Сделка

Каз готовился к этому разговору, несколько раз прокручивал в голове, просчитывая позу, выражение лица - и реакцию. Пришел в его дом - в своем лучшем пальто, и не проходит дальше - не давая себе и шанса отступить от продуманного плана. Отказывается от чая и кофе, не снимает шляпу, ждёт, пока прислуга уходит, и не садится даже после - потому что решил встретить его стоя. Решение не далось ему легко - совсем, совсем не легко, и, значит, было самым правильным из решений. Единственно возможным, если он хочет выжить. Соблюдая единственное непреложное правило - безжалостно выдирать всё, что пытается пустить корни. Пережив ломку, медленно научиться жить снова - без того, чтобы мечтать о его близости, вспоминать его постель, его тепло, его глаза и голос, мурашками сбегающий по позвоночнику. Для того, чтобы смочь выжить без него. Каз рассчитал время, место, свою позу и свой взгляд - как место битвы, и он готов. Он знает, что Пекка спросит. "Почему?"  Знает, готовился к этому вопросу, и подобрал множество отличных доводов - таких, какие сможет озвучить вслух. Каз ждет его в коридоре, как гость - обычный гость, из тех, что не пробираются без приглашения в спальню, и - ответным ударом - Пекка заставляет его подождать. Наверняка, специально - растягивая время, подыгрывая в игре в незнакомцев, и это Каз рассчитал тоже и может позволить ему эту прощальную маленькую шпильку. Особенно когда Пекка приходит, и у Каза - всего на миг, незаметный, меньше вдоха - подпрыгивает сердце и становится тепло в груди. Угольком в горстке пепла - тлеющим, обжигающим, расходящимся запахом паленого мяса, совсем не предназначенным для человеческой груди. Миг, который лишний раз подтверждает - нужно немедленно прекращать. Всё идет по плану - именно так, как Каз рассчитал. Он ждёт семнадцать минут, Пекка сходит со второго этажа, ничуть не торопясь и лениво запахивая полы халата. На нём домашний костюм винного цвета, особенно яркий с его рыжими волосами, излишне яркий с зелеными глазами, и Каз ловит себя на том, что хотел бы... Обнять его? Нет, ни в коем случае. Каз вцепляется для надежности в набалдашник трости и заставляет себя не отводить взгляд. - Мы больше не будем заниматься сексом.  Каз говорит это именно так, как планировал - идеально сыгранной частью. Достаточно отчетливо и твердо, чтобы не дать и малейшего повода для сомнений в серьезности, но не слишком громко, чтобы не смущать прислугу. Пекка складывает руки на груди, недоуменно приподнимает бровь - именно так, как он и представлял, но - назло, спрашивает совсем другое. Совсем иначе, голос его ровный, внимательный, вкрадчивый - и лишенный удивления. - Могу я попробовать тебя переубедить?  На миг - на короткий, предательский миг - сердце подпрыгивает к горлу, трепеща, и пытается перекричать всё, что должен ответить Каз. К этому Каз готов, это он просчитал тоже - и ему приходится всё-таки опустить взгляд и сделать долгий, осторожный вдох, чтобы заглушить эти нелепые попытки. - Нет.  - Хорошо. Останешься на ужин?  Пекка соглашается совсем просто - гораздо проще, чем представлял Каз. Настолько проще, что Каз чувствует себя обманутым, вновь обведенным вокруг пальца. Как если бы он безнадежно просчитался - но не может понять, где именно. Он представлял этот разговор совсем иначе - тяжелее, дольше, и ждал... Удивления? Разочарования? Злости? Обиды? Хоть чего-нибудь, что выдало бы небезразличие, хоть какой-то намёк на то, что значило для него то, что было между ними. Хоть чего-нибудь - но Пекка соглашается совсем просто - словно сущую мелочь вычеркивая из своей жизни. Правильно, так, как нужно. Так, как еще стоит научиться Казу. В его плане разговор заканчивался совсем иначе - после его холодных, неоспоримо логичных, безупречно подобранных доводов. Он уходил, выждав паузу ровно в две минуты - в своем лучшем пальто, надвинув пониже шляпу, стараясь не сильно опираться на трость - и дождь должен начаться как раз с закатом. Все подготовленные объяснения рассыпаются в прах - так и не пригодившиеся, смешные и никому не нужные; просто потому, что нет того самого вопроса. Каз неловко молчит - пока молчание не становится совсем уж нелепым - вновь пытаясь собрать вместе осколки плана. Пекка не подходит к нему, не пытается коснуться - оставляя нетронутой его не такую уж крепкую броню. Дает ему достаточно времени - но Каз так и не может собрать новый план. Не может сразу перейти к последнему пункту, раз уж можно пропустить все предыдущие - сразу закрывая за собой дверь. Он молчит, не уходит, и Пекка не трогает его, но говорит - окончательно запутывая, вновь выбивая из-под ног только начинающую собираться почву. - Знаешь, нам не обязательно заниматься сексом, чтобы побыть вместе. - Да?...  Мысль, которая никогда не приходила ему в голову, и Каз растерянно хмурится, пытаясь ее осознать.  Слишком непривычная, странная, и Каз пытается представить, что бы они могли еще делать друг с другом, как - но не успевает. На лестнице слышится топот, дверь распахивается, и в коридор, обгоняя гувернантку, вбегает мальчишка. - Каз!!! Наконец ты пришёл!!! Рыжий мальчишка с так похожими глазами, с игрушечным львенком под мышкой. Алби. Его зовут Алби, и с тех пор, как они не виделись, он, кажется, вырос еще на пару дюймов. - Папа сказал, ты очень занят! Потому не приходишь! Чем ты был занят? Каз хмурится, пытаясь придумать ответ - хотя обычно у него нет проблем с острыми ответами. Еще даже более растерянный перед ребенком, чем перед его отцом, и Алби подбегает, быстро обнимает его и требовательно смотрит снизу вверх - как если бы у него было право чего-то хотеть от Каза. Как если бы они были не чужими, а частичками чего-то одного - общего, просто от того, что пробыли лето под одной крышей. - Я тебя ждал! Знаешь, сколько я еще нашёл новых трав! Я нарисовал их, как ты показывал! Каз почти ничего не помнит из детства на ферме - воспоминания смылись гнилыми водами Кеттердама. Почти - и, удивительно, вместо всего, что могло бы быть важным, в его памяти находятся названия трав - которых никогда не видел с младенчества привычный к городу Алби. Пижма. Полынь. Тимьян, душица и мята. Яблоки. Полевые цветы. Запахи, вместе со всей прочей отравой въедающиеся в память - чтобы навсегда остаться в ней тем летом. Утро, в которое Пекка отпустил кухарку, и они сами готовили завтрак. Залитый солнцем стол, настырная, жужжащая оса, дым гари и сладости. Пекка в рубашке с засученными рукавами, обсыпанный мукой - невероятно довольный собой несмотря на царящий на кухне хаос. Каз, неловко пытающийся орудовать лопаткой, брызги масла и света. Алби, старательно расставляющий тарелки, свистящий чайник. Самые вкусные в мире, подгорелые оладьи - с мёдом и смехом, и, наверное, из всех образов Каз хотел бы запомнить его таким. В домашней рубашке, испачканной мукой, и солнцем в зеленых глазах. Лучшее. Худшее лето. - Ну-ну, дай Казу отдохнуть. Покажешь после ужина. - Он останется? - Ну конечно, - отвечает за него Пекка, и Каз не находит в себе сил возразить. Не спрашивая, Пекка снимает с него шляпу и - вместо прислуги - помогает с пальто. Безнадежно упущенным шансом отказаться. Каз опирается на трость, поправляет волосы, смотрит, как Алби убегает в столовую - и все еще пытается придумать достойный ответ. Пекка не торопит его, вешает пальто, и спрашивает - невзначай, как спрашивает о погоде и светских новостях. - Умеешь играть в шахматы? Все ещё не касаясь, не упрашивая, не надавливая, отвратительным, хитрым, терпеливым приёмом. Тем, против которого у Каза пока нет оружия. Тонким лезвием, которое легко проходит в сочленения его такой надежной, годами ковавшейся брони. Конечно, Каз не умеет. Конечно, Пекка легко может это просчитать. Этому не учат на улицах Кеттердама, и в игорных домах играют в совсем другие игры. Ровно, как Каз и рассчитывал - следуя развороченному, безнадежно испорченному плану - за окном начинает лить дождь. - У тебя отлично получится. Оставайся, я научу. *** Нельзя было оставаться в его постели. Очевидно без малейших расчетов, абсолютно отчетливо и неотвратимо - ловушка, в которую никак не должен был попасться тот, у кого есть хотя бы пара извилин. Каз привык считать себя обладателем извилин гораздо большего количества - и, всё же, переступил порог спальни. Вино за ужином и немного виски после расслабили его, усыпили бдительность, игра в шахматы затянулась,  дождь за окном никак не прекращался - теперь кажущийся промозглым, противным по сравнению с уютом дома и теплом камина, а вовсе не оттеняющим его так и неудавшееся триумфальное прощание; и, когда гувернантка увела Алби спать, ночь уже окончательно захватила город, оставляя в непроглядной темноте те улицы, на которых лучше не появляться даже днём в одиночку. Каз не боится Кеттердама. Кеттердам его дом, он канальной крысой знает каждый закоулок Бочки, каждый удар, что может получить, и - как на него ответить. Он не может прикрыться страхом, как не может прикрыться планом. Пекка не упрашивает его, просто предлагает - и Каз сам идет в его спальню. Сам берет пижаму - одну из тех, что всегда есть для него в этом доме. Переодевается, аккуратно развешивает костюм, и - немного помедлив - снимает и кладет на прикроватную тумбочку перчатки. Ложится в одну с ним постель, избегая встречаться взглядом, и - знает, что это будет ошибкой, еще до того, как оказывается в постели. Может быть, Каз знал об этом даже до того, как пришёл. Нет, хуже, чем ошибкой, чем просчетом - гораздо хуже. Малодушием. Слабостью. Очередным самым-самым последним разом. Каз знал. Конечно же, он знал, что может произойти.  Хуже, чем знал. Может быть, он надеялся. Не разумом, ничем, что укладывалось бы в стройные схемы плана - иначе. Надеялся - телом, сердцем, тем голодом, что снова и снова заставлял его приходить в эти руки. Пекка дает ему переодеться, не смотрит - как он умеет смотреть, волнуя одним взглядом, не торопит, даже не говорит своих обычных пошлостей; он просто выключает свет и не пытается сделать ничего. Ничего из того, чему Каз был готов возмутиться, от чего был готов защищаться - и того, на что он, может быть, ни за что не признавая - надеялся. Они лежат совсем близко, в одной постели, касаясь бедрами, и Каз чувствует рядом его тепло. Тогда он понимает, насколько же сильно просчитался. Потому что этого достаточно. Это ничуть не лучше, чем то, что обычно происходит между ними. Уснуть совсем не получается, и Каз быстро смиряется с тем, что пытка будет длиться до утра. Старательно лежит в темноте, не двигаясь, пытаясь сосредоточиться на звуке дыхания - своего и Пекки, чтобы знать точно, когда он уснет. Когда можно будет расслабиться и перестать ждать - того, чего он боится и на что надеется. Пекка дышит спокойно, ровно - настолько расслабленно, что Каз начинает верить, что упустил момент; что был идиотом потому, что ждал хоть чего-то, а не потому, что лёг с ним рядом. Начинает верить - а потом Пекка вздыхает, поворачивается - и обнимает его за талию. Не притягивая, не опуская руку ниже, на задницу, не пытаясь залезть в штаны, и ладонь его просто лежит, тяжестью, теплом - и жжёт, как угли. Ему не нужно даже гладить его - дрожь волной прокатывается по телу от близости. Выученным, глупым рефлексом - ожидая ласки. Еще слабая, и Каз должен не позволить ей стать сильнее.  Осторожно, как работал бы со взрывчаткой, Каз выдыхает, успокаивая подпрыгнувшее сердце. Ювелирно, так, что не дернулся бы ни один проводок - но Пекка чувствует, знает его, даже в темноте, не видя. Хмыкает и говорит снисходительно, насмешливо - словно о чем-то простом и неизбежном. - Никакого секса. Ты же сам сказал.  - Не отказываюсь от своих слов. Каз может годиться ответом - он говорит именно то, что должен сказать; а потом тянется - и совсем робко, еле ощутимо касается губами губ. Легко, как дыхание - невесомо, мимолетно, так, чтобы не разбудить ни одного из спящих на дне мертвецов. Губы зудят, сердце никак не хочет биться тише, и Каз сглатывает, вдыхает поглубже - и повторяет. Словно ныряя в ту стылую, полную гнили воду - или, наконец, добираясь до поверхности, чтобы вдохнуть. Рука на талии сжимается крепче, и в первое мгновение Пекка замирает, не зная, что делать. Замирает - а потом начинает отвечать. Губы встречают губы - боязливо, осторожно, ступая по полному взрывчатки полю; не в силах замедлить шаг. Дыхание сбивается - влажное, частое, шуршат простыни и одеяло, Пекка притягивает его ближе - и тело вжимается в тело. Привычно, узнавая - как если бы его близость могла дарить спокойствие. Он старается отвечать так же, как Каз целует - старается отвечать даже сдержаннее. Мелко, сухо, давая прихватывать свои губы губами, едва двигая в ответ - чтобы не спугнуть, не пробудить мертвецов, не видящих их в темноте. Старается - но губы впиваются в него всё чаще, торопливые, пугливые, неумелые. Язык мелким, частым движением касается - и отступает, пугаясь собственной смелости, чтобы тут же вернуться снова. Старается - но он же сделан не из стали - и он не может не отвечать. Пекка раскрывает губы, ловя его касания, хватает губы губами - и углубляет поцелуй. Напирает, ладонь сжимается на ягодице, с силой притягивая его пахом в пах - к уже вполне крепкому члену. Откровенно, ощутимо, близко - так, что уже невозможно не заметить, даже в темноте, с самой большой глубины. Каз тихо всхлипывает и замирает,  упираясь ладонью в его грудь. Страх пронизывает его - как выстрел, как удар тока, и Каз чувствует, как начинает подбираться запах гнили и холод сточных вод. - Нет, - выдыхает он. - Нет, - повторяет Пекка, сглатывая, низко, голодно, сипло, и разжимает ладонь на ягодице. - Нет. Как скажешь. Он не отстраняется - но больше не пытается углубить поцелуй. Запомнив то, как можно, он дает Казу отдышаться - и снова тянется к губам губами. Не начинает первым - но ждёт. Ждёт так долго, что Каз пытается снова - покрывая губы крошечными, осторожными, болезненно медленными поцелуями. Отступая, делая перерывы, чтобы отдышаться, набраться смелости - и возвращаясь снова. Прихватывая губами, иногда позволяя себе коснуться языком - тысячей новых ощущений, каждое из которых взрывается маленьким обжигающим фейерверком. Ему нужно время, чтобы их пережить, и Пекка легко, не торопясь гладит поясницу - больше успокаивая, чем распаляя. Давая время для глубоких, тяжелых выдохов, влажных вдохов, для неосознанной, украдкой, ласки - телом о тело, и для новых поцелуев. Долго - пока голову не начинает кружить от сбивающегося дыхания, пока между ног не становится жарко и крепко, а всё когда-либо сказанное, сделанное не перестает иметь значения. Пока не становится невыносимо. Ловушкой, которую сам расставил и сам попался - Каз, тяжело дыша, прижимается лбом к его груди, и хочет что-то сказать, но не может подобрать слов. Как он должен к нему обращаться? Теперь, когда между ними куда меньше разницы в росте, всё та же разница в возрасте, всё та же старая, но и новая память - и почти нет пространства между телами. Мистер Роллинс? Роллинс? Пекка?... Обращение по имени звучит фамильярно, неуместно, и Каз не знает другого слова, которое могло бы его описать. Имя, с которым он засыпал с тех пор, как узнал его вместо Якоба Герцуна. Которое всегда заставляло его сердце биться быстрее. Сначала - в тщетной, глупой надежде, обещании тепла, потом - в ненависти, беспроглядной и черной. Теперь - в чем-то, что Каз и под пытками не мог бы объяснить. Сладко. Отчаянно. Мучительно. - Ты, - выдыхает он. - Пекка Роллинс. - Да, - мягко соглашается Пекка, и ведет ладонью по его позвонкам. - Это всё ещё я. В его имени слишком много. В его имени всё, что он когда-либо ненавидел - и что любил. Брат, горячий шоколад, дом с камином, тепло, надежда и - всё то, что было после. Особенно то, что было после.  Каждый удар, который он получил на улицах Кеттердама, каждый вечер, в который он засыпал с ноющим пустым желудком, в холоде и влаге, среди прочих помойных крыс, каждый кусок хлеба, что ему удавалось украсть, каждый удар, который он нанёс сам, каждая маленькая, полная ненависти победа, каждая капля крови на него руках, чувство гниющей кожи под пальцами и голос Джоржди - полный скрипа и разорвавшихся струпьев. Чувство одиночества - и того, что нужно быть последним идиотом, чтобы верить в то, что хоть что-то не кончится плохо в этом мире. Пекка Роллинс его этому научил. Так жёстко, как только можно представить - оставив тонуть в гниющей воде Кеттердама. Лишив всего, что составляло его жизнь. Одного. Беспомощного, маленького и всё ещё безнадежно тупого. Пообещав заботу, безопасность, уютный дом с камином - чтобы повторить, снова и снова, с разницей меньше десятка лет. Уроком, который никак не выучит Каз. Уроком, который пора вбить ему кулаками. Он уже его бросил. Каз вжимается лбом в его плечо, возбуждение кружит голову, не давая вдохнуть, тело воет, скулит, требует, обманутое близостью, и сердце бьется сильно и часто - болезненными, сжимающими грудь спазмами. Так сильно, что кажется - каждый из них мог бы его убить. "Пожалуйста, не бросай меня снова. Не бросай меня всё равно". Он жмурится, сражаясь с песком в глазах - растерянный в водовороте того, что накрывает его - жарко, беспомощно, ужасающе, и дрожь рождается в ответ на ласку. Слишком заметная, чтобы Пекка её игнорировал. - Тебе же нравится, - говорит он, и упрек в его словах ласковый, обволакивающий, лишающий воли. - Это не имеет значения. - Дурачок. Это и есть самое главное. Пекка неспешно ведет ладонью вверх по его позвоночнику; и вниз по груди - так же, как ласкал вместе с поцелуями. Сминая тонкую ткань пижамы, по встревоженному, испуганному, изнывающему телу - сейчас согласному на любое из его прикосновений. Обхватывает запястье - аккуратно, поверх рукава пижамы - и резко выкручивает за спину руку. Они лежат боком, достаточно одной - чтобы тело выгнулось, прижимаясь сильнее. К груди, животу, паху - так, что перехватывает дыхание, и Пекка дает ему быстро вдохнуть - и выгибает сильнее. Крепко, до боли, фиксируя его руку, прижимая к крепкому члену, и голос его все такой же ласковый, но говорит он совсем другое - совсем не то, что обещает защиту. - Интересно... Если ты можешь грохнуться в обморок, как чахоточная девица, от всего подряд, можешь ли ты так же просто кончить? Без рук, без члена? Давай попробуем? Ты же такой чувствительный мальчик.  Ничего интересного, Каз резко вдыхает и вырывается, пытаясь отстраниться - короткой обреченной борьбой. Изначально нечестной - слишком близкой дистанцией, без трости, совсем не в том состоянии - в битве, которую на самом деле не хочет выиграть. Пекка резко дергает его обратно, болезненнее выгибая руку - и обводит языком губы. Тонко, едва ощутимо, повторяя то, что они делали так долго - и совсем иначе. С совсем другими обещаниями, и дрожь вновь вспышкой охватывает тело. Эпидемией, пожаром - разбегается от уголков губ, по позвоночнику, пояснице, животу, бедрам, скручивает между ног, парализует каждый нерв до кончиков пальцев - та самая, которую Каз должен был задушить в зародыше. Он пытается вырваться - извиваясь, делая касания только невыносимее, и царапает удерживающую его руку. Обнаженными пальцами, забыв о перчатках, забыв обо всем, кроме пульсации между ног. Сводящей с ума, и - недостаточной. Он хрипит, пытаясь ухватить воздух, изгибается в тщетных попытках, и губы всё теми же осторожными, мелкими касаниями покрывают его губы. Теми, которые он может вынести - с колкостью щетины, жаркими выдохами, осторожными укусами, почти не касающимися кожи. Каз раскрывает рот, стонет, и в этот миг, забыв обо всем, он хочет, чтобы язык был в нём. Заполнил, сливая их воедино, как бывает он в нём внутри. Хочет - того, что не может вынести. Пекка двигается, рождая трение - телом о тело, крепкое, жаркое. Губы прихватывают губы, тут же отпуская, тонко и часто. Рука его держит крепко - обхватывая запястье, до боли выкручивая плечо и выгибая тело. Вжимая в себя - всего, жаром между ног, головокружением. Так мало. Так много. Язык влажно касается кожи - едва ощутимо, обводя распахнутые губы, между стонами, хрипами, движениями и вдохами. Дразня, изводя, сменяясь губами, мягко прихватывающими кожу, и возвращаясь снова. Каз раскрывает рот сильнее, откровеннее - вжимаясь в него, упрашивая, и Пекка пробует. Совсем немного, готовый тут же отдернуться - язык опускается в раскрытый рот. Каз двигается в ответ, не соображая, касаясь в ответ языком языка - мокро, откровенно, без защиты ткани, памяти, страхов и мыслей; так, как никогда не мог представить. Чудовищно, неприкрыто, ярко - слишком, слишком, слишком. Зажмурившись, он кончает от этого, позорно подтверждая гипотезу о чахоточной девице. Без рук, без члена, удавшимся унизительным экспериментом. От того, что есть. Считается ли это сексом, если они не трогали друг друга? Каз не знает. Каз не думает ни об этом, ни о том, как Пекка медленно отпускает его запястье, и боль меняется, отпуская мышцы. Не думает ни о чём. Не чувствует ничего, кроме жара, мягкости, слабости, сладости - и лёгкой, но никогда не затихающей до конца тревоги. Когда он может различить, что происходит - он уже перевернут, чувствует щекой подушку, обнажившимся животом и бедрами - простыни под собой, и тяжелое, жаркое тело сверху. Пекка входит в него - плавно, но полностью, вдавив его в постель, Каз слабо стонет, поворачивает голову - но все еще плохо может контролировать своё тело. Уже начинает снова его чувствовать. Пекка в нём, еще замеревший, но уже крепкий - такой крепкий, что нет никакого шанса справиться с головокружением. Он двигается плавно - очень, очень плавно, словно есть хоть какой-то шанс, что Каз может этого не заметить. В слишком чувствительных, еще трепещущих мышцах. Он старается двигаться аккуратно, но каждое движение отзывается запоздалой, растерянной дрожью. Он знает - конечно, знает, и потому так осторожен. Знает - но делает всё равно.  - Прости, малыш, не удержался. Потерпи немного.  Каз сжимает подушку - ткань обнаженными, еще плохо послушными пальцами, и переживает это так же, как всё, что происходит с ним в его постели. Медленно обретая способность дышать, двигаться, мыслить - всё, кроме способности контролировать своё тело. Контролировать до конца - потому что, имей Каз над ним власть, он никогда бы здесь не оказался. Никогда бы не ответил на ласки, никогда не позволил того, что он делает - и конечно никогда не почувствовал бы, как от движений внутри вновь начинает набухать сладкое, беспомощное наслаждение. Пекка двигается осторожно до конца - невыносимо медленно, коротко, щадя тело. Двигается - пока с особенно сильным толчком не заполняет его, изливаясь, и прижимается лицом к затылку. - Гезен, Каз, какой же ты сладкий. Это просто что-то невероятное.  Он не выходит сразу - оставаясь в нём, растянутой, сытой лаской потираясь лицом. О шею - рождая настороженную дрожь кожи, о плечи и лопатки - сквозь тонкую пижаму прикусывая кожу. Пыткой продляя наслаждение - которого вообще не должно было быть, и Каз сглатывает и сам с удивлением слышит, как сипло и растерянно звучит его голос.  - Мы не должны были этого делать. Пекка не отвлекается от ласки, ничуть не меняется его голос, он даже не выходит из него, отвечая - превращая в фарс любые запреты. Ловушкой, которую Каз считал своей - оказавшейся куда глубже, чем он сам мог когда-либо выкопать. Гораздо более страшной, и, хуже всего - на согласие Казу нечего возразить. - Да-да, конечно. Мы больше не будем.  *** - Это же заведение Роллинса. Уайлен недоуменно хлопает глазами, пялясь в карту - как будто, если смотреть на неё достаточно долго, схема поменяется, показывая другие улицы. Каз сдерживается и не пытается тростью выбить из него глупые вопросы - только из бесконечного терпения. - Я в курсе, чье это заведение. Над столом повисает тишина, и Каз хотел бы верить - потому, что команда старательно изучает схему улиц и детали плана, но ни один из них не смотрит в расстеленную карту. Скорее, они смотрят на него - настороженно, непонимающе, и Нина хмурится и первая решается озвучить то, что думает каждый. - Мы действительно всерьез собираемся соперничать с ним? Я думала... - Думаю здесь я, - обрывает её Каз. Он ждал вопросов - действительно, щепетильной ситуацией, и Каз даже мог бы понять их опасения - если бы у него были силы думать еще и об этом. Если бы у него были силы облечь в слова все те причины, по которым необходимо поступить именно так. Сейчас ему достаточно собственных сомнений. - Слушай, это даже на мой взгляд как-то... Ты же с ним, вроде как... Джаспер потирает затылок, пытаясь подобрать слова для описания происходящего - и Каз затыкает его самым холодным из своих взглядов. Взгляд работает - но не так надежно, как мог бы, и - иногда к счастью, иногда к сожалению, его вороны - та команда, которая имеет право задавать вопросы. - Это из-за дельца Борега? Настолько хочешь обойти его? Ну ты и жадный, это же всего пара миллионов крюге. Команда не собирается слушаться его так просто, и Каз старается мыслить холодно, представить себя со стороны, и найти логичные, самые взвешенные причины. На их месте он бы тоже опасался - что взбалмошный босс передумает следующим же утром, оставив его без доли и с парочкой новых врагов. Ему придётся им объяснить - хоть как-то, после всего, что они пережили вместе, и Каз держится за набалдашник трости и старается быть как можно более честным. Они это действительно заслужили - даже если не заслужил он сам. - Рано или поздно Роллинс уйдет. Роллинс уйдёт - а мы останемся. Наша репутация, наши клубы, наши деньги. Только это имеет значение. Никто не спорит - то ли растерявшись от доводов, то ли их признавая, и Каз предпочитает второе объяснение. Утверждаясь в единогласности своего решения. В его неоспоримой правильности. - Куда это он уйдет? - тихо спрашивает Маттиас, наклоняясь к Нине. Слышным на всю комнату шёпотом, и она прижимает палец к губам и жестами показывает, что объяснит ему позже. Уайлен нерешительно берет Джаспера за руку, и тут сжимает её в ответ и притягивает его к себе. Возражений нет, но Инеж отходит от стены - отделяясь, неслышная, как тень, и говорит: - Завтра я уплываю. Мой корабль отходит с ночным отливом.  Её слова разрезают тишину - как падает камень в холодную стылую воду. Её Каз тоже может понять. Она идёт за своей мечтой - прекрасной и благородной, не имеющей ничего общего с гнилыми улицами Кеттердама.  Может понять - и пытается почувствовать радость, но не чувствует ничего, кроме холода стылой воды. В итоге все они бросят его.  Даже Инеж.  То, что никогда не изменится в его жизни. Замкнутым кругом, навсегда оставившим его на Барже Жнеца. Непреложной истиной, которая в итоге окажется правдой для всех. Даже для Пекки Роллинса. Особенно для Пекки Роллинса. Основой его неоспоримо надежного плана. Если Каз не может отказать ему, не может выстроить стену достаточно надежную, чтобы больше не подпустить его близко - он может сделать иначе. Десятком вариантов для достижения цели - мастер стратегий и планов, Каз не был Казом Грязными Руками, если бы не держал несколько козырей в рукаве. Он может сделать так, чтобы Роллинс ушёл сам. Ускорить неизбежное, как можно скорее возвращаясь к тому, что всегда было его жизнью. Он всё ещё может его уничтожить. Кирпичик за кирпичиком. Как если бы ничего не изменилось между ними. Столкнуться со своими страхами - раньше, чем они обретут плоть, первым нанося удар. Чтобы они перестали пугать его до кошмаров. Спасительным кругом, на котором он выплыл из гнилых вод Кеттердама - покрытым отравой и струпьями - Казу нужен план. Как выжить в бушующем, обезумевшем море, которое грозит затопить его с головой, и Каз цепляется за единственное, чему он научился.  Выживать. Выживать и ничего кроме.  Плана лучше у него нет.