Сделка

- Ваше портфолио, несомненно, впечатляюще, мистер Бреккер... Если правда всё, что о вас говорят. У вас есть доказательства? Каз складывает руки на рукояти трости, встает расслабленнее - всем видом демонстрируя пренебрежение, так важное для хорошей сделки. То, которое может себе позволить успешный лидер собственной банды - а не юнец-шестерка Пьера Хаскеля. - Хороший вор не оставляет доказательств. Член Совета окидывает его взглядом - словно пытаясь по виду понять, насколько правдивы могут быть истории о Казе Грязные Руки. Заранее обреченным на проигрыш делом - любой, по кому можно прочесть хоть что-то, так и остаётся на дне Бочки. Решив что-то, Борег кивает и достаёт две стопки бумаг из ящика стола. Идентичные стопки, которые он складывает рядом - и Каз морщится от нехорошего предчувствия. - Справедливо. Однако, дело слишком важное для того, чтобы полагаться только на вашу славу. Натен Борег сильно продвинулся с их последней встречи - воспользовавшись тем, как заметно поредели места Торгового Совета. Обойдя множество других претендентов, и, несмотря на мягкий вид, всякий член Совета умеет быть безжалостным. Умеет подставлять, лгать, правильно распоряжаться вкладами и не рисковать ими понапрасну. Главное - умеет не делать самого грязного своими руками. Для этого ему и нужен преступник. Раскладывая бумаги, он явно ждёт вопроса - но Каз умеет вести переговоры. Не давать того, чего от него ждут, не соглашаться ни на крюге меньше обещанного, не уступать раньше времени и чуять, когда оно наступает. Нет, он не собирается его уговаривать. Каз просто смотрит на Борега и знает - он прогнётся сам. Натен и правда отводит взгляд, делая вид, что проверяет что-то в бумагах, и, наконец, объявляет. - Мы наймём еще одну команду. Хороший купец должен уметь управлять своими инвестициями. Дверь раскрывается, впуская в кабинет ту самую "еще одну" команду, о которой говорит Боррег, и Каз едва сдерживает смешок. Он знает, не глядя, как дернулась к револьверам рука Джаспера, как примирительно положил ему на локоть руку Уайлен, как нахмурился, пытаясь понять происходящее, Маттиас, как на щеках Нины появились ямочки от улыбки, и как отступила в тень Инеж - готовая исчезнуть, унося сведения, или перерезать половину комнаты. Сам Каз не двигается с места, и надеется, что ничего не может выдать его во взгляде. Пекка Роллинс. Конечно же. Кто еще может претендовать на лучший куш в Кеттердаме - даже потеряв всё и только что вернувшись из Равки. Он расплывается в улыбке, увидев Каза, и приветственно машет рукой - как старому приятелю, а не злейшему сопернику. - Кто бы сомневался, - недовольно протягивает Каз. - А у вас здесь, смотрю, детский утренник. Я слишком рано? Пекка панибратски хлопает Борега по плечу, берет одну из стопок бумаг, не спрашивая - и лениво пробегается глазами. Его люди встают у стены, даже не пытаясь скрыть оружие, и, начнись схватка, ничего хорошего не ждёт убранство кабинета. Член Совета недовольно поправляет очки, но не пытается отобрать у Роллинса бумаги. Вместо этого он двигает вторую стопку Казу - силясь уравновесить шансы. - Вы как раз вовремя. Две команды отправятся на задание. Вы оба получите задаток. Но главная награда достанется тому, кто, кто вернется из Нового Зема. - Пытаешься сэкономить? Нанимаешь малолеток? Роллинс окидывает Каза красноречивым взглядом, видимо, должным выражать снисхождение, или унижение, или соперничество. Вот только Каз чувствует его под всеми слоями одежды совсем иначе, чем оскорблением. Скорее обещанием, и очень надеется, что только он видит этот взгляд так. - Не малолеток, а, по слухам, самых талантливых воров Кеттердама. - В самом деле? Какие же их таланты? Роллинс спрашивает насмешливо, беспечно, и ту хищную, вкрадчивую мягкость в его голосе можно услышать, только если именно её ждать. Опасаться, надеяться, узнавать - и Каз сжимает зубы и надеется, что у него не краснеют уши. Со всем остальным он может справиться - тем более с едким ответом. - Не слышал? Мы ограбили равкианский дворец. Пекка в притворном удивлении прижимает руки к груди, осматривая их всех, одного за другим - и Каз спиной чувствует, как крепче сжимается рука Джаспера на рукояти револьвера. - Равкианский дворец? Эти малыши?... Хотя, припоминаю. Кажется, что-то об этом слышал. Плевое дельце. Маттиас недоуменно переводит взгляд с них на Нину, кто-то из людей Роллинса тянется к дубинке, Борег поправляет очки и отходит дальше от стола переговоров. Уступая место их грызне, и Каз с деланной скукой опирается на трость и немного вытягивается, пытаясь казаться выше. - По крайней мере, ты о нём слышал. А вот о Грошовых львах давно не говорят в Кеттердаме. Пара головорезов склабится на его слова, отходя от стены - но они замирают от одного жеста Пекки. Оставаясь зрителями в их маленьком представлении, и Пекка поправляет золотые карманные часы, бриллиантовые запонки - как бы невзначай напоминая обо всем, что у него вполне сохранилось. - Любому солидному джентльмену иногда нужен хороший отдых. Поймёшь, когда доживешь до моих лет. Хороший отпуск, знаете ли, идёт на пользу хватке. - Звучит весьма красноречиво, - лениво протягивает Каз. - Однако, я предпочитаю судить по делам, а не по словам. Пекка встает перед ним - совсем близко, и Каз видит насмешку, азарт и голод в его глазах. - О, поверь. Дела мои будут еще красноречивее. Близко - провокацией, проверкой, одним им понятной игрой - и Каз не собирается так легко отдавать ему победу. Он не отступает ни на шаг; напротив - поднимает подбородок, делая их лица еще ближе, и позволяет пропустить в голос немного вызова. - Посмотрим, на что ты способен, Пекка Роллинс. *** - Посмотрим, на что я способен, а? Придётся показать тебе, на что я способен. Пекка толкает его к столу, заставляя упереться руками в столешницу, и Каз сметает несколько стопок бумаг и опрокидывает пресс-папье. Столешница упирается в живот, он приподнимается, находя более удобное положение - и Пекка тут же прижимается сзади, шаря руками по телу. Привычно, наощупь в несколько движений расстегивая пуговицы жилета - он знает каждый из его костюмов, и гладит только через рубашку, давая ощутить силу и тепло ладоней. - Дерзкий щенок, - шепчет Пекка, но в его словах совсем нет злости. - Совсем потерял всякий страх. Только азарт, смех - и что-то еще, похожее на любование. Он сжимает волосы Каза в кулак, заставляя прогнуться, и, вдыхая, прижимается лицом к затылку. Шею обдаёт его горячее дыхание, по позвоночнику бегут мурашки узнавания, предвкушения, и не обманывают - сладко собираясь на пояснице. Роллинс притирается к нему сзади - знакомо, вдавливаясь в изгибы, и тело тут же подается навстречу, истосковавшись. После возвращения в Кеттердам они гораздо реже проводят вместе ночи. Раздельные жизни, водоворот дел, интриг, ставок, драк честных и не очень - с каждой из банд, которая стремится откусить кусочек власти. Неотъемлемыми частями старой, правильной жизни - где нет места номерам на одном этаже отеля, чужой постели до утра, ферме с яблонями и тому, что есть между ними. Редкие встречи, торопливые касания, усталость, десяток чужих излишне внимательных глаз и дел, куда нужно успеть от полуночи до рассвета. Как и должно быть - точнее, как вообще никогда не должно было случиться Они не были вместе уже две недели. Две долгие, пустые недели.  Тело отзывается восторгом - тут же подаваясь ласке, прирученное, глупое, слепое, и Пекка выдыхает и сжимает его в ответ - как будто соскучился не меньше. Где надо, он гладит сильнее, до боли царапая кожу, где надо, ласкает совсем невесомо - до щекотки, до мелких трепещущих мурашек. Каз впитывает каждое его касание, рук и не только - когда он иногда случайно или не случайно все-таки задевает губами. Шею, висок, плечи - мимолётно, не давая успеть различить, понять, прочувствовать как следует; не давая успеть испугаться. Они делали это столько раз, что Каз и может, до деталей, предсказать каждое его действие - и всё равно всё ещё слишком часто просчитывается. Всё равно ждёт, как в первый. Сжимается, когда Пекка расстегивает и спускает с него брюки, но знает - дальше будет тепло ладоней. Столько, сколько потребуется, чтобы он расслабился - гладящих по бокам, животу, бедрам, знает - сначала будут влажные пальцы, потом звон пряжки, и знает даже выдох, с которым Пекка входит в него - тихий и очень сдержанный. Вопреки всем грубым жестам и грязным словам, входит он очень аккуратно, придерживая - и замирает, давая привыкнуть. К тому, как растягивает мышцы - до боли, если не быть осторожным, до сладости, если знать, как - и он знает. Крепко. Глубоко. Много. Хорошо. Потрясающе. Он ждёт, пока Каз не кивает - и не подается к нему, сам начиная движение. Подхватывая - ловя его ритм, придерживая - знакомо и ново и единственно правильно. Тем самым ощущением, смывающим все остальные - тем, по которому Каз успевает истосковаться. Стол качается под ними, скрипит дерево, на пол летят оставшиеся бумаги, и Каз вцепляется в столешницу и еле слышно, сдавленно стонет. - Погромче, - шепчет Пекка и кусает кожу за ухом. Прижимается лицом к виску, обдает дыханием, то и дело хватает губами - и каждое касание всё ещё отзывается дрожью, но - к этому Каз тоже начинает привыкать. Наслаждение в десятки раз превышенной дозой обезболивающего смывает все въевшиеся реакции, выбивает все мысли, кроме ощущений тела - и, когда он внутри, демоны становятся тише. В несколько резких, более крепких движений он вдавливает Каза в стол, выбивая то, что хочет услышать. Хриплые, тихие, прорывающиеся сквозь сжатые зубы - всё-таки стоны. - Вот так. Еще громче. Слишком убедительная просьба, и Каз не думает о том, как выглядит или звучит, ловя правильный ритм. Движений, вдохов и выдохов, внутри и снаружи - растворяясь в ощущении тела, внутри и снаружи, тепла, дыхания и каких-то глупостей, которые Пекка никак не перестанет шептать. Всем тем, что так легко теперь доводит его до сладкой, безумной дрожи, и Каз не знает - должно ли так быть. Всегда ли так? Или только если привыкнуть? Так хорош Роллинс? Или так плох он сам? Нелепо, жалко безнадежен? "Какая разница, если тебе хорошо" - сказал бы Пекка, и Каз бы не слушал его - если бы хорошо было хотя бы чуточку меньше. Внутри сжимает - набухающим спазмом наслаждения, и Каз чувствует, как Пекка кусает его плечо - больно, до синяка, вдавливаясь всем телом. Ноги дрожат, больше не чувствующие опоры, твердая столешница впивается в живот, но он не думает ни о позе, ни об укусах, ни о боли - ни о чем, кроме того, как хорошо быть с ним вместе. Не думает, когда тело прошибает спазм наслаждения, не думает, когда Пекка вбивается сильнее, не думает, когда кончает - и не думает после. Упираясь лбом в столешницу, пытаясь восстановить дыхание - он растворяется в мягкой неге, и это каждый раз ужас смерти и счастье вдоха. Как будто он тонул и только что смог выплыть. Пьянит больше, чем бутылка крепкого бренди, и после близости какое-то время не слушаются руки и плывет перед глазами. Они тяжело, в унисон дышат, Каз чувствует его тяжесть, его тепло, биение его сердца - под кожей и саму кожу, прижатую к его, отзывающуюся привычным страхом и непривычной нежностью. Пекка медленно отстраняется - оставляя пустоту вместо тепла за плечами; долго молчит - и Каз чувствует его ласкающий взгляд почти так же отчетливо, как чувствовал его руки. Голос его севший, хриплый, рассеянный - и Каз не мог бы сказать, чего слышит больше - ласки или насмешки. - Видели бы они тебя сейчас. Такого строгого, наглого, свирепого. Измазанного моей спермой. Казу нужно всего несколько секунд, чтобы осознать его слова. Оценить сказанное - почувствовать влажные следы, остывающие на ногах, представить со стороны и прикинуть - что бы он сам сделал с такой информацией, если бы был своим врагом. Насколько страшным это может быть оружием. Насколько быстро оно может его уничтожить. Каким беспросветным, наивным идиотом он был, вложив его в руки того, кому никогда нельзя было доверять. Холод сковывает его - изнутри, разорвавшейся бомбой, смывая всё, кроме ужаса и разума. Того, что всё ещё держит его живым. Не делая резких движений, Каз медленно, очень медленно окидывает взглядом стол и замечает нож для писем среди перевернувшихся писчих принадлежностей. Крошечный, узкое лезвие, пальцы сжимают рукоять и примеривают удар. Спущенные брюки мешают, и будет сложнее добраться до его шеи. Сложнее, но не невозможно - просто кровавее и дольше, и Каз заставляет себя сжать еще мягкую непослушную руку. - О, нет, нет, Бреккер. Пекка видит его жест - конечно, видит, и Каз осторожно оглядывается через плечо, рассчитывая удар. - Иногда шутка - это просто шутка. Бреккер... Каз, - произносит он совсем мягко, и Каз ненавидит его голос. Ненавидит с тех пор, как помнит - помнит всю свою жизнь. Этот голос делает его слабым. Пекка поспешно прижимается к нему сзади - мешая удару, и обнимает, обвивая руками. Он не пытается отнять нож - опять обходя на один шаг. Он делает хуже. Трется лицом о плечо - обманчивой, ядовитой лаской, и говорит - так, как будто ему нечего бояться. - Ну что ты опять начинаешь. Ну Каз... Всего на секунду пошатывая уверенность. Секунду, достаточную для того, чтобы запутать его еще больше. Он быстро касается губами виска - и опускается на колени. Между еще разведенных ног, с нелепо спущенными брюками, и прижимается лицом к бедру. Каз не может развернуться, чтобы видеть - но тело уже узнает его дыхание. Узнает колкую щетину, касающуюся кожи, губы и аккуратные, мягкие касания. Пекка прижимается губами к коже под коленом - медленно, давая привыкнуть, и мягко придерживает ноги. Ждёт - пока Каз немного расслабится - и только потом ведет губами выше. Прикосновением, которое - меньше года назад - вызвало бы у него холодный пот и рвоту. Слишком многое изменилось - и Каз совсем не уверен, что к лучшему. Страх все еще есть, есть тошнота и холодные волны - но слабые, не поднимающиеся выше рейки прилива. Пекка ведет губами плавно, не делая резких движений - выцеловывая кожу бедер, и Каз чувствует влагу, тепло и смущение - даже после всего, что они успели сделать. Чувствует вновь пробуждающуюся мелкую дрожь, как никак не могут обрести твёрдость ослабшие колени, и как сердце подскакивает и снова мешает дышать. Пекка стирает всё, что могло быть оружием против него - и оставляет вместо следов другие, остывающие робким теплом. Портит всё, что могло его защитить, вернуть утраченную броню, и, добивая - его дыхание поднимается всё выше. Ладони ложатся на ягодицы, разводят в стороны - и губы мягко касаются между ними. Щетина колет кожу, еще разгоряченную, растянутую, нежную, и Каз судорожно сглатывает и замирает, не зная, что делать. Что чувствовать, что думать и как дышать. Он стоит - теряя счет времени, слыша лишь шум в ушах и ощущая, как мурашки разбегаются по коже от его дыхания. Стоит - а потом Пекка коротко лижет выше, оставляя влажный след на копчике - и отстраняется, отпуская. - Видишь. Тебе тоже есть, что обо мне рассказать. Каз судорожно вбирает ртом воздух - только теперь понимая, что задержал дыхание. Обоюдоострым оружием - сексом занимаются они оба, и, наверное, Роллинс действительно не сможет воспользоваться этим, не пострадав сам. Наверное. В голове мутно - еще и уже, вновь подскочившим пульсом, путая мысли, и Каз сглатывает - и неуверенно отпускает нож. Теперь его волнует кое-что кроме страхов. Он подается обратно, прижимаясь нему спиной, откидывает голову и трется - потому что так требует его тело. Потому что он всё ещё идиот и слишком его избаловал. Пекка гладит его - но совсем слабо, и негромко смеётся, останавливая. - Ну нет, я уже не в том возрасте, не так сразу. Да и ты... Не настолько крепкий. В другой раз. - Сегодня вечером? - Прости, сегодня не могу, малыш. Дела... Ты серьезно потрепал мой бизнес. Приходится трудиться, вытаскивая его из того дерьма, в котором ты его искупал. Каз не уверен, должно это звучать упреком или комплиментом - или и тем, и тем сразу, и записывает сразу всё, с излишком, на счет своих побед. - Когда? - говорит Каз, и тут же прикусывает губу. Нельзя было спрашивать. Вопрос вырвался сам - навязчивый, глупый и слабый. Пора заканчивать. Он разворачивается, пытаясь поправить волосы и одежду, и видит, как Пекка окидывает его взглядом - сытым, задумчивым и веселым. Под этим взглядом Каз вдруг отчетливо представляет, как выглядит в его глазах - растрепанный, в смятой рубашке, со все еще спущенными брюками. Нелепо. Ни капельки не профессионально. Ничуть не угрожающе. Противоречаще всему, что он должен в себе нести, чтобы выжить на улицах Кеттердама. Он тут же натягивает брюки обратно, возвращая подобие приличий, наскоро приглаживает волосы - и все ещё чувствует себя мальчишкой перед ним. Уже застегнутым на все пуговицы, проверяющим время по карманным часам. Мальчишкой - сколько бы раз его ни обошел, сколько бы его клубов ни разрушил. - Я дам тебе знать. *** - Кто она? Каз знает - конечно, уже знает, кто мадам в алом пальто с лисьим воротом, с которой Роллинс провёл вечер. Знает, чем она занимается, как часто, сколько чашек кофе выпивает за завтраком, как часто посещает гриша-портниху, какая была причина встречи, сколько именно складов в седьмых доках и в обмен на что Роллинс хочет у неё сторговать. Знает - но все равно хочет это услышать. Пекка недоуменно поднимает бровь - не улавливая повода для допроса. - Не пытайся казаться глупее, чем есть, у тебя все равно не выходит. Раз тебе интересно, ты наверняка уже выяснил. Пекка закрывает за собой дверь спальни и неспешно начинает переодеваться - не обращая внимания на Каза в своём кресле, как если бы в его присутствии не было ничего необычного. Ничего неестественного, угрожающего, непонятно-тревожащего - ничего из того, что должен нести в себе ночной визит Каза Грязные Руки - и над этим тоже Каз поработает позже. Каз ждёт в его спальне - не хуже Призрака научившийся проникать в этот дом незамеченным. - Ты спал с ней?  Пекка аккуратно расправляет на плечиках ярко-бирюзовый, в серебряные огурцы, пиджак - растягивая время. То ли осмысляя вопрос, то ли продумывая ответ, то ли для Каза - давая ему фору. Выждав, он оборачивается к нему и складывает на груди руки. - Думаю, и на это ты тоже уже знаешь ответ. Следил за мной, негодник.  Следил - и в преступном мире Кеттердама это минимально необходимая осторожность - держать в поле видимости всё, что может представлять опасность. Знать обо всем, что замышляют твои враги, чего они боятся и на что надеются, с кем собираются вступить в союз и сколько готовы за это заплатить. Каз мастер следить за своими врагами. Один из лучших в том, что касается чужих грязных секретов, запретных мыслей, того, на что можно надавить, вытрясая сведения или верность, и да - Каз следил, пытаясь понять ответ на вопрос. Видел, как они ужинали - в лучшем ресторане, с бутылкой вина стоимостью с пристойную лошадь, видел её декольте и то, как Роллинс поправлял её волосы, мимоходом касаясь плеча, видел её смех и как она придерживала его за локоть, то и дело норовя прижаться ближе - всем тем, что вполне может быть одинаково признаками флирта, деловых переговоров, прощупыванием двух хитрых врагов, и да - Каз следил за ними весь вечер и не знает. То, что он не может выяснить, наведя справки, информацию о чем не может купить, подсмотреть, вычислить, прочесть по его лицу или участившемуся пульсу, как сердцебит. - Но ты бы хотел?  Пекка смотрит на него со странным, недоуменным и насмешливо-увлеченным выражением на лице. Как будто наблюдает нечто невероятно любопытное - нечто, что он ни в коем случае не хочет прекращать.  - Какое это имеет значение? - спрашивает он вместо ответа.  В этот раз Каз пропускает мимо и насмешку, и непонятный взгляд - концентрируясь на поставленной цели. У него будет время разобраться с ними позже, и он собирается и произносит то, что на самом деле пришёл сказать.  - Не спи с ней.  Пекка немного хмурится - как будто пытаясь сдержать что-то, проступающее на лице. Серьезно качает головой, раздумывая, не сводя с Каза взгляда - как если бы наблюдал за поразительно забавной, растерянной зверушкой. Ребенком, который силится - и никак не может сделать простейшего, легко доступного любому из взрослых. - Почему? Каз не может сказать это словами. Не может понять причину, тем более - произнести её вслух, но знает - ему необходимо то, о чем он... Просит. А еще знает: если о чём-то просишь - ты обязан предложить что-то взамен. Торгом, угрозами, выгодой, иллюзией удачной сделки - заманить чем угодно. Не гнушаясь никакими методами, чтобы его убедить. Для Каза никогда не было слишком грязных приемов - и нет ни одного логического аргумента. Потому он подготовил аргументы иного рода.  Он не мог потренироваться на практике, как стоило бы перед тем, как браться за новое дело. Ограничениями физиологии, брезгливостью, но, как любой неглупый человек, он знает - есть способы обучения кроме собственного опыта. На нём была маска, он не называл ничего, что могло бы выдать имя или район - всеми возможными предосторожностями. Да и вряд ли он был самым необычным из клиентов. Логичным решением - Каз нанял парнишку в Западном Обруче, лучшего в заведении, и расспросил обо всём, что могло быть полезным. Он знает, что делать. Это не сложнее, чем ограбить Ледяной Дворец, это может почти любая девчонка в Бочке и половина парней. Каз закрывает на ключ дверь кабинета, дожидается, пока Пекка повесит ярко-синий жилет вслед за пиджаком - и толкает его в кресло. Туда, где только что сидел сам - неудавшейся угрозой; и опускается перед ним на колени. Трость Каз уже отставил к постели, подложил подушки на кресло и на ковер рядом, для больной ноги - продумав место, как место битвы; и он не объясняет, не спрашивает разрешения и уж тем более не просит ни помощи, ни совета. Его решимости хватает только на действия - и действовать нужно быстро, пока она не иссякла. В несколько движений Каз расстегивает ему ремень и брюки, сосредоточенно не отрывая взгляда от ширинки, и пульс тут же подскакивает - от возбуждения и страха.  - Ого... - выдыхает Пекка, и не говорит ничего больше. У него хватает ума не комментировать... аргументы. Ему остается только воспринять их как следует. Рука его ласково проходится по волосам - не торопя, не направляя, не поощряя - только обозначая ласку, и Казу становится чуточку спокойнее от его жеста. Он набирает в грудь воздуха - как перед прыжком - и прижимается к белью губами. Последним доводом - он дал ему всё, кроме этого. Больше ему нечего дать.  - Не спеши, малыш.  Трогать его ртом страшно - не так страшно, как руками, но, всё же - приходится делать глубокие вдохи, привыкая к каждому касанию. К тому, как тепло и влажно между губ, как быстро становится крепко, как ткань белья шершавая на языке, и ко вкусу - новому, ознобом бегущему по позвонкам. Каз набирает побольше слюны, несколько раз широко, старательно лижет, привыкая, и - всего на миг, малодушно - думает остановиться на этом. Отойти от плана, позволить себе поддаться слабости - и не делать того, что совсем недавно вообще не пришло бы ему в голову. Мысль труса. Каз набирается смелости - и стягивает с него белье. Пекка приподнимается, с готовностью помогая - но не пытается притянуть его ближе. Даёт время привыкнуть, и Каз смотрит на член перед собой - обнаженный, уже крепкий, влажный, и пытается ощутить ужас. Холод вод Кеттердама, запах гнили, спазмы, голос Джорджи и знакомую дрожь отвращения. Не так давно его рвало бы всю ночь об одной мысли о подобном. Желудок бы выворачивало наизнанку, он валялся бы в холодном поту, самыми жуткими из кошмаров; но теперь - теперь горло сжимает, колени подгибаются, и вместе с тошнотой Каз чувствует и взволнованную щекотку где-то в уголках губ. Почти хочет этого - и, зажмурившись, Каз расслабляет губы и пропускает член между ними. Вбирая, хотя бы немного, и ждет судороги, как удара - но нет ни конвульсии, ни рвоты, ни гадливости. Губами проще, чем руками - рот не помнит чужой гниющей, распухшей плоти, лишен ассоциаций, и Каз не рискнул бы трогать его руками без перчаток - но теперь боится и за свои руки. Теперь его кожа чувствуется иначе, чем любая другая. Каз знает её ощущение. Её тепло. Её запах.  Всегда знал.  - Вот так, умничка. Расслабься.  Тот парень тоже так говорил, и Каз старается мыслить трезво и холодно - прежде всего, как и всегда. Вспоминает инструкции, расслабляет, как может, горло, и двигает языком и губами - пытаясь повторить всё, что узнал. Каз старается - и получает то, что хотел. Низкий, пораженный выдох. Дрожь в пальцах, которые сжимают волосы - и тут же отпускают. Отпускают, дыхание медленно выравнивается, и, значит - он старается недостаточно. Каз работает языком сильнее - смелее, нащупывая правильные движения, пытается поворачивать голову под разным углом - и на деле всё оказывается всё-таки сложнее, чем он представлял. Сравнимо с тем, чтобы ограбить Ледяной Дворец. Член слишком велик, неудобен, оказывается повсюду во рту - проходится по внутренней стороне щек, по нёбу, упирается, погружаясь, в горло - и первой реакцией Каза тянет отдернуться, уступая рвотному рефлексу. Он вздрагивает - но успевает остановить себя, привыкая к ощущениям инородного тела в горле. Противоестественным, диким, тем, которые никогда не думал ощутить. Горло дергает в спазмах, Каз дышит носом, пытаясь успокоить и горло, и частящее сердце, и Пекка говорит - выворачивая его мысли. - Постарайся взять поглубже. Хотя бы немножечко. Хотя бы вот так. Да, давай, еще немного. Тише, тише, задыхаться не обязательно, не перестарайся.  Каз хочет, чтобы он заткнулся. Хочет немедленно избавиться от его члена, хочет вдохнуть, хочет встать, выйти и никогда не возвращаться в эту комнату; но больше всего - хочет, чтобы он стонал. Сильно, как никогда в жизни. Кричал, потеряв разум от восторга, чтобы его трясло, как в лихорадке, чтобы выл, умолял и кричал снова. Чтобы он запомнил, как помнит его собственное обманутое тело. Нет и не может быть ничего слаще. Каз старается - и Пекка действительно затыкается. Перестает нести глупости, а потом - музыкой для ушей - тихо, сипло стонет. Дергается, приподнимаясь. Рывком тянется к волосам - но в последний момент останавливается и вцепляется в подлокотник кресла. Каз не может видеть его лица - не может видеть ничего, кроме кожи перед собой, но ему уже не нужно видеть, он может ощутить куда лучше, минуя зрение. Как крепчает между губ, как сбивается дыхание, и как - пульсацией, через тонкие стенки кожи - быстрее бьется его пульс. Внутри себя - единым их сердцебиением. Осваиваясь, он действует смелее, ловя реакцию, вбирая так глубоко, так быстро, так старательно, как только может - и чувствует, как начинает подрагивать Пекка, сипло вбирая воздух. Уже узнаёт, что это значит - слишком многими совместными ночами, знает - и всё равно оказывается не готов. "Они без ума, когда глотаешь. Особенно те, кто постарше" - слышит он голос того парнишки, - "Но не соглашайся меньше, чем за сотню крюге". Ни сотни, ни миллиона сотен не хватило бы, чтобы его убедить - и всё же, вот он здесь. Глотает, давясь, изо всех сил, перебарывая тошноту, ужас, свое собственное сошедшее с ума тело. Отправляет сперму в горло медленными, судорожными глотками, не разжимая губ. Маленькой, мучительной победой. Ему назло. Каз не уверен, когда пора отпускать, и ждёт - пока Пекка сам не отстраняет его. Выдыхая, еще слабо, и Каз прижимается лбом к его колену, восстанавливая дыхание. - Неплохо для первого раза. Пекка хмыкает и ерошит его волосы - очередной подначкой, но собственное возбуждение слишком мешает ярости. Острый ответ не приходит в голову, на языке вертится совсем другой вкус - и Пекка нежно ведет по его щеке тыльной стороной ладони. Еще одним касанием, которое меньше года назад было бы невозможно, и которое теперь Каз пропускает, только немного поморщившись. Наверное, нужно вытереть губы. Привести себя в порядок. Поправить растрепанные волосы и одежду, взять трость и подтвердить условия сделки. Перестать, как дурак, ждать, что сейчас он снова тут же захочет его и поможет с проблемой, которую Каз не успел продумать. Слишком очевидной откровенной реакцией, которой тоже не должно было быть. Нужно, Каз сглатывает, отстраняется, набирается сил, чтобы встать - и Пекка тихо, ласково смеётся.  - Знал бы, что это так сработает - давно бы окружил себя дамочками. А ты, оказывается, ревнивый. Слова доходят до Каза медленно, голову кружит возбуждение, тело не слушается, требуя совсем других вещей. Медленно, но неотвратимо - неоспоримо логичные, откровенные, точные -  и чудовищные. Каз вдруг понимает, что сделал. Застывает, пораженный, растерянный - с трудом укладывая произошедшее в картину мира. Хуже, чем член во рту, в заднице, в любой части тела - хуже, чем просчёт в ограблении банка, чем клинок, вошедший по рукоять в мягкие ткани. Влезая ему под кожу - Пекка Роллинс снова оказался там, где никогда не должен был быть никогда.  Обвёл его вокруг пальца - и Каз сам помог ему себя одурачить. Сам придумал план, сам выяснил детали, сам опустился перед ним на колени и брал так глубоко, как только позволило горло. Пытаясь завоевать его внимание. Нелепым, брошенным щенком, отчаянно нуждающимся в ласке. Доказывающим, почему стоит его предпочесть. Умоляющим его не бросать. Который однажды уже поплатился за свою глупость - уроком, который никак не может выучить как следует. Щенком, которым он поклялся не быть больше никогда. Осознание этого накрывает его - лавиной, липкой, парализующей; смертельной. Каз вскакивает, поспешно вытирая губы, и отшатывается от Роллинса. Сильнее, чем когда-либо - ему хочется его убить. Ужас тисками сжимает виски, и Каз пытается - и не может вдохнуть.  Запоздалым приступом, которых не было слишком долго. О которых он почти успел забыть. Идиот.  Пекка тянется к нему, пытаясь притянуть к себе - но Каз отшатывается от него, как от прокаженного. Ядовитого, опасного, уже успевшего сделать с ним всё самое худшее, что только можно представить. Ни в коем случае нельзя больше оказаться в его руках. Каз с трудом встает, отталкиваясь от подлокотников кресла и поворачивается к выходу из комнаты. Трость... Плевать на трость. О трости Каз подумает позже. Нужно уйти как можно скорее. Нужно не дать ему коснуться. Он ошибся так сильно, так бесповоротно, что это грозит переплюнуть даже первую самую большую ошибку в его жизни. Добить, наконец, того одного из них, кто смог выплыть из вод Кеттердама. То лето на ферме было ошибкой. То лето отравляет мысли, лишая его разума.  Делает глупым. Слабым. Безумным. Живым. Пекка закатывает глаза и обречено спешит натянуть обратно брюки.  - Гезен, Бреккер! Каз... Да подожди ты!