Сделка

Руки его уже в перчатках - тонкой зеленой кожи, одним своим видом напоминающие теперь о том, что могут делать эти руки. Каз закрывает за собой дверь, сразу снимает пиджак и жилет и вешает на спинку стула - не тратя время на никому не нужные любезности и разговоры о погоде. Они оба знают, зачем он пришёл и что будет дальше - негласным договором. Как если бы между ними могли быть какие-то нерушимые договоры - иллюзией, которой нельзя доверяться. Роллинс ждал его. Теперь Роллинс ждёт его каждый вечер. - Выпьешь? - предлагает он, как предлагает всегда. Дозой обезболивающего перед неприятной процедурой - он протягивает стакан виски, и Каз делает сразу два быстрых, больших глотка. Морщится, вытирает губы, и старается не думать о том, как совсем недавно этого же стекла касались другие губы. Старается - но Роллинс, как всегда, мешает ему, берет стакан из его рук и демонстративно делает несколько глотков следом. Глядя в глаза, неспешно, пытаясь уесть даже в этой мелочи - хотя Каз и понимает, что глупо беспокоиться о касаниях губ при всем, что они уже успели друг с другом сделать. Что еще собираются сделать друг с другом. В перчатках можно практически что угодно. Роллинс отставляет бокал, подходит и касается его лица - легко, прохладной кожей перчаток. Ведет по щеке, обрисовывая скулы, ниже - по челюсти, губам, пока Каз не морщится, отступая на шаг. - Без ерунды, - говорит он, но Пекка только хмыкает, убирая руку. - Никакой ерунды. Конечно. Он вопросительно кивает на кровать, и Каз отрицательно мотает головой - он не любит делать это в постели. Слишком интимно, слишком много и близко - гораздо быстрее можно справиться стоя, у стены или в кресле, не касаясь ничем, кроме самого необходимого. Роллинс знает это - и отступает, падая на кровать всё равно. Спиной, утягивая его за собой - ухватив за рубашку, вытягивая её из брюк и обнажая кожу живота - потому что он всё делает назло. Каз делает несколько шагов следом, почти падает сверху - и Пекка помогает ему устроиться на бедрах, прижимаясь. Слишком близко, но между ними несколько слоев брюк, и Каз хмурится - но остается. Пекка гладит его по бедрам - увлекая, успокаивая, сжимает ягодицы - рывком двигая повыше, и под соприкоснувшейся тканью ширинок уже можно ощутить, как им небезразлично происходящее. Ласка непривычна, движения ладоней начинают отзываться - под брюками, теплом на коже, и Пекка гладит и под рубашкой - поясницу, живот, сперва напрягающиеся, а потом медленно расслабляющиеся от касаний. Приятно - приятно, если быть до конца честным, приятно тепло под бедрами, приятна ласка, и Пекка кладет подушку под больную ногу, укладывая её поудобнее - а потом двигается под ним, потираясь. Распуская стаи жарких, волнительных мурашек от промежности, и Каз сжимает зубы и сглатывает, привыкая к ощущениям. Не успевает привыкнуть - Пекка двигается, толкаясь; не давая ему опомниться, придерживая за бедро - и кладет вторую руку ему между ног. Привычно сжимая сквозь ткань брюк, двигая рукой - как всегда, только больше - заполняя жарким, сладким движением и между ног, и снизу, и Каз прикусывает губу, давя стон. Непозволительным, губительным проявлением слабости - которое конечно же не пропускает Роллинс. Он тянется к его ширинке и принимается расстегивать, выпуская пуговицы из петель. Каз делает еще несколько движений - только сейчас понимая, что всё это время двигался в ответ - прежде, чем понимает, что происходит, и пытается отдернуться. Больную ногу простреливает от резкого движения, он морщится, шипит - и Пекка усаживает его обратно, сжимая ягодицы. - Я только расстегну. Не бойся.  Каз ничего не боится, ярость на миг застилает глаза - но ни в голосе, ни во взгляде Пекки нет ничего, похожего на насмешку. Тело напряженно подрагивает - одновременно требуя сбежать, не позволив расстегнуть одежду, и немедленно продолжить прерванные движения. Каз вглядывается в его глаза - недоверчиво, пытаясь распознать, в чём же скрывается подвох. Рука лежит на полурасстегнутой ширинке - теплая, мягко сжимающая, ждущая решения - и Каз сглатывает и кивает. Нет ни смешка, ни язвительного ответа - Роллинс сдерживает своё злорадство, но, конечно, обманывает. Он расстегивает брюки, спуская их с бедер вместе с бельем - заставляя Каза приподняться, неловко выпутываясь из одежды. Оставляя кожу ног обнаженной - в слишком многих местах, и к счастью хотя бы на Пекке остаются брюки. Идёт дальше - и медленно расстегивает пуговицы рубашки, окончательно раскрывая живот, грудь - всё то, что совсем не нужно для того, что они собираются делать. Каз хмурится, собираясь напомнить ему о деле, но пальцы в перчатках проходятся по соску - обводя, на пробу, и он снова прикусывает губу, замолкая. Позволяя сжать сосок, прокручивая его между пальцев - один, второй, огладить ребра и грудную клетку. Ненужно, бессмысленно, и где-то на краю сознания он думает о том, что оказался полураздетым, на коленях у Пекки Роллинса; что непременно нужно что-то сделать с этим, немедленно - но мысль ускользает, когда Пекка сжимает его ягодицы и давит, вынуждая двинуться выше. Убирая такое приятное трение обнаженного члена о вздыбленную ширинку - и заменяя его другим. Теперь член Роллинса упирается между его ягодиц - крепкий, теплый, плохо ощутимый под столькими слоями ткани. Пуговицы брюк впиваются в кожу, ткань не самая нежная, и, всё же, всё же - что-то есть в этом ощущении, давлении, и в том, как загораются его глаза. - Неплохо? - спрашивает Пекка, и голос его сиплый, а взгляд внимательный - как если бы он следил за шулером за карточным столом. - Неплохо, - соглашается Каз.  - Весь к твоим услугам.  Каз ждет продолжения, движения - но его нет, и ему приходится двигаться самому. Возвращая трение, покачиваясь, поворачивая больную ногу - неловко, приноравливаясь, то отводя взгляд, то украдкой заглядывая в глаза. Во всей этой нелепой, безумной, неправильной ситуации - ощущения стоят того. Дыхание быстро сбивается, дрожь заполняет до кончиков пальцев - и Роллинс тоже совсем не такой выдержанный, каким пытается показаться. Его напускное спокойствие сметает через несколько толчков - и одной рукой он сжимает ягодицу, задавая Казу ритм, а второй гладит между ног, сжимая. Кожей перчаток обхватывая обнаженный член, быстрыми движениями выбивая тихие стоны - больше, чем то, что он должен был когда-либо услышать. Этого могло бы быть достаточно.  Более чем достаточно - для того, кто никогда никого не касался. Каз стонет всё отчетливее - ритмично, не успевая ловить звуки, и этого могло бы быть достаточно - но только для одного из них.  - Твою мать, ну я же не подросток, Бреккер. Не могу так, - хрипло говорит Пекка, и больше в его голосе нет ни мягкости, ни осторожности. - Мне мало. Он толкает Каза, смещая его обратно ниже на бедрах, и зубами стягивает перчатку со своей правой руки. Откидывает её в сторону и расстёгивает свою ширинку - быстрыми, резкими движениями, обнажая член. Обхватывает его ладонью - обнаженной ладонью, обнаженный член, кожу к коже - и двигает часто и резко, дыша тяжелыми, влажными глотками. Нормальной, теплой ладонью, не скрытой слоями перчаток - так, как может из них он один. Задирая ткань рубашки, открывая живот, кожу, столько неприкрытой, близкой, живой кожи - и Каз смотрит на неё, расплывающуюся перед глазами, от движений, от жара, от нехватки воздуха - и никак не может вспомнить. Что-то важное, связанное с ней, что-то чудовищное, тревожащее - и ускользающее. Возбуждение работает обезболивающим, наркотиком, антидотом - путая мысли, не оставляя ничего, кроме шума крови в ушах, горячих вдохов и жарких спазмов, схватывающих наслаждением - между ног и выше, за грудной клеткой. Каз наклоняется - и ведёт рукой по его груди. Затянутые в черную кожу пальцы скользят по коже, и Каз смотрит - и не может поверить. Как если это происходило не с ним - где-то далеко, на сцене театра, в кошмарном сне. Мысль о безумности происходящего накатывает - волной, оставаясь мурашками на кончиках пальцев - чтобы тут же отхлынуть.  "Что бы сказал Джорджи?" Роллинс двигает бёдрами, бедром прижимаясь между ягодиц, раскачивается, увлекая тело ритмом - и Каз больше не думает о Джорджи. Не думает об Инеж, о воронах, клубах, не думает даже о награде, за которую они скоро попытаются перегрызть друг другу глотки.  Не думает ни о чем, кроме движения, жара и светлой кожи перед глазами. Наглея, Каз повторяет его движение - зубами стягивает перчатку с правой руки и сжимает свой член. Без всех слоев ткани - проходясь, зеркаля движения, отдаваясь единому ритму - ярче, чем всё, что когда-либо мог вообразить. Обнаженная кожа пальцев тонкая, чувствительная, теплая, и каждое движения чувствуется в сотни раз отчетливее, кружа голову и выбивая стоны, которые он не успевает ловить. Опьянением, ошибкой - кажется, что это лучшее решение в жизни; что нужно быть идиотом, чтобы отказываться от подобного. Настолько, что хочется прижаться сильнее.  Скинуть одежду, ощутить его - близко, крепко, жарко, без глупых преград ткани. Слиться, позволяя ему вести их обоих. Вот что бывает, когда приходится связываться с обманщиком. "Посмотри, что он сделал с тобой," - говорит Джорджи, и вода течёт с его губ. - "Посмотри, во что он тебя превратил". Голос его слышен издалека, приглушенно - и Каз тихо, сипло ахает - в такт каждому толчку.  Глаза Роллинса совсем черные, жадные; и взгляд мечется, пытаясь ухватить всё - выражение лица, обнаженные пальцы на члене, белый живот, бедро, и снова лицо и губы, из которых вырываются стоны. - Умница, - выдыхает он, и двигает рукой быстрее, с влажными шлепками. - Давай, ты справишься. Давай со мной. Каз не понимает, о чём он - не понимает, его тело качает, как на волнах; но у воды нет привкуса гнили, она жаркая, сладкая, лишающая тело воли. Он смотрит на руку Роллинса, влажные пальцы, налитый кровью член, быстрые движения - и тоже этого хочет.  Выдыхая, он наклоняется - выпуская себя, почти падая, едва успевая выставить руки. Почти соприкасаясь, и близость обдает новой волной жара. Отзывающейся дрожью, сладостью, и Каз завороженно смотрит на свой член - совсем рядом с кожей живота. Обнаженной, чужой, горячей, рядом с чужой рукой, задающей ритм - и хочет этого больше всего на свете. Он толкается - ближе, закусив губу - и скользит членом по животу. Наслаждение прошибает его - как удар молнии, как выстрел. Не сравнимо с чувством собственной ладони, иначе, запредельно, невозможно - как будто с него содрали кожу и пустили удовольствие сразу по нервам. Убийственной дозой - оно выбивает из него пораженный выдох, лишает сил руки, спазмом схватывает в груди - на короткий миг, заканчивающийся раньше вдоха.  Жар оборачивается ледяной волной, и она накрывает его с головой и топит. Сбивающееся дыхание перехватывает - совсем иначе, и холодные, покрытые струпьями пальцы сжимаются на его горле. Каз отдергивается, захрипев, кожа под ним покрывается гниющими язвами - они перебрасываются на него, ликуя, захватывают внутренности, и он не может дышать. Он упал бы на пол, но Пекка успевает дернуться следом, подхватывая его под локоть. Цепкая хватка через ткань сбитой рубашки - тонкой последней преградой перед заполняющим ужасом. Тело Каза бьется - как с лихорадке, в приступе падучей, и он не знает, сколько пытается выплыть. Дергается, вырывая путь к воздуху, и Джорджи хохочет и тянет его на дно. Руки сжимают его - те, что пытаются утопить и другие - теплые, удерживающие, обнимающие, и Каз не отличает одни от других. Сердце его бешено колотится - смесью нахлынувшего ужаса и еще не схлынувшего возбуждения.  Каз тяжело, рвано дышит - и видит перед собой его лицо.  - Тише, тише. Какое же ты недоразумение, - вздыхает Пекка, но мягко, как если бы в слабости было что-то чарующее. - Иди сюда. Он прижимает его ближе - натянув между ними ткань простыни, и нашаривает откинутую перчатку. Надевает обратно, вновь безопасно отделяя кожу от кожи - то, с чем они слишком самонадеянно поторопились. Гладит, баюкая - как Каз никогда бы не позволил, и мягко сжимает между ног снова - проверенным способом прогонять демонов. Нейтральной зоной в разгар войны - помогая в том, что по ошибке есть между ними.  - Давай я сделаю.  *** - Твои друзья тебя обыскались. Уж извини, не мог развеять их тревогу. Каз подскакивает, судорожно пытаясь понять, что происходит - где, как, что он успел упустить, и непривычное чувство мягкости отступает медленно, неохотно размыкая челюсти. Он заснул. Измученный, выжатый, размякший до состояния беззащитного простофили - заснул, не дергаясь в тревожных снах, не вскакивая каждый час, не прислушиваясь к шагам. Заснул, как не позволял себе никогда с тех пор, как оказался на улицах Кеттердама. В его номере, в его кровати, после... того, что они делали. Заснул в кровати Пекки Роллинса.  Он выпрыгивает из кровати, выпутываясь из одеяла, и принимается собираться - как если бы можно было исправить то, что уже произошло. На нём нет брюк, он находит их, аккуратно сложенными на кресле, вместе с остальной отсутствующей одеждой, и скорее надевает её, возвращая привычную броню. Так ни от чего и не защитившую, хватаясь за чувство правильности, и обо всем ужасном, что было, он подумает позже - после того, как разберется с последствиями этой чудовищной ошибки. Позже осознание этого сожрет его с потрохами. На ходу Каз натягивает брюки, заправляет рубашку и пытается хоть как-то привести себя в порядок. В зеркале он выглядит отвратительно - растрепанный, мягкий, помятый, как мальчишка после сладкой бессонной ночи; совсем не так, как выглядит Грязные руки. Он наскоро умывается, приглаживает волосы, и хлопнул бы себя по лицу - если бы был один; но не может позволить подобного при Роллинсе. Хотя бы этого не должен при нём позволять. На Пекку Роллинса он не смотрит. Ни разу, избегая даже мимолётного взгляда, ни о чем не спрашивает - не давая ни малейшей зацепки для разговора. Он и так облажался больше, чем когда-либо мог представить. Пекка наблюдает за ним - спокойно, не пытаясь помочь или остановить. С отстраненным интересом, как если бы сделал небольшую, но любопытную ставку - и окликает только в дверях. - Эй, Каз. Ты забыл кое-что, - говорит он, и сердце холодеет в предчувствии. Каз оборачивается, пытаясь найти пропажу - на месте одежда, ботинки, часы, в руке трость, и он забыл кое-что гораздо более ужасное, чем собственную голову. Пекка Роллинс стоит - и держит в протянутой руке его перчатки. Каз быстро хватает перчатки - как если бы руки были ядовитой змеёй, готовой наброситься на любое неверное движение. Сжимает их - но не надевает, мешкая, и всё ещё не может заставить себя посмотреть ему в глаза. Не может уйти, как если бы было что-то еще - несказанное, неловкое, засевшее - как заноза; что-то, что держит его, как привязь. Что-то, что он никак не может вытащить - не знает, как, что, откуда, и отдал бы многое, чтобы не ходить до вечера с этой занозой, засевшей в теле. До вечера, в который он снова вернется в эту кровать. Пекка закатывает глаза, дергает его на себя, и быстро - быстрее, чем Каз успевает отдернуться, испугаться, ударить, понять, что-то почувствовать - касается губами губ. Невесомо, тут же отпуская, не касанием даже - памятью о касании. Ужас накатывает - порывом ледяного ветра, мертвецы поднимаются от сточных вод - и не успевают всплыть. Гнилая вода плещется, задевая ноги - но не поднимается выше, уже опоздав. Тошнота болотом притаивается в горле, и её разгоняет тревожный, частящий трепет. Поздно - и уже нет касания, нет уже ничего, кроме следа, ожогом оставшегося на губах. Каз стоит - и не знает, что делать.