Hiraeth

Столица, декабрь 1996 г.

      — Опозорите меня перед друзьями. — Пейдж указала пальцем в небо. — И я вас всех убью. Безжалостно. Я точно знаю, где закопать ваши тела, чтобы их никто не нашел.       Рей проглотила смешок. Со временем она полюбила черный юмор Пейдж, особенно когда в ее шутках была доля правды.       — Пейдж, дорогая, можешь на меня рассчитывать. Обещаю помочь расчленить трупы и отмыть кровь.       — Эй! — Роуз попыталась пнуть ее локтем, но Рей отодвинулась, и она промахнулась. — Я запрещаю тебе вступать с моей сестрой в заговор против меня!       Рей сдалась и захихикала, Роуз покраснела.       — Роззи, любовь моя, я не виновата, что ты так легко возбуждаешься. — Она посмотрела на Пейдж, та согласно кивнула.       — Да вовсе нет! — Роуз нахмурилась, ее глаза увлажнились.       Так странно. Рей было сложно понять, подыгрывает ли ее подруга, или искренне расстроена. Роуз всегда была такой болтушкой, говорила, даже когда никому не было интересно, Рей научилась делать вид, что слушает, и кивать в подходящий момент. Но сейчас она что-то скрывала. И это было так очевидно, что даже смешно.       Рей внимательно наблюдала за подругой. Роуз отвернулась к Пейдж, скрестила руки на груди и осторожно поверх очков в толстой оправе посмотрела на Финна.       Ах, вон оно что.       Финн вертел головой и дулся, не осознавая, в каком положении он оказался. Рей не могла решить, рассказать ли ему, или притащить попкорн и наблюдать со стороны за мыльной оперой.       — Так, давайте все успокоимся. — Пар от дыхания Финна смешивался с дымом сигареты. — Нам уже пора. Пойдемте уже, а то я заткну этой херней себе уши, не только чтобы заглушить шум, но и чтобы не слышать ваше тявканье. Вот. Потратил на них кучу денег.       Он достал из кармана беруши и показал их Пейдж.       — Как скажешь, неприсоединившийся! — бросила Пейдж, упоминая прозвище, которое Финн терпеть не мог. — Я поведу. Не могу допустить, чтобы ваши чувствительные ушки страдали дольше, чем мои.       Финн был прав — шум просто невыносимый.       В семь тридцать вечера улицы наполнились людьми. Многотысячная толпа была хорошо вооружена: свистки, горны, клаксоны, колокольчики разного размера, брелоки, погремушки, пищалки, крышки, ложки, кастрюли, все, что могло звенеть, реветь, стучать, барабанить или издавать еще какой шум, и чем противнее, тем лучше. Вышли все: пожилые дамы с синеющими от свиста лицами, молодые пары, выгуливающие перепуганных собак, чей лай усиливал какофонию, дети, понятия не имеющие, что происходит, но с удовольствием стучащие по кастрюлям и трясущие погремушками. На соседней улице один человек вынес на балкон пылесос и прикрепил к шлангу концертную трубу. Скорее всего, инструмент был недешевый, и явно не предназначенный для того, чтобы на нем играли пылесосом, звук эта штуковина издавала адский. Каждый раз, когда они проходили мимо этого дома, Рей махала энтузиасту, а он в ответ махал трубой как парадным флагом.       В семь тридцать вечера весь город шумел в течение часа. Ритуал повторялся каждый день только с одной целью.       В начале ноября произошло ебаное чудо.       Первый раз с тех пор, как рухнул коммунизм, их гребаная фиктивная демократия выдвинула на выборы более одного кандидата, и хоть настоящая власть всегда находила способы победить, большинство проголосовало за оппозицию.       Пока что это были только местные выборы.       К разочарованию Рей, до ее совершеннолетия оставалось три месяца, и она голосовать не могла. Однако они с Роуз пристально следили за ситуацией, ютясь в тесной комнатке общежития гимназии, слушая новости на старом приемнике, пока избирком подсчитывал голоса. Прогнозы были так оптимистичны, что девушки скакали от счастья и щипали себя, чтобы убедиться, что это была правда. Действующая власть потеряла поддержку семи крупных городов, включая столицу. Долбаная оппозиция победила. Они наберутся сил и выступят за мир и гражданские права. Несколько лет назад такая победа была бы немыслима.       Но, как и ожидалось, власти не были готовы признать поражение. На следующий день объявили ложные цифры — и все.       Однако потом случилось непредвиденное, оказалось, что их жалкая страна не потеряна полностью.       Народ взбунтовался.       Целый месяц на улицах семи городов люди освистывали политиков и требовали признать результаты выборов. Они смеялись, рисовали дурацкие плакаты, придумывали речевки, глумящие президента. Они пели песни про революцию так громко, что динамики трещали и тысячи голосов подпевали толпе. Все повторялось каждый день в семь тридцать, во время начала вечерних новостей по телевизору каждый неравнодушный выходил из дома и стучал, чтобы заглушить ложь правительства. День за днем народу на улицах становилось все больше и больше.       Улицы переполняли смех, музыка и давно утраченное чувство товарищества. Вместо страха у них была вера в то, что мир может измениться к лучшему. Рей казалось, что вокруг гремел не антиправительственный митинг, а бесконечный карнавал.       Было весело.       Но, похоже, не все ее друзья разделяли этот оптимизм.       — Ты не одобряешь, — опустив свисток, она потянулась к Финну, замедляя шаг, чтобы отстать от сестер Тико. — Я чувствую. Какого черта, Финн?       Финн сунул затычки поглубже в уши.       — Ненавижу ебаный шум.       Сколько бы там эти беруши не стоили, они явно не все заглушали. Финн ее слышал и вздрагивал от особенно сильных хлопков.       — Мы оба знаем, что дело не в шуме, — вздохнула Рей.       Ей никогда не нравилось выводить его на неудобные темы, но было важно получить его одобрение. Только вот его демонстративные вздохи и хмурый взгляд подтверждали, что Финн не особо высокого мнения о ее гражданской активности.       — Да пусть бы протестовали против фальсификации выборов, — ворчал он. — Я все понимаю. Но ты куда лезешь? Ты школу еще не закончила, Рей. Ты не голосовала. Чего тебя несет-то всегда в самую гущу?       Рей приобняла его, цепляясь за рукав зимней куртки. Ткань была скользкая.       — Ты не понимаешь! — Она попыталась вынуть затычку, но Финн отбил ее руку. — Дело не в местных выборах. Это глобальные изменения. Это восстание. Ты слышал, Пейдж уже говорила про студенческий протест. Эти люди, Финн, студенты, профессора — цвет интеллигенции — они творят революцию! Они настоящее сопротивление! Они рискуют учебой и карьерой ради борьбы с режимом. Неужели это не вдохновляет? Ты не хочешь пожать им руки? Пейдж — она… она дружит с самим Дэмероном!       Чем дольше она говорила, тем сильней Финн закатывал глаза. Это бесило. Рей хотелось объясниться получше, но она понятия не имела, как. Со стороны все звучало по-детски, будто она заученно повторяла за кем-то фразы, вместо того, чтобы предложить нечто вразумительное. Если протесты увенчаются успехом, наступит мир, — думала Рей. Все дерьмо сольется в унитаз.       Ей больше не придется мечтать об эмиграции.       Как бы поступила Маз?       — Своим стремлением мы положим конец ебучему концу света! — горячо вещала Рей, Финн даже улыбнулся.       — Никакая это не революция, сестренка. Потом поймешь, — мрачно сказал он, обнимая в ответ. — Пойдем посмотрим на этих твоих героев сопротивления. Пообещай мне только, что не будешь делать глупостей.       Финн не добавил «снова», но это слово повисло в воздухе. Рей нахмурилась, ее настроение испортилось.       Были темы, которые они больше никогда не обсуждали. Две темы. Даже после стольких лет.       Кое-что должно сгинуть навсегда.       — Эй, вы там идете? — Пейдж махнула им рукой. — Марш скоро начнется, вы же не хотите пропустить речь профессора Органы?       Рей ускорила шаг, таща Финна за собой.       Студенческий протест начался через несколько дней после уличного. Требования в принципе были те же — демократия, прозрачность, признание фальсификации выборов. Лидеры держались в стороне от политических партий, они заявляли, что выступают не в поддержку депутатов, а за фундаментальные социальные реформы. Именно это Рей и нравилось, а также то, что самые смелые лозунги исходили из лекционных аудиторий института. Это словно было место правды, дерзости, шумное, разноголосое и героическое. Рей не могла дождаться испытать это вблизи, несмотря на скептицизм Финна.       Обойдя протестующих, они прибыли на философский факультет, неофициальную штаб-квартиру сопротивления. Пол в коридорах был липкий, подошвы чавкали, Рей переступала через окурки, пустые бутылки и расплющенные пивные банки. К ноге прилипла листовка. Стены были расписаны граффити. На них лозунг «No pasarán!» переплетался с карикатурными фигурками президента и его жены, висящими на виселице. Студенты разбили лагерь прямо на полу, из спальных мешков выглядывали ошарашенные лица. Гремела музыка, было жарко, под пальто по спине текли капли пота, запах стоял отвратительный.       Но так пахла победа.       Рей чувствовала благоговение.       — За мной идите. — Пейдж пошла вперед, по пути приветствуя своих однокурсников.       Рей знала их имена или крутые прозвища, они шутили, делились новостями, которые воспринимались как сленг настоящих лидеров повстанцев. Рей сходила с ума от восторга. Пейдж вела их сквозь толпу, и, казалось, на их глазах творилась настоящая История.       Она хотела бы стать такой.       В лекционной аудитории Пейдж помахал молодой человек. Рей его сразу узнала.       Его фото были во всех газетах, даже на первых полосах. С начала протестов он давал интервью всем желающим журналистам, говорил взвешенно, обаятельно и грамотно. Он был как кинозвезда, Рей волновалась, не веря глазам.       — Привет, Пейдж, — сказал он, сверкая улыбкой. — Вижу, ты привела подкрепление.       По Дэмерон оказался разочаровательно невысоким парнем, одного с Рей роста, загорелым посреди зимы, с длинными ресницами, смягчающими дерзкий взгляд. У него был южный говор — интересная особенность лидера столичного протеста, которая подчеркивала общетерриториальную важность их миссии. Он держался одновременно уверенно и легко.       — Я же обещала. — Пейдж обняла его. — Это моя младшая сестра, ее соседка по комнате и друг.       — Привет. — Рей кинулась жать руку, не в силах контролировать дурацкую улыбку.       — Рад познакомиться. — По держал ее руку дольше, чем нужно.       Рей определенно покраснела и вспотела.       — И это я легко возбуждаюсь? — хихикнула Роуз.       — Добро пожаловать в сопротивление, ребят. — По Дэмерон сделал вид, что не расслышал. — У нас куча дел. Идемте, выступление сейчас начнется. Профессор Органа зажжет зал.       По и Пейдж пошли к первым партам, где сидели лидеры забастовки.       — Он тебе понравился, — шепнул ей Финн без вопросительной интонации.       — Финн! — Она попыталась быть тихой, но Пейдж бросила на них недовольный взгляд.       — Конечно, понравился. Ясное дело, большие глаза, средиземноморская улыбка, стиль, героическая аура лидера сопротивления, а акцент…       — Да бога ради! — фыркнула Рей — Может, это он тебе понравился?       Финн грустно усмехнулся.       — Я не осуждаю, сестренка. Это хорошо. Тебе пора встречаться с парнями. Даже этот хренов Дэмерон подойдет.       — Мне это не интересно, — уязвленно проворчала Рей. — Я здесь ради протеста, а не ради свиданий.       — Знаю, малышка, знаю. — Он обнял ее. — Просто дразню тебя. Давай послушаем, что там выдаст эта профессорша.       К президиуму вышли три человека: пожилой мужчина и две женщины.       — Давайте представлю вам всех, — предложил По Дэмерон, указывая на сцену. — Вон тот — Джиал Акбар. Раньше преподавал римское право, сейчас на пенсии. Старый как мир, глухой как пень. Он легенда старой гвардии, принимал участие в студенческих протестах в 1968 году. Наверное, последний живой профессор тех лет.       Старик почесал свою лысину, рассматривая рыбьими глазами шумную толпу, как будто не был уверен, что он тут к месту.       — Вот Эмилин Холдо. — Он кивнул на стройную женщину в элегантном пальто и красивых серебряных браслетах, которые звенели, если она поправляла идеальную прическу. — Завкафедрой психологии, одна из первых профессоров, кто открыто поддержал протест. Она руководит штабом. Не дайте неприлично дорогой одежде обмануть вас, она просто… ну, в общем!       Он замялся и перестал улыбаться. Рей заметила искру между профессором Холдо и По Дэмероном, но что именно она значила, сложно было понять. Странно. Однако По продолжил.       — И вот наконец наш генерал, как мы ее зовем.       Рей взглянула на невысокую полноватую женщину с причудливо уложенными волосами, что смотрелось одновременно очаровательно и нелепо. Она держалась с аристократической прямотой, но без капли высокомерия. Властная женщина, прирожденный лидер с огнем в глазах и безграничным уважением соратников.       — Профессор Лея Органа, — с явным восхищением сказал По. — Когда-то преподавала политологию, но уволилась после того, как отказалась включать пропаганду в учебную программу. Она — мозговой центр. Короче, увидите. Просто слушайте.       Профессор Органа шагнула к кафедре и подняла руку. Зал замолк мгновенно.       Скрипнули стулья, студенты сдвигались на краешки сидений, цепляясь за каждое слово. Рей задержала дыхание. Толпа последовала бы за этой женщиной даже в адское пламя.       — Эти люди, — профессор начала говорить низким приятным голосом, — ради меня разрушили мою страну.       Раздались аплодисменты, но Лея Органа прервала попытку.       — Я хочу уточнить. Я не говорю о всех бедах, что они обрушили на нас — хаос, коррупция, бандитизм. Война, все, что они делают на границе, даже если они это отрицают. Санкции и изоляция, нищета, голод, жажда мира, жажда уважения, жажда просто нормальной жизни. Дело не в том дерьме, что мы пережили за шесть лет, пока они были у власти.       Рей понравилось, как профессор ввернула ругательство. Маз всегда говорила, что тому, кто умеет ругаться, можно доверять.       — Дело в гораздо более личном, — продолжила профессор. — Они разрушили мою страну ради меня.       Она остановилась, дав время осмыслить. Все молчали.       — Шесть долгих лет они утверждали, что весь тот ужас, что они творят, — они творят от моего имени. В интересах нации. Их любимое оправдание. Но подумайте, что это значит. Национальные интересы — не просто термин из политологии. Они касаются всех нас. Меня. — Она указала на свою грудь. — Вас, всех вас в этой аудитории, и вы обязаны знать, что они прикрываются нашими именами. Представляете, как я себя чувствую?       Рей представляла. Профессор будто облекала в слова ее же беспорядочные мысли, которые она никогда не могла нормально выразить.       — Мне стыдно. Да. Мне стыдно за свою страну и ее «национальные интересы». Мне стыдно сказать, откуда я, когда спрашивают иностранцы. Я чураюсь национального флага, потому что из-за этих людей он перестал быть символом гордости, а стал позорной тряпкой, реющей над всеми зверствами, что совершали от моего имени. Эти люди сделали слово «патриот» ругательством, покусились на святое. И знаете, что? Я никогда, никогда не прощу им этого.       Люди в толпе кивали. Финн позади Рей напрягся и крепче сжал Рей в объятиях. Она сжала его руку.       — Мы хотим вернуть патриотизм, — заявила Лея Органа. — Вернуть нашу страну. Стать свободными — свободными от позора, от войны, от коррупции. И гордо нести наш флаг. Стать частью мира, добиться признания мирового сообщества. Как думаете, мы сможем это сделать?       Публика заревела так громко и воодушевляюще, что Рей чуть не закричала вместе с ними. Профессор Органа одобрительно улыбнулась, и вдруг в ее глазах блеснула смутно знакомая искра, Рей будто узнала кого-то, но не могла вспомнить, кого именно.       Лея моргнула, и чувство пропало. Волнение развеялось, Рей откинулась назад к Финну и попыталась опять сосредоточиться.       — Мир судит нас по тому, что делают эти люди. Во всей Европе мы — серая зона, где водятся драконы. Тщеславные, надменные, жестокие, упивающиеся убийствами во славу национальных интересов. Для них мы — агрессоры, вояки, несущие смерть ради собственного развлечения. Насильники, злодеи. В глазах всего мира мы — монстры.       Рей задохнулась.       Она ненавидела это слово и никогда его не использовала. Для нее оно звучало тревожно.       Твою мать.       — Мы должны доказать, что мир ошибается. Пусть посмотрят: CNN, BBC, французы, итальянцы и немцы, все, кто шесть лет звал нас монстрами. Они будут снимать наши уличные протесты. Мы докажем им, они увидят, что в этой дыре живут порядочные люди — тысячи хороших, честных, мирных людей, которые имеют мужество бороться с режимом и упорно трудятся, чтобы сделать нашу страну лучше. А это, как думаете, мы сможем сделать?       Зал взорвался аплодисментами. Рей присоединилась, а Финн, хоть и не двигался, но явно был тронут.       — Мы сделаем это. — Генерал подняла кулак. — Сегодня мы пройдем маршем с протестом против нечестных выборов. И понесем знамя. На нем будет сообщение: «Мы — часть мира».       По спине Рей побежали мурашки, она была окрылена.       — Мир должен услышать наше послание громко и ясно, и увидеть, кто несет его — наша молодежь, наше будущее. И мы сделаем это по-хитрому. Знамя понесут девушки. — Она потянулась к Пейдж и ее одногруппницам. — Я хочу, чтобы вы встали в первый ряд вместе со мной. Если мир считает нас разбойниками и головорезами — покажем им, насколько, мать вашу, они не правы!       Аплодисменты заглушили безумие, творящееся на улице. У Рей кружилась голова и было тяжело дышать. Вот что значит быть под кайфом, — подумала она.       Пейдж с подругами запрыгнули на сцену, взяли огромное знамя с красной надписью у профессора Холдо и торжественно развернули его. Не хватило людей, чтобы его нести.       — Я тоже хочу, — сказала Рей.       — Сестренка. — Финн нахмурился. — Ты мне что обещала насчет глупостей?       — Это не глупость, Финн. Это правильно. — Ее голос не дрожал.       Финн долго рассматривал ее. Возможно, это было беспокойство со странным оттенком грусти, но он одобрял.       — Тогда давай, — вздохнул он наконец. — Поступай правильно.       Роуз Тико уже заняла место рядом с сестрой, взяла знамя. Она просияла, когда Рей присоединилась к ним, захотелось потрепать ее по щеке. Пейдж коротко, по-военному, кивнула, По Дэмерон улыбался, стоя возле профессора Органы.       Лея выпрямилась, но даже с высокой прической ростом едва доставала Рей до подбородка.       — А теперь маршируем, — громко призвала она.       Они вынесли знамя с факультета в колючую зимнюю стужу. Рей ощущала небывалый прилив сил.       Следующие пару недель она все свое свободное время проводила на философском факультете.       Она занималась уборкой, раздавала листовки, говорила с людьми. Ее политические шутки становились все смелее, ей все чаще говорили, что у нее красивая улыбка. Случались и неприятные вещи, оппозицию поддерживали не все, кто-то мял листовки, плевался. Рей научилась читать единомышленников по лицам. Она брала деньги у Пейдж и еще одной девушки, вроде бы, Кайдел, даже у Эмилин Холдо, чтобы купить бутербродов для штаб-квартиры. Затем еду им стали присылать неравнодушные домохозяйки и даже рестораны. Рей собирала печенье и рогалики, разгружала коробки пиццы, теплые и липкие от расплавленного сыра. Парни смеялись над ней, когда она утащила себе кусочек.       Каждый вечер она маршировала с транспарантом «Мы — часть мира». Протестующие на улицах гремели кастрюлями, свистели, махали руками, посылали им воздушные поцелуи и поднимали кулаки. Рей чувствовала, что надежда еще жива.       Ей было в радость много работать. Здорово, когда в жизни есть цель. Однажды По Дэмерону так понравилась ее шутка, что он заказал наклейки с таким принтом. Рей видела их повсюду и довольно ухмылялась.       С Роуз они не расставались. Ходили на факультет вместе, заставляя Пейдж гордиться новобранцами. Иногда и Финн приходил, дымил, как паровоз, во время марша тыкал ее в спину и отпускал циничные комментарии. Рей нравилось, что он рядом. Она не говорила этого, но он наверняка и так знал.       Рей уговорила профессора Акбара рассказать о протестах 1968 года, кричала, как на базаре, чтобы он услышал вопросы. Она обожала болтать с По — любителем широких улыбок, светских сплетен и беззаботного флирта, который, к счастью, ни к чему не приводил. Но круче всего было то, что сама генерал стала тепло приветствовать ее и звать «Рей, наша маленькая электростанция».       Она была счастлива. Понадобилось время, чтобы это понять.       И вспомнить, что такое бывает.       Наступили каникулы, Роуз и Пейдж уехали в свой родной город. Они были из горнодобывающего района на юго-востоке страны — ржавой, обнищавшей адской дыры, разрушенной санкциями, кризисом экономики и незаконной приватизацией, в ходе которой, по словам Роуз, кормящиеся с рук правительства олигархи скупили шахты за бесценок и уволили половину рабочих. Но Роуз скучала по дому и родным, а Рей одновременно и завидовала ей, и радовалась, что получит в распоряжение комнату целиком.       Она ходила на факультет без Роуз. Протесты продолжались — ни власти, ни народ не хотели уступать. Пошли слухи, что на Новый год на главной площади столицы состоится грандиозный концерт — праздник сопротивления. Популярные музыканты будут играть бесплатно, рискуя карьерой, чтобы поддержать протесты. Все занимались подготовкой, Рей считала дни до 1997 года.       В последнюю пятницу декабря, промозглым вечером со сгущающимися над городом облаками, которые обещали метель, Рей задержалась на факультете дольше обычного. Было так много дел, так много людей, с которыми нужно поговорить, что она боялась пропустить закрытие общежития. В детском доме нужно было приходить на час раньше, тем не менее, время поджимало.       Она бежала, срезая путь от автобусной остановки, стараясь не влезть в грязную лужу на асфальте. Ноги в туфлях мерзли, от шерстяной шапки чесались уши. Она поглядывала на небо, ожидая снега. Только бы в новогоднюю ночь погода не подвела — им был нужен этот концерт.       На ее улице кто-то был. Одинокая фигура сидела на корточках, прислонившись к стене общежития и кутаясь в куртку с капюшоном. Бездомный, — подумала Рей. Наверняка ветер продувал его одежду, он так скрючился, низко надвинул капюшон. А может, он был слишком пьян, и ничего не чувствовал.       Она порылась в карманах онемевшими пальцами. У нее было хорошее настроение, и хотелось поделиться лишней мелочью с обиженным жизнью человеком. Недавно она сама такой была.       Только она приблизилась, мужчина сдвинулся. Рей поразилась, насколько он был огромный.       Она застыла. Волосы на затылке встали дыбом.       Это совпадение. Нет, не может быть.       Рей вытащила руки из карманов, ускорила шаг, склонила голову.       Но как только она поравнялась с ним, он встал в полный рост, заслонив тенью всю улицу.       Нет.       Ночь затихла, воздух расплавился, стало трудно дышать.       Рей хотела броситься бежать, но ноги приросли к земле.       Мужчина встал под фонарь, стянул капюшон. Длинные черные волосы рассыпались по плечам.       Почти три года прошло.       Его губы дернулись, в тон зимнему ветру он хрипло прошептал:       — Рей.