали и отцеплялись. К утру тех, кого пытался спасти своим чутким командованием Лайтоллер, в живых осталось не более трёх десятков. И грозило стать того меньше, если бы не подошедшая шлюпка офицера Лоу, смотрящего на них, на последнем издыхании балансирующих над водой, со смесью изумления и оправданного безразличия. Совсем не время было удивляться даже такому. Потому что силы у всех не просто подходили к концу, а расходовали даже тот резерв, который, казалось бы, не был способен дать организм. Лишь очутившись в спасательной шлюпке Лоу, закутанный с головой в колючий клетчатый плед, Томас позволил себе потерять сознание, прислонившись к плечу полковника Грейси, дрожавшего и не переставашего кашлять. А дальше он очнулся, когда сияющий на солнце бок «Карпатии» был совсем близко к борту лодки, готовый принять всех на палубу. — Пришли в себя, мистер Эндрюс? Признаться, напугали вы меня, — тихо произнёс полковник, легонько похлопав его по плечу и снова закашлявшись. А потом реальность ещё сильнее предыдущего обрушилась на Томаса, и его забил такой озноб, что впору было принять его за больного, мучившегося в лихорадке последние часы перед смертью. Рядом застонал от боли в ногах Гарольд Брайд, когда те, кто чувствовал себя немного получше, стали думать, как лучше подготовить его к поднятию на борт корабля-спасителя, обвязывая того сброшенными верёвками для страховки. Выдох, вдох. Томас, глядя на эти узлы, посоветовал было немного изменить конструкцию, чтобы не передавить бедняге ещё и грудную клетку, а потом понял, что не сказал ни слова. Только ощутил, как стали влажными глаза, и отвернулся от всех, сильнее заворачиваясь в плед. Вина упала на плечи с новой силой, И Эндрюс вновь подумал о том, что напрасно захотел выжить. Только вот теперь было поздно — он, кажется, почти смог. Осталось совсем немного, следовало лишь подняться на «Карпатию» и… Что было бы дальше, он слабо мог себе представить. Став одним из тех, кто смог вернуть себе самообладание и взять себя в руки, Томас всё же помог доставить Брайда на верхнюю палубу и, сам оказавшись в окружении экипажа корабля, захотел куда-нибудь поскорее исчезнуть. Чтобы не смотреть в сторону океана, чтобы не видеть лица тех людей, которым вопреки всему удалось спастись. Такая возможность предоставилась ему весьма скоро. Потому что сначала экипаж был занят Брайдом и не обращал на него почти никакого внимания. А потом на борту оказался подавленный, бледный Исмей и вскоре увёл Томаса бог знает куда, подальше от тех самых лиц, от которых мечтал спрятаться и сам. Так Томаса Эндрюса не оказалось в списках выживших.***
Они практически не выходили из каюты. И при этом умудрились сказать друг другу не более пары десятков слов, каждый погружённый в собственные мысли, уничтожающие и убивающие изнутри не хуже какого-нибудь сильнодействующего яда. Томас вышел лишь раз, ночью, когда было меньше шансов столкнуться с кем-нибудь знакомым и умереть на месте от всепоглощающего чувства вины. Именно тогда он проверил по спискам, что Стейси с матерью были на борту. А потом направил две телеграммы родителям и на верфь. Всё это совсем немного его успокоило. Однако спокойствия не хватило, чтобы он смог хотя бы ненадолго заснуть. Так они и сидели с Брюсом на пару, вроде бы вместе, а вроде бы и каждый при своём, бестолково смотря в потолок и бесконечно думая. Томас подозревал, что мысли Брюса не очень-то сильно отличались от его собственных. Разве что Томаса помимо прочего душило невыносимым желанием и одновременным страхом встретиться со Стейси. Но он боялся, ощущая до глупого болезненную боль в сердце всякий раз, стоило лишь задуматься о том, чтобы пойти её искать. Ведь виноват был именно он. А увидеть в её глазах не просто обвинение, а ненависть… Он бы не смог этого пережить. Ему хватило уже того, что она никак не откликнулась на переданную со стюардом записку. Это и без того разбило вдребезги все его робкие надежды, что хотя бы то, что было между ними, осталось по-прежнему. Не мог же Томас знать, что в царящем на «Карпатии» хаосе какая-то жалкая бумажка была потеряна так же быстро, как какой-нибудь корабль, отключивший в океане приёмник радиотелеграфа. Нет, Стейси ничего не знала о судьбе Томаса кроме единственного жестокого факта — в списках спасённых он не значился. Глядя на дочь, Милдред начинала всерьёз переживать о её состоянии. Она уже видела помешавшихся женщин, потерявших кто мужей, кто женихов, а то и вовсе сыновей. Она видела и убитых горем мужчин, державшихся куда хуже некоторых женщин. Но все они без исключения были сломлены изнутри, хоть как-то выплёскивая боль. Стейси же просто превратилась в призрака. Она почти перестала вставать с постели, совсем не ела, не отвечала на вопросы врача и только сжимала ладонь мамы, когда та сидела рядом с ней, гладя её по голове и не понимая, что делать. С Терезой дела были получше, хотя та и продолжала выполнять свои обязанности лишь автоматически, как бы Милдред ни пыталась убедить её отдохнуть. Какую драму она прятала в своей душе, миссис Монтгомери не знала и не лезла с расспросами. Было не до того, да и не Тереза была её основной заботой. Дочь буквально таяла у неё на руках, и это было всё, что волновало Милдред. Она и сама, распереживавшись, чувствовала себя ужасно, пусть Ноэль и пыталась безуспешно её убедить, что по прибытии в Нью-Йорк обязательно станет немного полегче. Это было откровенным враньём, но опускать руки уж точно не следовало, особенно теперь, когда было критически важно сохранять ясность ума. Может быть именно этот настрой, когда Милдред строго велела себе сносить все удары судьбы с гордо поднятой головой, и позволил ей, до этого не обращавшей внимание ни на кого постороннего, услышать во время короткой прогулки до каюты графини Ротес знакомые фамилии в чужом разговоре. — …закрылись в каюте. Говорят, они никого не пускают внутрь. Только один стюард носит им еду, а Исмею, поговаривают, дают опиум. Хотя, наверное, это просто слухи. Должно быть, они с Эндрюсом просто обсуждают оправдательные аргументы для суда. Разбирательство будет, это я вам гарантирую. Столько людей… Милдред еле хватило сдержанности, чтобы не припустить торопливо за говорившим джентльменом и не выпытать у него все подробности, в том числе и убедиться в том, что он говорил про того самого Эндрюса. Впрочем, бегать за кем-либо она посчитала ниже своего достоинства. А потому без раздумий, едва не дрожа от негодования, пошла прямиком к справочному бюро, где жёстко и твёрдо потребовала у дежурившего стюарда номер каюты Брюса Исмея. Сопротивление было недолгим. Под напором Милдред стюард сдался весьма скоро, явно не ожидая, что ему не дадут и слова на возражение. Потому всего через несколько минут Милдред уже настойчиво стучала кулаком в нужную дверь, крепко сжимая зубы. Если бы только то, что она услышала, было правдой, Милдред была готова сгореть от ярости, а заодно спалить и этого бездушного, этого бессердечного, этого чёрствого… Томас, бледная копия себя прежнего, нехотя приоткрыл дверь, не намереваясь, однако, никого впускать. Брюс только-только начал дремать, и беспокоить его ещё больше было слишком жестоко. — Так вы живы! — едва увидев его, вскипела Милдред. И было в этой фразе что-то укоряющее, отчего Томас весь сжался, будто готовясь, что следом прозвучит и вполне реальное обвинение. Но Милдред молчала, словно ждала какой-нибудь реакции, и Томас лишь тихо вздохнул, выходя к ней в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь. — Я рад, что вы в порядке, миссис Монтгомери, — сипло и простужено выговорил Томас, не рискуя смотреть в её пылающие глаза. — В порядке? О, вашими стараниями я совершенно не в порядке! Вы жестокий, злой человек, мистер Эндрюс! И после того, что вы сделали, у меня нет никакого желания говорить с вами!.. Томас отчётливо ощутил, как сердце на миг оступилось с привычного ритма. За последние двое суток ему впервые вот так открыто, прямо в лицо, бросали обвинения, в которые он с лихвой зарылся и самостоятельно, без посторонней помощи. Тот факт, что это была Милдред, делал всё только хуже. Она говорила что-то ещё, едва не повышая голос, но Томас никак не мог сосредоточиться. Он только невпопад кивал и старался моргать пореже, чтобы глаза щипало не столь сильно. А Милдред и не думала винить его в том, что случилось с «Титаником». Не он же, в конце концов, целенаправленно направил корабль на столкновение с айсбергом. Зато смело могла обвинить в том, что он натворил с её дочерью! — Вы что, специально прятались от неё всё это время? — подавив в себе порыв встряхнуть его за плечи, продолжала она. — От кого? — От Стейси. Боже мой, вы что, совсем меня не слушаете? — Я не… Не то, чтобы прятался. Я же отдал записку… Но миссис Монтгомери его перебила и сама предпочла не слушать никаких оправданий. И лишь теперь Томас понял, что ни она, ни Стейси всё это время ничего не знали о том, что он был вместе со всеми на «Карпатии». А значит, бедная Стейси либо мучилась неведением, либо вовсе сходила с ума от тоски, наверняка посчитав, что он был среди тех, кого забрал океан и… Томас, покачнувшись, опёрся спиной на дверной косяк, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Но Милдред не собиралась его жалеть и лишь напирала с большей силой. — Вы хоть представляете себе, что она пережила?! Она не ест, не спит, ни с кем не разговаривает. А вы, значит, решили, что имеете право обойтись с ней так жестоко? Я не могла её успокоить! А вы… Вы! Вы, сумасбродный… Да у меня слов нет! О чём вы только думали, мистер Эндрюс? Он молчал. Молчал и нервировал её этим молчанием. — Живо идите за мной, — в конце концов велела она, резко развернувшись на каблуках и не намереваясь ждать его ни секундой больше. Только коротко и угрожающе бросила через плечо. — И только попробуйте снова сделать ей больно! Томас и сам не вполне осознал, что слепо подчинился. Просто через несколько минут обнаружил себя там, где больше всего боялся оказаться — в наполненном людьми помещении, где все, как ему казалось, неотрывно смотрели на него. Впрочем, довольно скоро миссис Монтгомери снова свернула в пустующий коридор, избавив его от ощущения чужих липких взглядов. А потом безмолвно указала на одну из дверей и сложила руки на груди, словно строгий надзиратель наблюдая за тем, как он неуверенно замялся на пороге. — Миссис Монтгомери, — начал было Томас, но Милдред только покачала головой, и теперь уже кивнула подбородком в нужном направлении. Он и так чуть не забрал у неё дочь. Теперь ей было нужно, чтобы он сам же это и исправил. Милдред осталась в коридоре, когда Томас несмело зашёл в их со Стейси тёмную каюту. Казалось, что чувство тоски и боли так и витало в воздухе, и Томас зябко повёл плечами, пытаясь приглядеться к полумраку. Стейси он увидел почти сразу. Она лежала на кровати, не шевелясь, и лишь смотрела широко открытыми воспалёнными глазами в пустоту. — Стейси, — мягко и тихо позвал Томас, но она совершенно не отреагировала. Только после этого он решился подойти к ней ближе, а потом и вовсе опуститься на колени перед кроватью, взволнованно пытаясь поймать в её взгляде осознанность. Но ничего. Только слёз, скопившихся в уголках глаз, стало больше, и они неконтролируемо покатились по переносице вниз, на подушку. — Зачем ты опять пришёл? — просипела она. — Я же простила… Хватит мне сниться. Мне больно, Том… Она задрожала и, закрыв глаза ладонью, хрипло заплакала. Томас виновато поджал губы, печально глядя на то, как вздрагивали под тонким пледом её плечи. Разве мог он, виновный в таком её состоянии, сделать хоть что-то, чтобы её успокоить? Томас опустил тяжёлую ладонь на её макушку, аккуратно, словно ребёнка, гладя её по голове, перебирая в пальцах спутанные волосы и дыша шумно, быстро, потому как сам ощутил подкативший к горлу комок. — Прости меня, — едва слышно прошептал он, закрыв глаза и почувствовав, как защипало в носу. А потом Стейси резко вскочила и схватила его руку, чтобы через миг, не поверив самой себе, крепко обнять его за плечи, впиваясь пальцами в спину, будто не намереваясь больше никогда отпускать. Томас чуть покачнулся и вздрогнул, но даже и не подумал отойти. Он сам спрятал лицо у неё на шее, прижал её ещё сильнее к груди и не смог сдержать чувств. — Ты… ты мне не снишься? — опалив дыханием его ухо, взволнованно зашептала Стейси. — Нет, милая. Я здесь, с тобой. — Где же ты был, Томас? Я ведь искала тебя. Я думала, что ты… Что тебя… Она снова всхлипнула, теперь куда громче. И нервно начала тереть глаза ладонями, а потом, не сдержавшись, разрыдалась, колотя его кулачками по груди, будто пытаясь показать ему хоть часть той боли, которую пришлось пережить ей в полном неведении. — Прости, прости меня, бедная моя девочка, — не пытаясь её остановить, выдавил Томас, ещё крепче обхватив её за плечи. — Я не хотел, чтобы так произошло. Я не хотел делать тебе больно. И я не хотел, чтобы тебе пришлось пережить такое… Я так виноват. Боже, как я виноват, Стейси! Все эти люди, сотни и стони жизней… Он опустил голову, пряча глаза, и Стейси, чуть отстранившись, буквально ощутила, как болезненно сжалось всё его существо. — Томас… — Прости, — он убрал руки и попытался отодвинуться от неё, но Стейси уверенно перехватила его ладонь, не позволив этого сделать. — Только не говори, что винишь себя в том, что случилось, — покачала она головой. — А кого мне винить? — Никого, Томас, — обхватив его пылающее болезненным румянцем лицо холодными ладонями, попросила она. — Нет. Я спроектировал, — он задохнулся на миг — произносить название было слишком больно, — этот корабль. Поставил подпись под проектом, руководил работами. Я… Погибшие — и моя вина. Потому что я думал о всякой ерунде… О том, что надо сделать больше крючков в каютах, решив вдруг, что я Господь Бог, а мое творение — почти идеал. А надо было думать о другом… Я такой дурак! Едва не задыхаясь, не контролируя колотивший его озноб, Томас что было силы прижался к Стейси, не смея смотреть ей в глаза, в то время как она, глотая слёзы, просто пыталась обнять его покрепче. Чтобы дать понять, что он был не один. Чтобы он понял хотя бы это. — Не говори так. — Да, дурак. А «Титаник» — мой Икар. И он утонул! — Не надо, Томас… — Ты жалеешь меня только потому, что у тебя никто не погиб, — не сдержавшись, жёстко и хлестко выдал он, и сам же испугался прозвучавших в голосе интонаций. Да и собственных слов. А потому, увидев её глаза, умоляюще зашептал, зарываясь лицом в мягкие волны волос. — Прости. Прости меня, Стейси. Я не должен был так говорить. Я… — Ты действительно дурак, Томас Эндрюс, — всхлипнув, Стейси с силой вцепилась пальцами в ткань рубашки на его плечах. — У меня едва не погиб ты!