Пока Смерть не разлучит вас

Рядом бегут люди, кричат, стонут, кроют матом, тявкают-стрекочут оружием. Разрываются гранаты, гремит техника где-то еще вдалеке. А уже спустя неуловимо-короткий момент Свят лежит на спине и боится двинуться. Дыхание вырывается с влажным бульканьем, с пеной. Полон рот крови, только успевай глотать, прежде чем сделать новый вдох. Шевельнуться страшно, он не знает даже, где болит — потому что от страха не болит ничего. Просто тело похоже на бабочку, нанизанную на тонкую булавку — неподвижное, оцепеневшее, пластиковое, как пупс, которым играла соседская девчушка. И мир вокруг такой резкий-резкий, как через прозрачную линзу увеличительного стекла. И небо над головой сине-серое, в пятнах дыма и светлых, карамельных облаков. И мысли странные, дикие, боем в висках, в холодной испарине, в ужасе — а как же мама?.. Внутри звонко, холодно и горячо одновременно. Он касается гимнастерки на боку, мажет по мокрому и липкому, поднимает ладонь на уровень глаз, и еще успевает увидеть на вздрагивающих пальцах темно-красные разводы, густые, вязкие, как прошлогоднее варенье. Его тут же хватают за запястье, сжимают, и полотно неба закрывает лицо в обрамлении светлых свалявшихся волос. Челка рваная, щекочет скулы. — Не лапай! — Свят смотрит вверх, в это лицо, и на миг сцепляются два взгляда — чайный и прозрачно-серый, какой бывает родниковая вода в середине января. И отчего-то становится так замогильно-спокойно, как в руках матери, как дома, под лебяжьим пухом одеяла. Его подхватывают под плечи и рывком оттаскивают куда-то назад и вбок, как тащил бы здоровый зверь, дергая, не заботясь об ощущениях своей жертвы. Свят вскрикивает, вскидывает руку, вцепляясь в темный, сизый от пыли бушлат, над распахнутым воротом которого сине-белая полоска. Хрипит и воет, стискивая пальцами жесткую ткань, слепо глядя вверх, мимо подбородка в трехдневной щетине, мимо сжатых упрямо губ. Наконец приходит боль, сковывающая, выворачивающая наизнанку. А за ней — спасительное забвение, и Свят проваливается, тонет в глухой черноте, стремительно и неожиданно легко — будто свет выключили. Лежать жестко и прохладно, не то, что в давящей духоте на улице. И полутьма как никогда приятна, с нитками пробивающегося в щели света. Землянка. Пахнет влажной землей, хвоей, лесом. Тихо. Не слышно звуков боя, не ощущается в воздухе взвеси порохового дыма. Ничего не болит, легко и спокойно. И Святу нравится, не раскрывая глаз, думать, что он в шалаше на даче, во дворе, под яблоней, спит после обеда. Кажется, будто он еще совсем мальчишка, и что только вчера получил увольнительную, чтоб загореть и отдохнуть перед новым учебным годом. Скорей всего он спал на лежанке — под боком хрустит набитый соломой тюфяк; под головой жесткий сверток, пахнущий брезентом и пылью. Бой, стрельба, ранение — все это было далеко и сейчас казалось дурным сном, не больше. — Живой? — Голос напротив. Хриплый, сорванный, скрипучий, как битое стекло и одновременно ласковый, грудной. Свят шевелит пальцами, крошит засохшую кровь с самых кончиков, ведет по гимнастерке, до рваной дырки с заскорузлыми краями. Касается слоящейся коросты на гладкой коже живота. — Акакэто? — Одновременно с ним выстреливает судорогой сведенными словами незнакомец, смеется неприятным, кашляющим смехом. Свят хлопает ресницами, распахнув широко глаза, просто не в силах преодолеть удивление. Ничего не понимает, но спрашивать боится. Наверняка все это не больше, чем сон, плавно перетекающий из одного сюжета в другой. Парень, сидящий на земле, напротив него, выглядит молодым, едва ли на пяток лет старше него самого. Бушлат расстегнут, ремень лежит рядом, возле бедра, уютно свернувшись в брошенной на вещмешок бескозырке. Полосатая майка провисает на гладкой, бледной груди. Между темных от грязи и крови пальцев тлеет сизым дымком чуть примятая папироса. Матрос. Матрос, или морпех. Наверняка из сводного полка... Да похрен! Важней то, что он здесь один, что никакого начальства с ним нет, что они не в части, что они черти где, в землянке, и вокруг тихо — только ветер в кронах да комарье звенит. Это кажется одновременно ненормальным, опасным, и настолько абсурдным, насколько вообще может быть. У Свята в голове — клубок из мыслей, скомканных, как старые газеты или содранные со стен во время ремонта обои. — Дай. — Протягивает руку за папиросой, просит сипло. Землянка узкая, между стенами едва ли пара метров, и они легко могут дотянуться друг до друга — вдвоем не разминутся. Они вообще — одной стране служат? Почему этот парень забрал его куда-то, судя по всему, в подлесок, с поля боя? Зачем? Кто он? Что здесь делает? Незнакомец улыбается, весело и хищно, протягивает папиросу, отдает в дрожащие пальцы. Свят подхватывает, едва не роняет, и сразу затягивается исступленно, давится дымом, кашляет, жмурясь и отирая кулаком невольно выступившие слезы. Ловит ладонью осыпающийся пепел с мелким крошевом горячего сухого табака. Сомкнутый зубами кончик папиросы мягкий, влажный от чужих губ. Со странным, незнакомым и невнятным привкусом. Доморощенная махорка жжет разбитую, закушенную где-то там, на поле, губу. Ест нёбо, давит несоизмеримым весом в легких. От нее кружится голова и подташнивает. Но глоток воздуха, с табачным дымом вперемешку, кажется сейчас невероятно ценным. Он жив. Это кажется еще более абсурдным, чем сидящий напротив морпех. — Мы где?.. — Спрашивает Свят, возвращая папиросу, облизывая липкие, горькие от крови, никотина и слюны губы. — В Караганде. — Не оригинально отвечает незнакомец, делая еще несколько затяжек, ухмыляясь, глядя на Свята из-под рваной челки. — Зовут тебя как? — Святослав. Незнакомец хмыкает, тушит окурок прямо о землю и поднимается, вынужденный пригибаться, чтоб не задеть головой свод землянки. Выходит и чем-то гремит в кустах у входа. Свят садится, и пока парень на улице, расстегивает медные пуговки гимнастерки, вздергивает грязную, пожелтевшую от частых стирок и пота майку. На животе справа, чуть ниже ребер — яркий свежий шрам. Гладкий, шелковый на ощупь. Кожа здоровая, нежно-розовая, без следов воспаления. Запачкана сухой темной кровью — осыпающиеся дорожки уходят за бок, по спине, пропитали пятнами пояс брюк. — Мойся. — Заставил таки вздрогнуть, отдернуть руки от собственного тела. Появился рядом совершенно неожиданно — в полутьме увлеченный Свят даже движение тени не заметил. Непонятно, как зашел, шагов слышно совсем не было. Бросил серый, алюминиевый таз прямо на землю возле лежанки и с высоты колена налил воды из канистры. — Мойся. — Повторил настойчиво, наклонившись и ставя канистру на пол, одновременно дернув за воротник расстегнутой уже гимнастерки Свята. — Снимай тряпье свое. — Настойчиво, резко, как скомандовал. Даже интонациями давая понять, что стоит ослушаться, и наказание неминуемо будет. Наверняка. Свят тут же, в лихорадочной спешке сдернул одежду с плеч, не задумываясь, не сомневаясь. Бросил вперед, на протянутую навстречу руку. Стянул через голову майку, и все еще чувствуя некоторое головокружение, отдающее слабостью в ногах, соскользнул с лежанки на землю, на колени перед тазом, в котором прозрачно мерцала вода. Расстегнул ремень, спуская брюки на бедра, чтоб не намочить сильно. Склонился ниже, набрал в сложенные лодочкой ладони воды — холодной, как из горного родника, которого здесь и близко не могло быть. Плеснул в лицо, умываясь. Брызги во все стороны полетели, вон, уже у парня на сапогах пыль с водой смешались в кляксы грязи. На тюфяке сбоку влажные пятна. В голове разом свежеет. По коже идут мурашки, пока Свят смывает с ребер бурые подтеки. Идет по мышцам мелкая дрожь от холода. Незнакомец вновь неприятно, хрипло смеется, когда Свят начинает отфыркиваться — не без посторонней помощи вода из канистры полилась тонкой струйкой на лопатки, побежала случайными каплями за пояс брюк. С одной стороны стало намного проще, с другой стало неприятно, неловко — он стал причиной смеха, и это порядком злит. И когда спина уже чистая, и смех над головой больше не звучит, на шею Святу роняют жесткое, хрустящее от тщательной стирки вафельное полотенце, и на спину выплескивается чуть больше воды, чем надо, потому что незнакомец наклоняется порывисто и внезапно чужая ладонь касается спины, там, где шрам. Свята будто током прошибает. Пальцы ледяные, даже холодней воды, которой он мылся. И напрочь лишены осторожности, всякого такта. Давят, почти царапают — он не выдерживает, прогибается кошкой, пытаясь уйти от этого неприятного соприкосновения. И все меняется в одно мгновение. С лязгом валится дном на землю канистра, выплеснув наружу фонтанчик бесценной влаги. И Свят приземляется ладонью на дно таза, полного мутной воды — настойчивая рука ловит за загривок, сдавливает пальцами, пригибает вниз и держит, как строптивого жеребца, неожиданно решившего дать козлов. И пока он, униженный, дрожащий крупной конвульсивной дрожью, на коленях стоит над тазом — чужие пальцы мнут, раскатывают до боли рубцовую ткань, будто проверяя ее на прочность. Все прекращается настолько же внезапно, как и началось. Незнакомец выпрямляется, застывает на несколько секунд, а потом небрежно, контрастно-ласково треплет по волосам на затылке: — Ничего. Все будет хорошо. Свят еще несколько минут стоит так, глядя в свое отражение на поверхности колышущейся легкой рябью воды — на бледное лицо, на глаза со зрачком во всю радужку, на густые тени под этими глазами. А затем медленно поднимает голову, прямо так, исподлобья глядя на незнакомца. Весь в собственном ощущении оглушающего стыда, вызванного непонятно чем. Как будто он наг перед этим парнем. Как будто виден насквозь. — Напугался? — Улыбается морпех криво, а взгляд тяжелый, испытывающий. — Мне бы в часть... — Хрипло, неуверенно отзывается Свят, оставив вопрос без ответа. Он не уверен, кто перед ним стоит — свой, чужой, человек ли вообще. Наличие шрама на месте ранения вызывает стойкий холодящий ужас, шевелит коротко стриженные волосы на затылке. — Отведу. Не боись. И за особистов не боись. Расскажи им что-то про ранение, тебе поверят. Все поверят — кому рассказывать будешь. Хоть про медведя в юбке им реки. В госпиталь потом иди. Отлежишься пару дней. Никто придираться не будет. — Наклоняется, подняв канистру. Завинчивает крышку. Внутри еще плещется о металлические стенки. До Свята наконец доходит, что он может встать, и он делает это едва ли не поспешно, отчего голова снова кружится и он, выпрямляясь, с маху задевает макушкой свод землянки, валится на тюфяк, оглушительно хрустя сеном. Незнакомец хохочет, звонко хлопнув себя ладонью по колену — радостным, неприятным своим смехом. А у Свята даже уши горят. Он прячется за полотенцем, трет щеки, так что даже печет. — Ай, мальчишка... — Морпех постанывает со смеху, качает головой, скалясь весело. Зубы ровные и белые, улыбка неожиданно красивая, добродушная. Свят поверх полотенца смотрит на эту улыбку, запойно, не моргая. — Тебя как звать? — Спрашивает тихо, осторожно. — Владом.