Сделка

- Я тут понял кое-что. Научу тебя новому трюку. Ты же любишь трюки. Каз помнит ужас прошлого раза - помнит, как бился, пытаясь вдохнуть, помнит судорогу и спазмы, и чем всё кончилось - хуже, чем просто обмороком. Помнит - и всё равно оказывается у него на коленях, так ничему и не научившимся простофилей. "Может быть, тебе просто нравится страдать" - повторяет Джорди в его голове. Чужие слова, которые никогда не слышал, и они пульсацией растекаются в висках. Что заставляет его снова и снова повторять одну и ту же ошибку? Приходить? Оставаться? Смелость? Упрямство? Одиночество? Что он пытается доказать этим? Справиться со своими демонами? Наказать себя? Заткнуть, наконец, мальчишку Ритвельда в своей голове? Наоборот - побыть им хоть немного? Каз не хочет об этом думать - и прекрасно преуспевает. Нужно только немного подождать - и ощущения тела совсем скоро смоют всё, что есть в его мыслях. Все сомнения, все тревоги, страхи, напряжение, отчаянье, вину, тоску, одиночество, упрямство и смелость - целое море вины, целое море страха. Крючком, застрявшим в груди - то, что заставляет его приходить. Пекка берет в свою его правую руку - поднимая за манжет рубашки. Медленно, как если бы трогал пугливую лошадь - и пальцы его в коже перчаток осторожно ложатся на обнажившееся запястье. - Ты же можешь трогать себя сам, верно? Я видел, отлично можешь. Касания еще нет, но рука уже напрягается - глупой лошадью, почуявшей хищника, и Каз рад, что пульс нельзя почувствовать через перчатки. Он заглядывает ему в глаза - настороженно, пытаясь распознать подвох; и спрашивает. - Зачем тогда мне ты? - О, я постараюсь оправдать своё присутствие. Дай мне шанс. "Доверься мне" - и, непроизнесенное, предложение самое смешное из тех, что можно было придумать. Джорди смеётся над ним, и всё в теле кричит об опасности. Каз помнит ужас прошлого раза - но не только ужас. Он помнит наслаждение, острое, как удар, как пуля, помнит тепло и то, чем всё равно всё кончилось. Каз смотрит на него - напряженно, пытаясь понять, чего хочет. Он хотел бы избавиться от него, уничтожить, стереть из каждого уголка земли, а потом из своей памяти. Хотел бы столько всего, чего не сделает, и Каз отводит взгляд - и кивает. Пекка выдыхает - зеркаля, и плавно запускает пальцы под его перчатку. Закрытые зеленой кожей, все равно слишком интимно близкие - там, где никогда не должны были оказаться. Плотная перчатка сползает медленно, открывая бледные пальцы - и Казу приходится держаться, чтобы не отдернуться. Воздух непривычно ощущается на коже - опасностью, холодом в натопленной комнате. Пекка откидывает перчатку - и снова аккуратно берет руку за запястье. Касаясь обнаженной ладони, и Каз не уверен, что, несмотря на оставшиеся на Роллинсе перчатки, тот не чувствует, как она дрожит. - Боишься, - говорит Пекка, так, что Каз никак не может уловить - как именно. Удовлетворенно, виновато, осторожно, возбужденно - всё сразу и ещё больше; больше, чем Каз хотел бы знать. - Я ничего не боюсь, - отвечает Каз, и выдерживает его взгляд. Пекка усмехается - той опытной хитростью, которую Каз никак не может догнать - и дергается, кусая. Совсем рядом с обнаженной ладонью - удерживая за запястье, и Каз вздрагивает, пытаясь отдернуть руку. Не успевает, рука Пекки сжимается на запястье - с силой, и держит её, дрожащую, теперь со столь откровенно частящим пульсом. Так и не укусив саму кожу - только воздух рядом; достаточно демонстрацией - что бы он ни пытался показать. - Не сомневаюсь, - ласково говорит он, и тянется к обнаженным пальцам. Не касаясь губами - но касаясь дыханием. Рука напряжена, как перед грозящим ожогом - но ожога нет, и тепло обдает кожу. - Как в тот раз не будет. Я больше не дам тебе самовольничать. "Я обещаю" - и Каз знает цену его обещаниям. - Я больше не буду снимать одежду, - предупреждает он. - Конечно. Как скажешь. Пекка соглашается легко - и уже снял с него куда больше, чем кто-либо на свете. Без перчатки рука чувствуется отвратительно, до боли неприкрытой. Казу хочется спрятать её - за спину, подмышку, под колено, куда угодно, и удерживает только упрямство. Упрямство - и нежелание доставлять Роллинсу такое удовольствие. "Ты ничего не боишься" - повторяет Джорджи в его голове. Пекка отпускает его руку - наконец, разрывая тревожную близость, и ведет ладонями по телу. Оглаживая - словно успокаивая тревожную скотину, и ассоциация совсем не лестная, но касания приятны - через одежду, какими и должны быть. Плавные, сильные, без спешки, но и без неуверенности - руки гладят по бокам, спине, пояснице; проходятся по бедрам, сжимают ягодицы и начинают снова - чтобы вернуться. Оказываются между ног - так, как всё равно заканчиваются теперь их встречи. Увлекая, расслабляя - пока Каз не подается ближе. Ведётся на привычное наслаждение, узнает движение руки - прирученным, почти обманутым зверем. Вот только Каз не зверь, он уже это проходил, он знает - конечно же, есть подвох. Всегда есть. Как только он расслабляется, отдаваясь привычным ощущениям, Пекка отстраняется - прекращая ласку. Тянется за баночкой на прикроватной тумбочке - ожидаемой, неприятной обязанностью, которую хотелось бы избежать. Каз заметил её, как только оказался в его спальне - как подмечает любые опасности и возможности, и легко мог бы предсказать, чем кончится этот вечер. Мог бы уйти. Должен был уйти. Должен был никогда не приходить. Слишком много того, что он уже никогда не сможет изменить. Пекка раскрывает баночку, протягивает ближе - и пахнет мазь приторно, сладостью и ванилью. Отвратительный выбор - конечно же, даже в такой мелочи - назло. - Знаешь, что я хочу, чтобы ты сделал? Может, Каз и не мастер постельных дел, но в Бочке он слышал и видел более, чем достаточно, и может сложить пару очевидных фактов. Он кивает, выжидает несколько вдохов - набираясь решимости, и не доставляет Роллинсу удовольствия торопить себя, уговаривать или проговаривать это вслух. Он опускает пальцы в баночку, набирая скользкую мазь, пропуская её между пальцев, и давит приступ тошноты. - Давай, - улыбается Пекка, плавно направляя его руку. - А я буду оправдывать своё присутствие. Выдох его остается на коже - слишком близко, губы проходятся в опасной близости от шеи; они вообще слишком близко, и любое неверное движение грозит катастрофой - которую глупо игнорировать. Глупо, если у тебя есть хоть немного мозгов, чувства самосохранения, гордости или памяти - Каз знает это и всё равно остается с ним рядом. Ничего. Скоро всё это кончится. Он неловко приподнимается, опуская руку между ног - и пытается найти наименее неудобный угол. Пекка кладет руку на его член - привычно, знакомым движением обхватывая именно так, как нужно, и это немного примиряет с тем, что он собирается сделать. С тем, что он уже сделал - слишком много раз. Рука двигается, лаская - только между ног, больше не пытаясь избавить его от остальной одежды, и Каз сглатывает и впитывает ласку. Достаточную для того, чтобы поймать на крючок - заставляя хотеть прикосновений; недостаточную для того, чтобы только её было достаточно. Конечно, именно так он и хотел. Каз выдыхает и медленно двигает бедрами - насаживаясь на свой палец, потираясь членом о сжимающую ладонь. Неудобно, запястье с трудом выгибается под таким углом, начинает ныть больная нога, пальцы, даже собственные, даже в скользкой мази, непривычны внутри - смесью далеко не самых приятных ощущений; но Каз всё ещё сидит на его бедрах, все еще, покачиваясь, через ткань касается тела, и выдохи их сплетаются, оказываясь рядом, а руки Пекки придерживают за ягодицу и между ног - лаская, давая приноровиться; с тем, что можно было бы принять за терпение, заботу или голод - только ждущий повода. Со всеми не самыми приятными ощущениями - это всё равно работает. Конечно, работает, Каз уже не строит иллюзий насчёт своего тела. Ему, как и никому, нельзя верить - оно враг, коварный и безжалостный, предвкушающий момент, чтобы сдать его с потрохами. Наслаждение начинает растекаться от движений, мышцы внутри расслабляются, привыкая, и тепло охватывает тело там, где они соприкасаются - несмотря на все предосторожности. Каз упускает момент, когда неприятные ощущения начинают отзываться дрожью. Тогда, когда он, наконец, находит чуть менее неудобный угол, когда чужая рука обхватывает член крепче и начинает двигать сильнее или тогда, когда Пекка переносит вторую ладонь с его задницы между лопаток - легко поглаживая, словно пытаясь успокоить. Дыхание начинает сбиваться, в такт каждому движению, и Каз хрипло выдыхает, прижимаясь лбом к его плечу. Теряя равновесие, и он хочет отстраниться - но для этого нужно слишком много усилий, нужно прервать движения - внутри и на члене, а ткань рубашки кажется достаточно прочной - и Каз остаётся. - Нравится? - снисходительно выдыхает Пекка. - Конечно, нравится.  Он вдруг убирает руку - вызвав возмущенный стон; подхватывает Каза под бедра - и переворачивает, укладывая на спину. Прижимаясь сверху телом - через одежду, вплотную, настолько, что Каз может чувствовать его тепло, несмотря на ткань рубашек, как двигаются его мышцы, как опускается и поднимается от дыхания грудь, как крепко возбужден он, прижимаясь к промежности, как почти касается, укалывая, его щетина, и как так же - жадно и часто - бьется его сердце. Горячее, влажное дыхание обрисовывает шею, раковину уха, и Каз пытается ощутить ужас - мертвецов, холод, воду, заполняющую легкие. Пытается специально, хватаясь за ужас, как за последнее правильное в мире - но тело помнит теперь и другое; обманутое, растерявшее защиту. Пекка направляет его ягодицы, укладывая удобнее - задирая бедра, чтобы вернуть на место руку между ног. Пальцы сами - помня - скользят внутрь, Каз прогибается, насаживаясь, и пытается вернуть наслаждение. Получается всё проще, и он добавляет еще палец и старается не думать о том, каким видит его сейчас Роллинс. Он просто хочет покончить с этим побыстрее. - Как же ты сладко стонешь, - шепчет Пекка, и лицо его уже настолько близко, что Каз не различает, где кончаются его собственные вдохи. - Слаще миллиона крюге. Из его слов Каз понимает три вещи. Во-первых, оказывается, он стонал, и нужно немедленно прекратить - даже если придётся ради этого задохнуться. Во-вторых, Пекка Роллинс не затыкается даже во время секса. В-третьих, даже во время секса, как и всегда, он врёт. Ничто не может быть слаще миллиона крюге. Ничто - даже когда пальцы скользят глубже, гораздо удобнее, отступает боль в ноге - найдя правильное положение, и даже когда рука Роллинса ложится обратно на член, сжимая. Каз льнет к ладони, пытаясь ускориться - чтобы как можно быстрее покинуть постель, но Пекка лишь несколько раз проходится, с силой оглаживая его, и скользит еще ниже. Между ног - обхватывая кисть, своей затянутой в перчатку рукой - и двигает, направляя. Резче, глубже - в такт прижимаясь сверху. Всем телом, разгоряченным, крепким, дыхание его царапает шею и скулу - и, кажется, избивай его Пекка - было бы менее невыносимо. - Помнишь, какой мой член? - шепчет он, и не ему упрекать кого-то в шуме. - Пошире, верно? Болтливый до невозможности - он говорит, говорит и говорит; то, чем Каз всё равно никогда не сможет воспользоваться. Он толкает, направляя, пальцы Каза - быстрее, до невозможности растягивая мышцы, выбивая волны дрожи, и это не должно - не может быть приятным, но Каз не может заставить себя его остановить. Не может сбежать, он закрывает глаза, отстраняясь хоть немного, но ощущения тепла, тела - сверху, вокруг, на нём, в нём - переполняет его куда больше, чем он может вынести. - Если бы это был я, я бы трахнул тебя куда лучше. Жёстче. Глубже. Дольше. У меня ты бы кричал всю ночь.  Каз не слушает его - не собирается слушать, поток ничего не значащих слов, подколок и бахвалы, не собирается, но - слова вместе с пульсацией крови остаются в ушах, разгоняя по телу наслаждение. Пальцы двигаются внутри всё резче - утратившие контроль над ритмом, поясница сама выгибается навстречу, насаживая в ответ тело, так жарко, так сильно, что, наконец, этот ритм выбивает из головы всё, что могло её заполнять. Все мысли, все сомнения, все страхи, и даже то, что он хотел бы покончить с этим скорее. Оставляя только одну - тревожную, будоражащую, неясную мысль, которую он никак не может разгадать. Каз спрашивает - на выдохах, еле слышно, и хочет понять - и чтобы это не кончалось никогда на свете. - Зачем ты мне это говоришь? *** - Мне нравится заниматься с тобой сексом, - констатирует Каз. Чётко и прямо, не оставляя пространства для уловок, отрицания, любых других смыслов - и ни для чего, кроме того, о чём говорит. Говорит совершенно ровно, непроницаемо, и берется обеими руками за набалдашник трости. Как если бы готовился к бою, а вовсе не вёл светскую беседу - в полном гостями сверкающем зале, с тем, кого выдает за заботливого отца. Пекка приподнимает бровь, усмехается - пытаясь подыграть в игре, правила которой еще не понимает.  - Спасибо. Мне тоже весьма приятно.  Каз не смотрит на него - и голос его спокойный, холодный и сиплый; с голосом он отлично справляется - особенно если не смотреть в глаза. Взгляд он не отрывает от того, что лежит на постаменте перед ними. Того, ради чего устроен роскошный приём, того, за что скоро попытается перегрызть друг другу глотки вся знать мира. Легендарные усилители, способные на большее, чем они могут представить. Способные перевернуть мир. То, что они собираются украсть. - Будет жаль, если придётся тебя убить. Если ты попытаешься нас обмануть. Жаль, но не помешает - вот что он имеет в виду.  Конечно же - никаких сантиментов от Каза Грязные Руки. - Ах, вот что это было. Не признание, предупреждение.  Роллинс улыбается - неспешно, довольно и ни капельки не обиженно. Напротив - он подхватывает два бокала шампанского с подноса проходящего официанта и протягивает Казу один, развеселившись. Как если бы всё вокруг было шуткой - игрой между ними двумя, в которой у него отличная фора и целая колода крапленых карт в рукавах. Он окидывает Каза взглядом - смакующим, хозяйским, совсем не тем, каким должен смотреть отец, и Каз - под всеми слоями одежды - почти физически может чувствовать этот взгляд. Всё то, что он мог бы с ним сделать. Конечно же, как и задумано, и Пекка смотрит ещё немного - заставляя его запомнить это чувство. А потом хмыкает и легко чокается с ним бокалами - как если бы у них была общая причина для праздника. Обещая - то ли не давать повода, то ли не попасться, то ли уничтожить его первым.  - Постараюсь не разочаровать тебя, сладкий мой.