Беречь и защищать (18+)

Было рано, очень рано. Деревенская жизнь, конечно, шла своим чередом. Петухи, отпев положенное, возвестили начало дня, и полная деловитой беготни и нескончаемых забот суета местных жителей вступила в свои права. Они, возможно, и были в тихом восторге от той чести, что оказали им, когда позволили принять у себя жениха действующего королевского рода, однако жизненные потребности не позволяли им нежиться в постели, как их гостям. Здесь, как и везде, те, кто трудился, вставал рано, это не зависело от места, где жили эти люди, от политики их стран или того, что ожидало их принцев и королей. Джин же, разбуженный первыми лучами внезапно неясно откуда явившегося на утренний небосклон солнца, не смог больше заснуть. Он улыбнулся самому себе и тому сладкому ощущению, что у него, наконец-то, снова ничего не болит, и осторожно, всё же оберегая раненое плечо, потянулся. Это было истинное наслаждение — не услышать в ответ на это простое и такое для всех обыденное действие отголоска скрипучей боли. Так что он засмеялся и поднялся одним движением с мягкой перины. В окно, заботливо прикрытое полосатыми домоткаными занавесями, лукаво улыбалось то самое беспокойное солнце, и Джин распахнул занавеси, чтобы подставить под его первые лучи своё лицо. Он ощущал себя полным новых сил, и ему вдруг до внутренней дрожи захотелось быть чистым и светлым в этот чудный день, который впервые, наверно, со времени их вступления на земли Северного Бантана, встретил их солнцем. Он знал, что купальни деревенские готовят в конце недели, накануне принятого здесь дня покоя и умиротворения, а сейчас была середина, так что река была единственной возможностью вымыться так, как он хотел — полностью, погрузившись в чистую воду хотя бы по пояс или чуть выше и отдав ей все свои беды и боль. Тем более, что он знал, что она тут неподалёку, спуск к ней начинается чуть ли не в конце длинной улицы, по краям которой стояли самые богатые деревенские дома самых зажиточных жителей. Ещё когда вчера они ехали мимо, его поманило призрачное сияние воды в свете блёклого дня, какое-то слишком яркое среди общей серости местного лета. И он даже засмеялся от удовольствия, когда представил, как будет эта вода играть бликами под ярким солнечным светом, как она окатит его прохладой и даст ощущение живой жизни его жилам и измученному тряской в карете телу. Он умел и любил плавать, в своём поместье часто купался не только в купальне, как положено благочинному дворянину, но и дальше по реке, где купались порой местные ребятишки или откровенные и весёлые молодые омеги-крестьяне. Так же, как они, он купался голышом. Правда, они-то выставляли дозор, когда делали это, а он просто старался выбирать время, когда все работники были заняты домашними делами, и купался один, никого не боясь и не стесняясь. Стыдно, кому видно, — так он считал. Такое отношение к своей наготе вообще-то было не природным, а, скорее, приобретённым за долгие годы службы во дворце, где он чего только не насмотрелся и в каких только ситуациях не оказывался. Ему нечего было стыдиться: он обладал великолепным тренированным телом, так как от скуки и тоски в своём доме и телесные упражнения делал, и фехтованием занимался, и вот — плавал. А если кто захотел бы поставить ему в вину нескромность — так ведь нового для себя никто из подсматривающих не открыл бы, так что… Да и не был Джин омегой, так что ко всей этой телесной стыдливости относился скептически и предпочитал хранить стыдливость душевную. Впрочем, по ощущениям и ту растерял, наверно, после истории с… Неважно. Вспоминать ему не хотелось: не то чтобы больно было, нет, он пережил, но тот опыт всегда причинял ему остаточную, словно от ноющей царапины, боль. От мысли о погружении в свежую прохладную воду у него внутри всё поджалось в счастливом предвкушении, и он, осторожно, чтобы никого не разбудить из сладко спящих слуг, выскользнул во двор. Там, правда, наткнулся на двух охранников, которые было попробовали заступить ему дорогу, растерянно рыча что-то невнятное на своём наречии, но он, сурово нахмурившись, холодно и по слогам сказал, что ему нужно срочно на реку. Смущённые его решимостью, они вроде как отступили. Один, правда, увязался было за ним, и когда понял, что идут они к реке, приблизился и что-то неуверенно ему сказал, но Джин лишь надменно хмыкнул и продолжил путь. Никто, никто не встанет на его пути к счастью. И если глупый альфа продолжит за ним следить, ему же хуже, право. Потому что вымыться, найдя укромное местечко, Ким Сокджину ничто не помешает — так он решил. Так и случилось. Джин не знал, где именно отстал от него надоедливый охранник, но был уверен что, когда он, скинув с себя бархатный жилет, тонкую сорочку и бриджи, остался в исподнем, на берегу, кроме него, никого не было. Сначала он подумал, что всё же стоит купаться в исподнем, однако река, блестящая под розовым рассветным солнцем невыносимой, какой-то свежей, юной красой, словно шептала ему ласковым плеском лёгких волн, что она примет его всего, что хочет обласкать и изнежить, что он так давно не чувствовал той чистоты, которую она может ему подарить, что грех, большой грех будет не воспользоваться её приглашением. И он потянул с себя исподнее. А потом нерешительно замер на берегу, коснувшись воды ногой. Холодная… Это было неудивительно с такой частотой появления солнца, но всё же… Река Дьяло, которая текла через его поместье, была небольшой, капризной в своих изгибах и тоже не так чтобы тёплой, но эта река, широкой лентой протиравшаяся сейчас перед ним и уходившая куда-то за край изгибающегося дугой берега, была на самом деле очень холодной, хотя блестела так заманчиво и искрилась словно сотнями огоньков. Джин вздрогнул, когда шаловливая волна, под лёгким ветерком плеснувшая на берег, лизнула его ноги, и прикрыл глаза. Странно… Ему не было холодно, хотя он стоял обнажённый на берегу, а утро лишь начиналось. Его рана, укрытая умелой повязью, словно забылась сном и не давала о себе знать. Ему было хорошо и в то же время… как -то странно томно… словно что-то тревожило его, сладкой, терпкой иголочкой проходясь по умирённому телесному покою. Что-то было рядом такое, от чего хотелось и бежать — и… замереть, не двигаясь, чтобы не упустить… Налетевший ветер словно подтолкнул Джина, он снова вздрогнул и повёл плечами, чувствуя себя только что вновь проснувшимся, удивлённо поморгал и решительно пошёл в воду. Холод сначала обжёг его ноги, перехватил дыхание, и он громко и отчаянно ахнул, зажмурился — и двинулся дальше. Зайдя по середину бёдер, он всё же остановился и обхватил себя руками, пытаясь удержать невольную дрожь, что стала бить его. Вода, словно уважая его решимость, уже не обжигала, тело разогрелось, кровь по жилам побежала быстрее, и ему вдруг захотелось кинуться прямо так, не глядя, в воду, нырнуть, достать до дна — и вынырнуть обновлённым, диким и безумным, с той жаждой жизни, которая волной плещет от кончиков пальцев к сердцу, если испытать что-то острое и прекрасное. Ему захотелось крикнуть так, чтобы услышали травы на противоположном, таком далёком берегу, крикнуть о том, что он радостен, молод — и счастлив! Но он лишь зачерпнул в ладони воду опустил в них своё лицо. «Безумие, — мелькнуло в голове. — Что со мной такое? И почему так странно бьётся сердце… почему?..» По его телу бежали искры, как и по ногам до талии, и Джин снова и снова стал зачерпывать воду и лить её себе на лицо, а потом обмыл шею и осторожно начал обмывать плечи. Он невольно вскрикивал, ухал от того, что было так мёрзко и так весело одновременно, уже не старался он не намочить повязку, понимая, что от господина Пака ему влетит по первое число — и ничуть не жалея об этом. А потом внезапно осознал, что всё равно уже весь мокрый, так что — какая уже разница — и решил всё-таки нырнуть. «Пару шагов… и решусь, — подумала он, с азартом меряя глазами расстояние до середины реки. — Нет, до туда не доплыву, да и вообще плавать будет трудно, но окунуться… Да, вот зайду по пояс — и…» Он сделал два решительных шага, а на третьем внезапно дно — такое твёрдое и надёжное до этого — исчезло у него из-под ног и он провалился, по ощущениям, в бездонную яму. Сердце трепыхнулось и забилось где-то в горле, перекрывая дыхание, он махнул руками, пытаясь снова оказаться на поверхности — и тут же у него свело дикой судорогой ногу под коленом. От боли он выгнулся и, неудачно развернувшись, видимо дёрнул раненое плечо. Искры вспыхнули у него перед глазами, тело прожгло диким огнём, и он почувствовал, что не может больше двигаться. Голову заволокло мутью, он снова вытянулся было вверх — и снова ногу прошило судорогой, а потом глотку ему залила горькая тьма и он истаял в этом мире, исчез из него, кажется, навсег…

***

…да как бы не так. Первое, что Джин ощутил дальше — увы, он всё ещё мог ощущать — это боль. Плечо разрывалось от боли, нога тоже, а в горле булькала вода. Он отчаянно закашлялся от разрывающего горло першения и чуть снова не захлебнулся водой, которая полилась у него изо рта. Со стоном он попытался привставать и опёрся на руку — и тут же дикая боль пронзила его, и он снова упал в чёрную бездну. Третье пробуждение за этот день было странным. Он сразу, не открывая ещё глаз, почувствовал нытьё в плече, однако оно было слабым: боль, словно обиженный ребёнок, хныкала, отдавая мелкими искрами по руке, но не жгла и не душила уже. А нога вообще будто и не болела вовсе. И это было, возможно, оттого, что чьи-то горячие пальцы осторожно разминали Джину стопу, поворачивали её в стороны, медленно прокручивали, словно ища чего-то. Потом был какой-то не очень удачный поворот, внутри что-то щёлкнуло, ногу дёрнуло снова огоньком — и Джин застонал, жалобно и растерянно, потому что теперь ему было вообще страшно открыть глаза: он только что осознал, что пальцы ведь кому-то принадлежат, а значит, на этом берегу он был не один. Всё ещё на берегу, он был в этом уверен, так как вокруг знакомо пахло большой водой и мокрым деревом. Тело Джина было явно во что-то обёрнуто, по крайней мере, ветер, который иногда набегал и холодил влажное отчего-то лицо, не тревожил его. А потом внезапно он ощутил, как что-то большое и горячее, излучающее тепло, склонилось над ним и мягкий, негромкий, низкий голос произнёс: — Очнулся, красавчик? М? — По его щеке легко прошлись тёплыми пальцами, и тот же голос опять пророкотал, рождая внутри Джина что-то захватывающе трепетное, сладкое: — Какой красивый русал мне сегодня попался, да, милый? Эй… У тебя ресницы дрожат, я вижу, что ты очнулся. Мгновенно ощущая, как заливаются его щёки горячим, Джин распахнул глаза и тут же зажмурился от страха: лицо того, кто говорил с ним, было слишком близко, и оно показалось Джину отчего-то слишком страшным, чёрным, словно было вымазано чем-то. Мужчина, что склонился к нему, глухо засмеялся и сказал: — Эй, ты чего? Испугался? Ну, милый, открой глазки. Они у тебя такие красивые… Всё хорошо, не бойся меня, русалочек, я тебя не трону. Джин выдохнул и постарался усмирить испуганно колотящееся сердце. Он медленно открыл глаза и стиснул в пальцах… чужую ладонь, которая отчего-то оказалась у его бедра. И снова ему показалось, что он видит лицо с тёмной кожей. Однако, проморгавшись, он понял, что на том, кто склонился над ним, была маска, закрывавшая верхнюю часть лица и спускавшаяся справа до подбородка, перекрывая правую половину лица полностью. Глаза же в прорезях этой маски блестели живым интересом, а губы — красивого рисунка, хотя и не полные — были чуть поджаты. — Я… — хрипло начал Джин. — Я… где? — Точно не в раю, — бодро отозвался незнакомец и вдруг прищурился. — А ты, красавчик, ведь случайно в чёртов омут-то попал? Успокой меня, скажи, что не нарочно шагнул, не зная броду, в реку. Его глаза были такими тёмными и глубокими, что Джин, который, как заворожённый, смотрел в них, не мог оторваться, поэтому вопрос мужчины он осознал не сразу, лишь тенью понимания и прошептал: — Я не знаю… Что? О чём вы… Мужчина отчего-то молчал ему в ответ. Он тоже смотрел на него пристально, почти не мигая, а пальцы его внезапно снова прошлись лёгким касанием по щеке Джина. Словно не доверяя себе, мужчина провёл ими по носу Джина, по его подбородку — и вернулся к его виску, взял прядку мокрых волос и убрал их ему за ухо. — Ты… — тихо проговорил он. — О, чёрт… Это ведь… ты? — И неожиданно его губы сложились в улыбку. У Джина всё перевернулось в груди — такой печальной, такой горькой была эта улыбка — и такой она показалась ему знакомой! Он торопливо заморгал, пытаясь выудить из памяти хоть что-то, но это всё ускользало от него: он никак не мог сосредоточиться, потому что всё глядел и глядел в глаза незнакомцу. А они вдруг стали уже, ярче, внезапно мужчина улыбнулся чуть шире — и на видимой щеке его появилась… ямочка. Очаровательная, окружённая милой морщинкой — она заставила Джина глухо выдохнуть. Он вспомнил. Вспомнил!

***

Тэхён и принц Северного Бантана Чонгук невзлюбили друг друга как-то сразу, и непонятно было, что такого они не поделили. Только всегда откровенный со своим старшим товарищем Тэхён наотрез отказывался хоть что-то ему объяснять, дул свои губы и упрямо стискивал зубы, отводя глаза и хмуря брови. — Всё в порядке, — цедил он, — всё в порядке. Альфа как альфа, такая же сволочь, как и все они. — Тэ, — мягко пытался увещевать его Джин, — ты ведь омега, да и мы в гостях. Отчего ты так с ним? — Поганый северянин, грубый и жестокий, — воротил нос Тэхён, — как и все они. Джин лишь тяжело вздыхал. «Не все, — думал он. — Не все ведь…» И вспоминал горячие карие глаза, которые так часто смотрели на него всё это время, пока они, сопровождая Его Величество в первой за долгое время поездке в Северный Бантане, жили в этом мрачном, холодном и неприветливом дворце. Нет, в комнатах их было неплохо натоплено, и лютая зима напоминала о себе в основном лишь грозным воем ветра и вьюгой, швырявшей горстями снег им в плотно закрытые ставнями окна, однако всё же здесь было слишком холодно для теплолюбивого Джина, и он мёрз под выделенным ему мягким одеялом. И пальцы у него были очень холодными, как и всегда, когда он замерзал. Он не жаловался, не ныл, держался бодро и утешал Тэхёна, который от злости на принца Чонгука иногда ворчал, что не удивлён: в таком холодном месте и должны жить эти люди с ледяными и острыми, как битый лёд, сердцами. И только те самые глаза — под короткими пушистыми ресницами, тёмные, они следовали за Джином почти неотступно и будто согревали его. А ещё — улыбка. Улыбка того альфы, который всегда был рядом с принцем Чонгуком. Он был при нём кем-то вроде Джина при Тэхёне — наставником и телохранителем. А ещё был его лучшим другом, видимо. И улыбался Джину этот принцев друг так, что сердце у бедного беты замирало и таяло. Он улыбался с ямочками. Они зажигали его лицо каким-то странным ласковым светом и были самым очаровательным, что видел Джин когда-либо в людях. И, уж конечно, принц Чонгук — дерзкий и высокомерный красавчик со жгучими, совсем не северными, почти чёрными глазами и чёрными же, как смоль, волосами, завивавшимися в прихотливые локоны, широкоплечий, несмотря на свой возраст, с аристократическими чертами вечно недовольного лица — уж точно он уступал своему другу во всём: и в красоте, и в силе, и в характере. Потому что тот… он был добрым — в этом Джин был уверен. Только добрый человек может одним мягким движением накинуть мимоходом плащ на замерзающего на балконе несчастно южанина-бету — единственный заметив это и согрев этим жестом больше, чем самим плащом. Только добрый человек может ненавязчиво и мило помочь отдёрнуть тяжёлую завесь на окне, чтобы впустить в мрачный коридор напротив комнаты немного скудного и редкого северного солнца. И, уж конечно, только очень добрый человек может одной улыбкой утешить несчастного расстроенного бету, когда тому выговорили за очередную ссору его подопечного с принцем Чонгуком. И поэтому когда на ночном столике перед кроватью Джина внезапно появился неширокий серебряный браслет с тонкой, филигранной вязью цветочного узора — точно такой же, какой видел Джин на этом самом друге принца Чонгука, — уж конечно, он не задумывался, надел на руку и долго любовался им, с замирающим снова сердцем пытаясь понять смысл и значение этого подарка. Может, надо бы узнать, что бывает, если альфы Севера дарят такие вот браслеты невнятно пахнущим юношам-чужестранцам?.. А потом случилось это. Джин прибежал на крики в небольшой зал, где перед этим оставил Тэхёна в задумчивости: тот решал примеры по математике, так как образование его никто не отменял, хотя все и говорили, что оно такому красавцу точно не понадобится. И вот сейчас оттуда слышался резкий и злой голос принца Чонгука и такой же озлобленный голос Тэхёна. — А ты… ты… — Тэхён задыхался. — Ты вообще на кролика похож! Я не красивый? Да наплевать мне! Это у вас, помешанных на красоте, таких, как ты, лупоглазых, никто и замуж-то не возьмёт! Кому ты нужен будешь — кролик несч… — А вот погоди! — рявкнул ему в ответ Чонгук так, что Джин замер на пороге, распахнув глаза от изумления. — Погоди! Я тебя замуж возьму! И ещё до первой ночи разложу в первом же попавшемся коридоре, и ты мне отсасывать будешь, сучкой в ногах ползать, я тебе задницу твою высокомерную порву ещё на обряде добрачия, так отхожу — век помнить меня будешь, омега несчастный! Джин уже был в комнате и слушал всё это в ужасе от того, что слышит. А потом, словно кто замедлил время — и он увидел, как Тэхён, стоявший к нему боком, разворачивается и хватает большую вазу драгоценного тонкого киенского фарфора, что стояла на столике, за которым он учился, замахивается и швыряет её в стоящего напротив него, алого от бешенства, встрёпанного Чонгука. Джин и сам не помнил, как кинулся вперёд, вытягивая руку, и лишь мельком увидел, как рядом красным полыхнул чей-то камзол. Он рукой отбил вазу, летевшую прямо в перекошенное лицо Чонгука, однако она разбилась ещё в воздухе, стукнувшись о тот самый браслет, который ему подарил прекрасный альфа… Альфа, который тоже кинулся защитить своего принца — и осколки вазы впились ему в лицо, ничем не защищённое и оказавшееся на их пути. Джин сдавленно вскрикнул, но не от того, что осколки обожгли ему запястье, а от того, что увидел, чем обернулось его заступничество для этого альфы: тот закрывал лицо руками и сквозь пальцы у него текла кровь. Чонгук взревел бешеным зверем и кинулся к своему другу, схватил его за плечи и умоляюще закричал: — Джун! Джуни! О, боги, лекаря! Лекаря сюда! — Лекаря! — жалко крикнул и Джин, и тут же глаза принца обратились на него, а лицо его исказилось от ярости. — Пошли вон отсюда! — заверещал он. — Вон! Уроды! Поганые южане! Сучья требуха! Вон! Джин подхватил задыхающегося от страха Тэхёна почти на руки и поволок его в их покои. Его сердце яростно выбивало грудную клетку — и рвалось туда, где остался юноша с горячими тёмными глазами, израненный осколками вазы по его вине. — Я не хотел! — шептали его губы, пока он трясся у себя в комнате в объятиях плачущего Тэхёна, который всё целовал и целовал, как безумный, его перевязанное запястье и умолял его простить. — Я не хотел! — мучительно глотал он холодный воздух по дороге обратно, в Королевство, когда Тэхён обнимал его за плечи и уверял, что виноват только он, что никто Джина и не винит, что король одумается и не станет наказывать никого из них, так как сам уязвлён и раздосадован тем, как грубо и жестоко прервали его визит северяне и потребовали, чтобы он уехал. — Я не хотел… не хотел… — мучительно жмурясь, вытирал Джин пот со лба, когда просыпался в своей постели посреди кошмара, где он снова и снова швырял осколки в такое светлое и доброе лицо, такое... такое дорогое ему лицо... — Не хотел, слышишь? Я не хотел этого, Намджун…

***

— Намджун… — едва слышно прошептал он. — Это ведь ты? Лицо в маске как-то странно отвердело, улыбка исчезла, а глаза стали отстранёнными. — Вы помните моё имя, — тихо сказал мужчина. — Хорошо. Значит, и я не ошибся, хотя сначала принял вас за местного. — Он быстро встал и подал Джину руку. — Вы можете идти? Вас ведь наверняка ищут. Джин, растерянный такой переменой в нём, принял его помощь и поднялся. Оказалось, что на нём был тёплый плащ, полностью закрывавший его обнажённое тело. И то, что Намджун видел его голым, внезапно смутило его до крайности. — Ищут, да, — пробормотал он, — а где моя одежда? — Но потом вдруг замер и испуганно взглянул на пристально на него глядящего альфу. — А… а что вы тут делаете, господин... ммм...? — Он не знал фамилии Намджуна, так что смущённо замялся вопросительно приподнял брови. — Я прибыл вместе с принцем Чонгуком, — негромко ответил тот. — Отстал немного из-за кое-каких дел — и вот… нечаянно оказался здесь. Видно, к вашему счастью. — Да… — прошептал Джин, чувствуя, что снова неумолимо краснеет, и отводя глаза. — К счастью… — И он осторожно потрогал серебряный браслет на своём запястье — единственное, что сейчас оставалось на нём, кроме серебряной цепочки с семейным талисманом на шее и плаща. Джин никогда с того раза не снимал этот браслет: он немного хотя бы прикрывал тонкие полосочки шрамов, которые навсегда остались ему в память о том страшном дне.