Сделка

Каз дышит рваными, влажными всхлипами, пытаясь ухватить хоть глоток воздуха - но его не хватает, как бы он ни пытался. Лёгкие сводит судорогой, она перекидывается на тело - как если бы кто-то с силой сдавливал его горло, и перед глазами темнеет. Погружая его в короткое, спасительное забытье - ненадолго выдергивая из жуткой реальности. Когда он приходит в себя - слишком быстро, не сумев сбежать до конца - кошмар всё ещё продолжается. Его покрытый испариной лоб прижимается к плечу - сухая гладкая ткань под кожей, и обмякшее тело вжимают в стенку, не давая упасть. Другим, недопустимо близким телом - и все слои одежды между ними недостаточны, пока Каз чувствует его тяжесть, его тепло, каждое его крошечное движение. Едва придя в себя, его сердце тут же начинает отбивать безумный ритм, а горло схватывает спазмом - выводя тело на новый круг паники. Роллинс пытается зажать ему рот ладонью, чтобы заглушить звук, но от этого становится только хуже. Ладонь его невозможно неприкрытая, обнаженная, и, едва кожа касается губ, Каз едва глушит вскрик и совсем не может сдержать рывок в сторону. Вокруг темно и узко, как в гробу - они едва вмещаются вдвоем в крошечный шкаф для горничных, что-то гремит от его движения, и просто чудо, что стража дворца всё ещё не заметила их при таком шуме. Выругавшись, Роллинс отдергивает руку и крепче вжимает его в стену телом, пытаясь удержать хоть как-то - и, без кожи на коже, Каз пытается дышать. Худшее место, чтобы спрятаться, худшая компания - и в этот раз всё снова пошло не по плану. Кто-то предупредил солдат Равки о готовящейся краже, и теперь они методично обыскивают дворец сверху донизу, перетрясая даже внутренние покои. Именно тогда, когда они почти достигли цели - и до покоев царя всего несколько комнат и нет ни одного места, чтобы спрятаться, кроме этого проклятого шкафа. Шкафа, в котором Каз умрёт. Тошнота захватывает его, тело вновь кренится, и он упал бы, если бы его не держали - возможно, к лучшему. - Будь у них сердцебит, мы были бы уже покойники, - шепчет Роллинс. - Твоё сердце колотится, как барабан. Он не спрашивает, почему - и Каз не собирается объяснять. Кожа с ним рядом покрывается струпьями, течёт гнилью, и голос, пробивающийся сквозь толщу воды - голос мертвеца. Казу отвратительно быть слабым; быть слабым рядом с ним, и, всё же - он не может ответить. Он не может даже дышать, и тело никак не хочет еще раз отключиться, вновь избавляя его от кошмара. Вместо этого оно дрожит сильнее, выколачивая рывки, и, еще немного - и оно победит, заставляя его биться в припадке. Чтобы заметили даже самые бездарные из солдат Равки. Тогда их, наконец, найдут, и до виселицы останется всего ничего. Тогда Каз, наконец, вырвется из этого шкафа. Почему-то этот вариант не устраивает Пекку Роллинса. - Ну потерпи, Бреккер. Ну мы же почти добрались, - говорит он. Совсем тихо, без раздражения, удивления или испуга - мягко и терпеливо, как если бы уговаривал капризничающего мальчишку. Его рука опускается между ног и сжимает - нащупывая и приноравливаясь. Каз отдергивается - дергаться некуда, какие-то швабры в шкафчике пытаются упасть, и Роллинс вжимается в него всей немаленькой силой, фиксируя. Превращая происходящее в кошмар, из которого невозможно спастись. Он накрывает собой всем - ощущаясь теплом от открытой шеи до не держащих ног, и Каз никак не может вырваться. Тонет, всё тонет и не может выплыть - застряв, как в зыбкой болоте, на барже, полной трупов; всего немного не успев на дно с ними. Они тянут его - и он рад, наконец, утонуть. - Неприятно, понимаю. Даже гадко, - примирительно шепчет Пекка. - Но тебе надо расслабиться. Не потому даже, что я такой добренький, а потому, что иначе нас точно найдут. Не знаю, как ты, а я не планировал пока умирать. Мы почти обокрали царя Равки. Меня ещё ждёт мой славный равкианский особнячок и двадцать миллионов. Надеюсь, тебе они тоже небезразличны. Каз с трудом разбирает его слова - они доносятся словно издалека, еле слышные, искаженные, тонущие в шуме в ушах. Сердце сбивается, то заходясь, как в лихорадке, то замирая, то принимаясь с удвоенной силой, и Каз закрывает глаза, сглатывает и коротко кивает. Неохотно признавая - это может сработать. Тело в ужасе от такой близости - его предатель, его враг, и Роллинс борется с врагом беспощадно и жестоко, из всех методов выбирая самый действенный. Находит нужный угол, и мерно, тихо, расчётливо двигает рукой, пока под ней не начнёт твердеть, откликаясь возбуждением. До нелепости простой физиологией - механическое трение, нервные импульсы, простые органы для простых дел. Роллинс двигает рукой - не быстро, давая им время, пульсацией сжимая и гладя - пока тело не начинает отзываться. Перебивая одни ощущения другими - теми, что невозможно игнорировать; особенно если не баловать ими часто. Накрывая возбуждением отвращение и ужас, мешая их в дикий, сбивающий с ног коктейль. Отступают струпья под пальцами, и Каз закрывает глаза, старательно пытаясь сосредоточиться на том, что чувствует ниже пояса - и ни на чем кроме. На мерном ритме руки, на том, как начинают разбегаться от особенно правильных движений нервные импульсы - удовольствием отправляясь выше, до самого затылка; Как разливается между ног жар, плавящий, томный - требующий всё большего, пока не остаётся ни шкафа вокруг, ни распухшей кожи, ни гнилой воды, заполняющей легкие - ничего, кроме этого жара. Дыхание Каза становится ровнее - действительно, отвлекаясь от окружающего ужаса. Мертвецы отступают, притихнув - видимо, растерявшись от омерзения. Сточные воды опускаются, давая вдохнуть. Роллинс прижимает его уже не могильной плитой, скорее тяжелым, тёплым одеялом, и Каз не думает о нём и о том, что будет делать после. Дыхание его становится ровнее - и начинает сбиваться снова. Иначе - не бьющейся агонией, не напряжением перед готовой сорваться истерикой, не отчаянными глотками того, кто готов утонуть. Иначе - но влажно, открыто, мягко - и, пожалуй, он не мог бы ответить, что хуже. Пекка тянется было снова зажать его рот, но вовремя спохватывается - и аккуратно берет руку самого Каза. Направляет её к губам, прижимая - собственная ладонь, через кожу перчаток - вполне выносима, но рука дрожит и падает, не в силах справится даже с таким заданием. Не сейчас. Тогда Пекка перехватывает её и прижимает снова - уже с силой, накрывая своей. Давит обеими их ладонями, заглушая тяжелое дыхание, и - кажется - еле ощутимо касается губами виска. - Вот так, - шепчет он, совсем тихо, или Казу кажется, что шепчет. - Вот так, молодец. Слабость тела отвратительна - отвратительна в любом обличии, истерики от его близости или возбуждения - от неё же, будь прокляты все святые. Когда Каз кончает, он вцепляется зубами в то, что есть перед ним, не разбирая свои или чужие пальцы, кожу перчаток или живую, тёплую - ту, которую так боится. Не разобрать - влажная ладонь Пекки от слюны или от дыхания, и Каз не присматривается, не желая видеть следы зубов на его пальцах. Каз не чувствует ни стыда, ни волнения, ни благодарности, ни вины, ничего, кроме ненависти и отчаянья. "Это ты во всём виноват. Это ты меня таким сделал". *** - Мы что, собрались на похороны? Гезен, Бреккер, мой сын никогда бы такого не надел! Каз отводит взгляд от зеркала, не без удовлетворения замечая, как Роллинс не выдерживает образ своей личины. Никто в Равке не вспомнил бы Гезена, и Львовичу пришлось бы долго оправдываться, расписывая, как долго он пробыл по делам в Керчии, чтобы перенять их словечки. В них обоих навсегда въелся Кеттердам. Его грязными водами, узкими улочками, игорными домами Бочки, шулерами и ворами, и - да, может, Каз несёт с собой слишком много Кеттердама в сияние Равки. На нём обычный строгий костюм, черный с чёрным, разительно отличающийся от расшитых камзолов, которые носят в Равке. "Ни траура, ни похорон". - Как знал, что ты не справишься с образом. Подготовил кое-что для тебя. Роллинс закатывает рукава рубашки - сосредотачиваясь перед делом, как делал тысячи раз прежде, чем избить кого-то в кровавое месиво. На предплечье его больше нет татуировки с Грошовыми Львами - ни короны, ни льва внутри, но львы с лихвой компенсируются на каждой детали его нового образа. Вместо кулаков здесь его оружие - похожесть на других напыщенных равкианских индюков, и он с удовольствием распахивает шкаф, полный разноцветных костюмов. Зеленых, бирюзовых, синих и бордовых - пестротой, от одного взгляда на которую у Каза сводит зубы, но он неохотно кивает, решая воспринимать их, как очередной театральный реквизит. Пекка Роллинс не может лучше него - ни в чем, даже в деле имитации равкинских зажиточных индюков. - Выбирай, всё для тебя, и даже не в счёт нашего выигрыша. Каз проводит рукой по костюмам - высматривая те, на которых не будет львиной вышивки, и выбирает самый тёмный синий камзол. По крайней мере, не придется под него менять темные брюки - не при Роллинсе, и Каз быстро скидывает пиджак, жилетку, и меняет одежду, ловко застегивая пуговицы пальцами в перчатках. У него было достаточно времени, чтобы научиться - и Роллинс терпеливо ждёт и смотрит за ним какой-то странной гордостью; как если бы Каз и правда - обрывает эту мысль, не давая ей стать настоящей. - Так гораздо лучше. Хотя взгляд у тебя всё ещё слишком свирепый для равкианца. Как будто ты хочешь придушить любимого папочку. Бреккер, нельзя же быть таким откровенным! Поработай над образом! Каз бегло осматривает себя в зеркало, насыщенный синий сидит непривычно, серебряная вышивка на лацканах выглядит слишком пёстрой - но это не имеет значения. Всего лишь маскировочные тряпки, нужные для дела - и он не ребенок и не девица, чтобы капризничать из-за неподходящих цветов. - Хочешь булавку со львом? - спрашивает Роллинс и довольно смеётся под его убийственным взглядом. - Нет? Ну ладно, отложим. Скоро приедут вороны, и можно будет начать вторую часть плана. С командой будет лучше - проще, и вокруг будут люди, от которых Каз не ожидает ножа в спину. Которых знает, которым доверяет - насколько может доверять, и которые никогда не видели его ребенком - потерянным и глупым, каким он никогда не должен ни для кого быть. Каз думает о Джаспере - с его непоседливым мельтешением, руками, то и дело теребящими револьверы; о Уайлене, наивно хлопающем ресницами и то и дело открывающим от удивления рот; о Нине и её ручном фьерданце - думает почти с теплом, как о чем-то, что, наконец, сделает его жизнь нормальной. Вновь сделает его тем, кем он должен быть - боссом Отбросов, Грязными Руками, а не мальчишкой Ритвельдом. Каз думает об Инеж. Что бы она сказала, если бы знала, что он делал? Инеж осуждает его за столько вещей, что он уже давно сбился со счета. Она приняла в нём всё - даже больше, чем он сам хотел бы принять. Смогла бы она понять это? Объяснить, подобрать одну из бесконечных сулийских пословиц, рассказать, что посоветовали бы её святые? Каз не знает. - Где твой сын? - Так я тебе и рассказал, - хохочет Пекка, журяще погрозив ему пальцем. - Нет уж, тебе больше не добраться до него так просто. Он должен бы испугаться, вспомнив, на что способен Грязные Руки - но Роллинс никогда не стал бы королем Бочки, если бы бегал от своих страхов. Вместо того, чтобы отстраниться, Пекка выбирает один из ярких шейных платков - зелёный и золотой, и обходит Каза, вставая позади. Каз видит его в зеркале - как тот деловито прикладывает платок к ткани его камзола, проверяя, как сочетаются цвета. Видит, как он, удовлетворившись, расправляет, а потом аккуратно складывает ткань - и понимает, что тот собирается сделать, но не двигается с места. Видит, как он ставит стойкой воротник его рубашки - видит пальцы совсем близко к коже, заторможенно, словно это происходит не с ним, с кем-то другим, невообразимо далеко и давно. Видит, как он осторожно оборачивает платок вокруг его шеи, умело завязывает сложный узел - и чувствует, как пальцы, двигаясь, касаются его сквозь ткань рубашки. Близостью, которую Каз не должен был позволять. Близостью гораздо меньшей, чем он уже позволил. Представлением настолько очевидным, что Каза тошнит от его нарочитости. Всё это ложь, Каз не его сын, никогда им не был и не будет. - Я знаю, для тебя это не будет иметь значения. Но мне жаль. Не стоило обирать тех мальчишек. Каз не вздрагивает, не дергается, пытаясь поймать его взгляд, ничто не меняется в его лице - нет, ни в коем случае он не доставляет ему такого удовольствия. Враг никогда не должен знать, даже если удар достигает цели, но - всего на миг - слова пронизывают его насквозь, как сотни пуль, как молния, как сжавшийся кулак сердцебита. Как если бы он столько лет хотел их услышать. В каждом заблеванном переулке, каждый раз, засыпая с сосущим чувством голода, каждый раз, корчась от боли в избитом теле, каждый раз, видя лицо Джорди по ночам. На миг - на короткий, предательский миг - слова отравой задерживаются в ушах. Задерживаются и шепчут - может быть, теперь, когда у него самого есть ребенок, мальчишка чуть младше Каза - того Каза, который оказался один на улицах Кеттердама - Роллинс иначе смотрит на вещи. Может быть, он действительно мог бы измениться. Может быть, он действительно мог бы пожалеть. На миг - после которого Каз дает себе звонкую оплеуху, выбивая слова куда более правдоподобным объяснением. Роллинс врёт. Врёт или нет - не имеет значения. Казу плевать на его слова. - Твои слова не вернут Джорди. Ничто его не вернёт. Каз не смотрит на него, сжимает крепче набалдашник трости - вцепляясь в неё, как в спасательный круг, и глаза щиплет - как от болезни. Роллинс заканчивает с шейным платком, но не отходит - и Каз не находит в себе сил на него посмотреть. Он чувствует, как тот осторожно берет его за руку - невесомо, как птицу, будто прося разрешения. Каз не бежит - но каждая клетка в теле в ужасе отдергивается от его касания. Отдергивается и кричит голосом Джорди - севшим от струпьев, хриплым и пустым. "Он уже делал это. Он снова пытается тебя облапошить". - Нет, - соглашается Роллинс, и ложь пронизывает каждый его вдох, сладкая, манящая, заботливая, обещающая всё, что они потеряли. - Но, может быть, что-то может вернуть тебя. *** Дверь мягко закрывается за ним - привычным тихим звуком, и Каз делает несколько шагов внутрь комнаты. Вечер похожий на множество прошлых - и совершенно неожиданно отличный от того, что он ожидал. - Ну уж нет, Бреккер, - говорит Роллинс, откладывая в сторону бумаги, и устало трёт глаза. - Ты же знаешь. Я не меценат. Благотворительность кончилась. Каз не сразу понимает, что он имеет в виду, и раньше, чем что-либо, он знакомо чувствует ярость - воспоминанием о доброй меценате; а потом впервые с удивлением думает о том, что Роллинс может устать. - Хочешь ещё - научись предлагать что-нибудь взамен. Каз замирает, перекатывая в голове его слова - по-разному пытаясь собрать детальки паззла, морщится, как от тянущей, непроходящей боли - и, всё-таки - сдается, соглашаясь на переговоры. Переговоры справедливы, и, пожалуй, он готов уступить в чем-нибудь - своей частью сделки, в которую никогда не хотел бы вступать; которая тянется столько, сколько он себя помнит. - Чего ты хочешь? Сведений? Больший процент доли? Облигаций? Роллинс смотрит на него - задумчиво, рассеянно, словно тоже с запозданием пытаясь понять смысл сказанного - и смеётся. Устало, мягко, как если бы Каз отлично пошутил, и откидывается в кресле, закрывая глаза. - Да ты юморист, Бреккер, - говорит он. - Смотри, сколько в тебе талантов.